 |
Социал-демократия Королевства Польского и Литвы. 3 страница
|
|
|
|
Дзержинскому новый товарищ не понравился – говорил как по заученному, красовался своим гневом, был к тому же несколько истеричен.
Дзержинский выступил против.
– Интеллигент кроет интеллигента! – крикнул пекарь. – Товарищи, они ж друг дружку всегда покроют!
На парня зашикали, но не все – было много неизвестных, видно только-только вступивших в кружок; Дзержинского не знали.
«Парень странный, – думал Дзержинский после выступления. – Что-то в нем есть чужое. Но он говорит о больном, ему могут поверить. Это тревожно».
Кружок он повел за собой, но осадок чего-то нечистого в душе остался.
– Зачем это тебе? – спросил Генрих – шахтер, что некогда выступал против Дзержинского в Домброве. – Я не понимаю, Юзеф.
– He мне. Тебе. Детям. Внукам.
Генрих пожал плечами:
– Веселовский связан с национал-демократами!
– Неверно. Это они стараются привязать его к себе.
– Что он, слепой? Почему позволяет себя трогать?
Они шли по ночной Варшаве; свет газовых фонарей делал их лица неживыми; стены домов казались задниками декораций – сказочный андерсеновский город. Дзержинский подумал вдруг: «А ведь мы живем в сказочное время. Поэтому мне так дорога эта тишина, безлюдье, эти потеки на стенах, эти черепичные крыши, перезвон колоколов в костелах. Сказочное время – революция».
– Пусть бы они ко мне пришли, – продолжал Генрих. – Я бы показал им, откуда ноги растут.
– Года три назад я бы согласился с тобою, а сейчас не могу.
– Почему?
– Три года назад мы были слабы. Теперь сильны. Теперь поэтому надо думать о будущем.
– Тащить в будущее рухлядь?
– По-твоему, писатель Веселовский – рухлядь?
– Так он же не с нами! Вокруг него черт знает кто!
|
|
|
– Видишь ли, Генрих, писатель, если он истинный, по-детски наивен, увлекается, он человек мига, он доверчив особой доверчивостью, – словно бы продолжая с кем-то спор, заключил Дзержинский. – Таким людям нужны особые мерки. Их дар угадывать не познанное, они идут не от анализа, но от чувства, но они подчас ощущают истину точнее, чем все остальные.
– Точнее нас?
– Иногда. Мицкевич ведь не был членом партии, – улыбнулся Дзержинский.
– А что, его стихи спасли народ от горя? Давали еду голодающим? Учили грамоте? Он писал для тех, кто был сыт, Юзеф. Я-то вырос без Мицкевича, я его прочитал только после того, как в кружок начал ходить.
– Значит, на свалку?
– Тех, кто пишет про нас, – можно сохранить.
– Кого, например?
– Я их фамилии плохо запоминаю... В «Курьере» один писал про жизнь бедняков... Образно... С продолжением.
Дзержинский зябко передернул плечами; сдержался – хотел ответить резко.
«Нельзя. Он еще ребенок. Он только начал путь знания. Нельзя его обрывать. Следует объяснять спокойно, не обижая своим превосходством».
– А как быть с Шекспиром? – спросил Дзержинский.
– С кем?
– Ты не читал Шекспира?
– Кто это?
– Я тебе расскажу одну историю... Жил-был король. У него были три дочери...
– В Польше?
Дзержинский не понял, удивленно посмотрел на Генриха.
– Я говорю, польский был король-то?
– Нет, нет... Английский... Король Лир.
– После разгрома станков правил?
– Ты погоди, – улыбнулся Дзержинский. – Тот король не был эксплуататором.
– Сказка, что ль?
– Да.
– Так бы и сказал.
– Итак, у короля было три дочери. Две расточали елей, постоянно восхваляли отца на людях, а на самом деле задумали против него зло...
– Национал-демократки, курвы!
Дзержинский остановился, опустился на корточки, ухватился рукой за стену дома – смеялся до слез.
– Ладно, Генрих... Все тебе можно – только с писателями говорить нельзя. Мы пришли, спасибо тебе. Отправляйся домой.
|
|
|
– Я тебя не оставлю, я здесь подожду.
– За нами никто не топал, Генрих. Мы чистые. Разговор у меня будет долгий, иди домой.
Генрих заглянул в подъезд.
– Толкуй себе спокойно, я у радиаторов посплю – теплынь, как в раю.
Дзержинского ждал Болеслав Веселовский – известный литератор. Генрих, подумал Дзержинский, будет наверняка сверлить писателя грозным взглядом, пугать своими заключениями, а разговор должен быть важным, очень важным.
«Революция – пик талантливости народа, – говорил Дзержинский товарищам, нельзя допустить, чтобы мы потеряли хоть единый гран таланта. Не важно – во всем ли согласен сейчас с нами человек или нет, но он хранит в себе Слово, которое объединяет людскую общность. Время все поставит на свои места».
– Я буду сидеть в комнатах, а ты здесь, – сказал Дзержинский. – Так не годится.
Генрих сел к радиатору, поднял воротник, вытянул ноги и блаженно зевнул:
– Сказать шахтерам, что ты такой чувствительный – не поверят. О тебе как о Костюшке говорят. «Кремень», говорят, «дамасская сталь». Иди, не мешай, я сплю.
* * *
– Но вы еще того не поняли в литераторе, – задумчиво продолжал Веселовский, – что сплошь и рядом он пишет для того, чтобы отплатить за пережитое им унижение, за муку, за неведомую тайну, за постыдность. Иногда хочешь вырвать из головы память – она ведь страшная у пишущего, она обнажает, пепелит, унижает, а – не выходит. Память хватает пятерней за фалды чистого идеализма, и носом – в дерьмо. Сочинять легко – писать трудно, пан Юзеф.
– Я однажды думал о разнице менаду хорошей и великой литературой, заметил Дзержинский, грея пальцы о горячий, высокий стакан с темным, крепкой заварки, чаем.
– Какова ж разница?
– Хорошая литература пишет о хорошем, великая – о трагическом.
Веселовский посмотрел на Дзержинского с изумлением; глаза его увлажнились:
– Прекрасно сказано.
Веселовский поднялся, прошелся по комнате, забросив руки за спину.
– Когда думаешь о великих, невольно примеряешь мысль на себя – это болезнь каждого писателя. Вываляешься в грязи, она угодна тебе, она потребна, как разрядка, как предтеча чистоты, а потом поманит тебя святым, ты этому отдашь свое Слово, и доверчивый народ зовет уж тебя борцом и праведником, а ты снова опускаешься, и снова сердце разрывает тоска, и снова раздвоенность, и нет силы вырваться из этого заколдованного круга, потому что никто, кроме пишущего, так горько не сознает собственного несовершенства. Правда обо всех – это когда из себя, из собственного мрака исходишь, про себя пишешь, себя раздаешь героям, со всей своей грязью отдаешь... Обратная связь страшна, пан Юзеф: от деяния к человеку, от замысла – к исполнению, от побудительного мотива – к общественному выявлению... А в подоплеке – я. А мне ничто человеческое не чуждо... Постоянная внутренняя боль, раздвоенность лучше не делает – глубже, быть может... Ты сам не знаешь, что принесет тебе, как личности, новая книга, – она может изменить весь строй твоих прежних убеждений, из революционера сделать ретроградом или, наоборот, из консерватора – анархистом...
|
|
|
– Консерватор и анархист? Две стороны одной медали.
– Вы хотите навязать однозначность. А это погибель для интеллигента.
– Человек, который, как консерватор, зовет сохранить произвол, и человек, разрешающий грабеж, – разве это не одно и то же?
– Консерватор охраняет подлое – согласен. Но анархист с этим подлым борется... Да, верно, глупыми, крикливыми, подчас подлыми методами, но разве они синонимы?
– Это казуистика. Правы мы. Анархисты, кстати говоря, и в тюрьме себя ведут плохо, легко поддаются на вербовку, имена товарищей открывают. Это всегда бывает, когда побудитель борьбы – внешний, когда он на поверхности...
– Сидели в тюрьме?
– Трижды. Не в этом суть. Я вижу – вы ищете, пан Болеслав, но ищете вы не с теми и не то. Хорошо, что вас считают – по вашим книгам – праведником. Никто не вправе копать, как вы к этому приходите. Я вправе перефразировать: «сквозь тернии – в небо» – «через грязь – к чистоте».
– Это понимаете вы, интеллигент. Ваши ученики не принимают того, без чего для нас нет жизни, пан Юзеф. Да, мы непоследовательны, мечемся, да, у нас нет постоянной линии, мы не знаем, как надо, но мы очень ясно понимаем, что не надо.
– Стрелять в демонстрантов не надо?
|
|
|
– Я выступал против этого в печати.
– Когда стреляли русские солдаты – все выступали. А когда стреляют эндеки?
Дзержинский испугался, что Веселовский ответит резко и разговор нельзя будет продолжать, и он поэтому торопливо добавил:
– Я прошу вас об одном, пан Болеслав, – не поддерживайте нашу «черную сотню». Тогда будет очень трудно спасти ваше имя для будущего.
– И это было, – слабо улыбнулся Веселовский. – И это я где-то читал.
– Может быть, – согласился Дзержинский. – Я не претендую на то, чтобы говорить такое новое, которого раньше не было, – пророки повторяли Иисуса, а он хорошо знал науку жрецов, а что знали те – неведомо. Пан Болеслав, людям требовательным и честным кажется порой, что весь запас знаемого, весь резерв опыта исчерпан, все слышано раньше, все видено. Это перед началом новой работы, поверьте. Это пройдет у вас... Говорить о добре – безделица, добро нужно творить.
Веселовский отхлебнул чая, закурил.
– Вы хотите сказать мне главное и не решаетесь сделать это. Я прав?
– Угадали. По глазам видно?
– По всему видно. Вы слишком мягкий человек для того, чтобы говорить горькие слова.
– Пан Болеслав, я остановил печатание прокламации, направленной против вас.
– Чем я прогневал революционеров?
– Тем, что не выступаете против наших национал-демократических негодяев, против тех, кто аплодирует думе.
– Они предлагают бороться за свободу Польши парламентским путем – что в этом преступного?
Дзержинский усмехнулся:
– Я всегда считал, что умный человек не может быть плохим писателем. Странно, возможна, оказывается, обратная связь.
– То есть?
– Талантливым писателем может быть человек с полным сумбуром в голове.
– Значит, я – талантливый болван? И на том спасибо. Хуже было бы наоборот. А может, лучше... Все сказано до меня – нечего колготиться. Читаешь порой древнего, и – удивительно: ищешь в его работах ответы на сегодняшние проблемы. А как древние могут ответить? Они ж метрополитена не видали! Электричества! Представьте, что Геродот или Цицерон увидали летательный аппарат! Они бы с ума свернули. А мы у них ищем ответа на вопрос – «как жить»!
– Плохо вам? – спросил Дзержинский. – Совсем плохо, да?
– А вам хорошо?
– Да.
– Вы не писатель, слава богу – врать не умеете. Хотя есть, увы, писатели, которые не умеют врать – в правдолюбцах ходят. Читать их не читают – скучно, вот они и прут в политику, ниспровергают. А я люблю лгать – поэтому пишу.
– Ну и лгите, – улыбнулся Дзержинский. – Лгите. Я об этом только вас и прошу. Ваша ложь так правдива.
– Не могу взять в толк: неужели только для того, чтобы сказать о прокламации, направленной против меня, вы пришли сюда?
|
|
|
– Вы же Болеслав Веселовский.
– Ах, боже ты мой! Веселовский! Часто я думаю о себе как о человеке, который убедился в том, что ему не совладать с обычной, простой, человеческой задачей – быть инженером, отцом, лекарем, – и замахнулся на великое... Вот и пописываю... Как это у русских?
– «Писатель пописывает, читатель почитывает».
– Да, да. Верно.
– Самобичеванием-то не надо бы заниматься, пан Болеслав. Я ведь пришел к Веселовскому. Это хорошо, что вы не знаете себе цену. Мы – знаем. Поэтому и любим. Вы же Веселовский, пан Болеслав. Веселовский!
(Вспомнил лицо Юлии отчего-то. Зажмурился – сердце защемило. )
– Вы не должны на меня сердиться, пан Юзеф, – сказал Веселовский. Пожалуйста, не сердитесь. Как на исповеди: не знаю, куда идти и что писать. Понимаете? Не знаю.
– К нам идите, – сказал Дзержинский, поднимаясь.
– Я никогда не перестану преклоняться перед моими учителями, пан Юзеф. Перед Крашевским, Сенкевичем, Томашем Ежом. А ведь Еж был основателем «Лиги Народовой», и сражался на баррикадах шестьдесят третьего года, и выбрал горький хлеб эмиграции; нищету предпочел сытому позору. И вы хотите, чтобы я отрекся от него только потому, что он не социал-демократ? Всякий, кто выступает против деспотизма, честен. Отчего вы берете себе право на абсолютную правоту? Пусть Сенкевич выступает по-своему, Жеромский по-своему, но ведь они не кадят елей царизму! Они ведь против!
– Можно богохульствовать, а нужно-то все же быть Галилеем...
– Ах, бог мой! Это все верно! Но вы предлагаете мне лечь в деревянное ложе истины! А истины нет. Единственно, что постоянно в мире, – это тайна, это то, что неведомо, пан Юзеф!
– Не сердитесь. Я ведь ничего от вас не прошу, кроме того, чтобы вы не были с национал-демократами.
– Кто сказал вам, что я с ними? Я со всеми! Иначе я не смогу писать, если я стану смотреть на мир из одного угла. Правда – материальна, ее щупать надо, тогда только поймешь. А когда поймешь, тогда наступит самое страшное – я должен буду писать против друзей, и я буду ужасаться, когда их слова станут ложиться на бумагу, и я перестану спать из-за того, что должен буду – во имя познания правды – отсекать тех, кто дорог мне, кому я обязан молодостью своей, кто делил со мною горе и отверженность! Литература – более жестока, чем политика, пан Юзеф, потому что она чувствует, она – женщина!
Где-то рядом грохнул выстрел. Потом второй и третий. Дзержинский хотел возразить Веселовскому, но потом вдруг – молчком – бросился к двери, скатился по лестнице.
Генрих лежал под радиатором. Руки его были подломлены, как у той девочки, убитой во время демонстрации, и ноги так же выворочены, а из виска, пульсируя еще, текла черная, густая кровь. На полу валялся листок бумаги: «Смерть москальским наймитам! »
Дзержинский выскочил из парадного подъезда – улица была пуста; фонари светили голубым, мертвенным светом.
– Но он же спал! – крикнул Дзержинский. – Он пригрелся у радиатора! Спал он! Он же спал!
Руки Веселовского были холодными и сильными. Дзержинский яростно сбросил его руки с шеи, продолжая кричать что-то. Фонари растекались в его глазах звездами, снег казался черным, буро-черным.
– Юзеф, Юзеф, – шептал Веселовский, – Юзеф, дружочек мой, Юзеф, ну, пожалуйста, Юзеф...
Дзержинский обернулся к Веселовскому и заплакал, повторяя:
– Он же спал, понимаете?! Он пригрелся и уснул! У вас так тепло в парадном, а он все дни на улицах и вокзалах. Он спал, ему было тепло...
Ваше Императорское Величество!
Екатерининская дорога находится в руках мятежников. Они распоряжаются движением. По моему мнению необходимо послать туда решительного генерала с теми же инструкциями и полномочиями, какие даны генералу Ренненкампфу относительно Сибирской железной дороги. (Позволю предложить кандидатом барона Меллера-Закомельского. ) Необходимо согласовать действия военного и гражданского начальства. С Сибирской дорогой будет справиться трудно, так как там бунтующим элементом являются, кроме служащих железной дороги, двигающиеся с театра войны воинские части, особливо отпускные. Город Красноярск (центр революции) находится в руках взбунтовавшегося железнодорожного батальона. Вероятно, его придется брать приступом.
Статс-Секретарь граф Витте.
* * *
Мороз был лютый. Маленькое солнце казалось раскаленным; несколько радужных, изнутри раскаленных венчиков в стылом, прозрачном небе дрожаще окружали светило.
Пилипченко начал было прыгать на месте, чтобы согреться, но звон от того, как дренькала деревянная ложка об котелок в жиденьком вещмешке за спиной, был таким отчаянно-холодным, что прыгать он перестал; ноги и вовсе занемели – в обмотках и башмаках как не занеметь, а господин генерал Меллер-Закомельский перед отправкой на подавление анархистов сказал, что-де, мол, валенки уродуют вид солдата, он-де, мол, в них да еще в грязной, прожженной шинели на деревенскую бабу похож.
«Видал он деревенских баб, – думал Пилипченко, перебрасывая винтовку с левого плеча на правое, – мне на его безтитешных городских смотреть блевотно, пигалицы бесцветастые. У нас уж коли девка – так девка, есть с чем разобраться».
Пилипченко ходил вдоль состава – приставлен был караульным; казаки и офицеры отправились в город, смирять бунтовщиков.
«Меллер – гусь хорош, скрозь нас глядит, будто пустое мы место, нос от портянок воротит, а сам в мерлушке, и бурочки подшиты, – размышлял Пилипченко, ощущая в себе цепенелый, сонливый холод, – где ж спасенье простому человеку, где защита? »
Часто он вспоминал польского арестанта в Ново-Минске, главного ихнего социалиста, с усиками, у которого глаза щелями, цветом в озерную воду перед тем, как зеленью зацвесть и лилиями желтыми проткнуться. Пилипченко чаще всего вспоминал не слова арестанта, не усмешку его быструю, не интерес, который он ощущал в нем к своим словам, – понимал, что тяжелы они, слова-то, неумелы, соромился этой неумелости, от этого потел даже, ненавидел темноту свою застенчивую, – а ведь все одно арестант его слушал и на «ты» приглашал. Поди пойми, кто прав: все в неволе норовят хорошими казаться, а на свободе супостат супостатом. Привезут тутошних смутьянов, тоже, небось, будут тише воды ходить и на «ты» приглашать. Вон поручик Евецкий рассказывал, что-де, мол, у их речи сладкие, а пули вострые: поймали трех солдатиков, раздели догола, одежку отобрали и пустили по дороге, а до села пять верст, а мороз сорок пять – рази добежишь?! Такое-то не выдумаешь, такое господин поручик Евецкий, должно, сам видал.
«Господи, дослужить бы скорей, – подумал Пилипченко, – мир навести и домой! Когда ж домой-то?! Сколько уж лет в окопе да землянке; теплушка и та избой кажется».
Иногда, впрочем, мечтая о возвращении домой, он вспоминал покойницу–матушку, покосившуюся свою избенку в Курской губернии, весенние месяцы, когда хлеб кончался, и картошка тоже кончалась, и наступал привычный голод, – пока еще река вскроется, чтоб сетушки поставить, да разве рыбой наешься без хлеба-то! Без хлеба нет человеку жизни, а помещик Норкин все земли поскупал, где ж мужику сеяться? На бурьяне да низине, а туда солнышка не попадает, сыро там и болотиной пахнет: если сам-три возьмешь картошки, так, господи, сколько свечек поставишь за Николу-угодника!
– Пилипченка? – спросил из вагона ротмистр Киршин. – Не видно наших?
– Никак нет, вашродь!
– Ну-ка, снежку мне принеси.
– В руках али как?
– Дурыдло! Тазик возьми, мне обтереться надо.
– Не велено пост покидать, вашродь!
– Ты мне еще поговори, поговори!
– Слушаюсь, вашродь!
Пилипченко вошел в офицерский вагон и сразу же ощутил блаженное тепло: топили здесь от души, котелок был раскаленный; вестовой Казанчук, приписанный денщиком к офицерам, подмигнул масленым глазом:
– Холодно, Пилипченка?
– Холодно, ешь тя в гребень. Тазик-то где?
– Какой такой тазик?
– Их благородие ротмистр Киршин желают обмыться.
Казанчук прыснул в кулак, шепнул:
– Давеча до звону все перепились, а сейчас нафабриваются, ждут, когда генерал супостатов привезет, боятся пьяными в глаза лезть.
– А где он живет-то?
– Четвертое купе.
– Чего? – не понял Пилипченко.
– Купе, темень! Комната значит по-железнодорожному.
– С башмаков вода б не натекла...
– Я те натеку...
– Идти, что ль?
– Ползи – мне какое дело? Сказано взять – иди, значит, и бери.
Пилипченко, ступая осторожно, пошел по красному ковру. Увидав среди трех цифр «четверку», он дверь распахнул и замер: молоденький поручик Родин, с лицом в иные-то дни как у херувимчика, сейчас, красномордый, бесстыжий, полуголый, но в сапогах, лапал вихрастую, огромную бабу.
– Господи, – охнул Пилипченко, дверь прикрыл, бросился назад, к Казанчуку.
– Взял? – спросил тот.
– Так Родин там с девицей.
– Родин-то в первом купе, морда.
– Четверка там написанная, сам морда, прихлябь...
– Я те поговорю, поговорю, – пообещал Казанчук, но с полочки, на которой сидел, подломив под себя ногу в толстом шерстяном носке, поднялся, френч поверх теплого белья накинул и почтительно двинулся по коридору. Остановившись около купе ротмистра, осторожно постучал негнущимся пальцем.
– Вашродь, караульный пришел за тазиком.
– Войди.
Казанчук проскользнул в купе, и, пока рыскал под лавкою, Пилипченко увидал на столе строй диковинных бутылок, колобок желтого, подтаявшего масла, колбасу, сыр, открытые консервы, от которых шел острый запах, и свежий, прижаренный каравай хлеба: резал офицер, видно, неумеючи – много крошек было на салфетке, целый катышек можно налепить, чуть не в пол-ломтя.
– Подальше от состава отойди, чтоб угля не попало, – сказал Киршин, поглаживая пятерней отечное лицо. – Понял?
– Так точно, вашродь.
А как Пилипченко вышел из вагона-то с тазиком – нос к носу с ротмистром Евецким столкнулся.
– Где был? – тихо, с адовой угрозой в голосе, спросил Евецкий. – На кого пост бросил?
– Вашродь, так ротмистр Киршин велели снежку поднесть.
Евецкий проверил, как натянута лайка на правой руке, и ударил – с оттягом – прямо в губы. Во рту стало тотчас же солоно.
– Тебе кто, мерзавец, разрешил пост оставить, а? – продолжал бесстрашно спрашивать Евецкий, снова оправляя лайку на костяшках кулака.
– Да, господи, вашродь!
Договорить не успел – ротмистр ударил еще раз, по больным, только что расквашенным губам.
– Вашродь, не надо! – воскликнул Пилипченко. – Вон ротмистр-то, в этом вагоне живут!
– Тебе кто разрешил покинуть пост! Ты знаешь, что за оставление поста положен расстрел, а? Кто тебе позволил оставить пост?
Когда Евецкий замахнулся в третий раз, Пилипченко чуть повел плечом, думая принять удар на плечо, уклониться; винтовка заскользила вниз, солдат испугался, что бабахнет, тазик бросил, перехватил ложе, а ротмистр, отскочив, закричал:
– Руки вверх, стрелять буду! – и заскреб ногтями по кобуре, а кобура-то пустая, наганчик в купе остался, он его проституточке показывал, потешал ее своим мужеством...
– Вашродь, – с трудом разлепив кровавые губы, прошепелявил Пилипченко, – я ж перехватил, она падала, вашродь, не изволите беспокоиться.
Но, поняв испуг офицера, винтовку он на плечо не взбрасывал – играл дурня.
– Евецкий, – окликнул ротмистра из вагона Киршин, – я ждал, ждал, пока вы его собьете... Ослабли после вчерашнего? Пусть он мне снежку принесет – голова трещит. Иди, рыло, ротмистр тебя прощает.
* * *
Через два часа вернулся отряд, пригнали арестованных смутьянов, Меллер-Закомельский прошелся вдоль состава, заглянул в плохо топленное станционное помещение, показал стеком на деревянный перрон:
– Тут. Посыпать песком и опилками. И козлы чтоб небольшие были, ноги должны свешиваться. Печку залить водой, пусть мерзнут.
Арестованных загнали в вокзал, где через десять минут, после того как горящие угли залили водою, сразу же сделалось холодно, еще холоднее, чем на улице.
Пилипченко поставили сторожить вместе с семеновцами Ненаховым, Колковым и Злобиным.
Бригада есаула Третьяченки занялась сооружением козел для порки; они же съездили в город и привезли подводу опилок, смешанных с песком.
Один из арестантов постучал белыми пальцами в стекло, попросил:
– Служивые, водички, может, дадите, а? У нашего товарища с сердцем плохо.
– Нет у вас сердец, – ответил Ненахов, – у вас заместо сердца камни.
– Ты сам-то из каких? – спросил арестант.
– Я из царевых, – ответил Ненахов так, как учили офицеры, когда только отправились карать Сибирь и Забайкалье, поднятые к смуте японскими наемниками.
– А я думал, из рабочих.
– Это ты – рабочий? – спросил Ненахов презрительно. – Барич ты, неумь, наемник ссатый!
– На, руки мои посмотри, – сказал арестант, показывая костистые, в металлической копоти пальцы. – Такие у бар, да? Ты вспомни, какие у ваших офицеров руки: у них, это верно, барские.
– У них они русские, – ответил Ненахов.
– А у нас какие? Американские, что ль? Иванов я, Петр Евдокимов, крещеный, чай...
Колков, стоявший неподалеку, сказал Злобину:
– А ну, бежи за офицерами, скажи – агитируют.
– Да рази он агитировал? – спросил Пилипченко. – Он про себя говорил.
– Это они так завсегда, – ответил Колков, – сначала про себя мозги дурят, а после-то про другое петь начинают. Бежи, Злобин, а то нам головы не снесть.
Пришел поручик Родин.
«Чего ж бабу свою не взял? – подумал Пилипченко. – Эк можно лихо здесь перед нею поизгиляться».
– Где агитатор? – спросил Родин. – Лицо помните?
– Да он и не уходил, вашродь, вона у окна.
– Вызови его, – сказал Родин Ненахову. – Пусть ко мне выйдет.
Ненахов поманил Иванова, тот подошел, Колков дверь распахнул, выпустил арестанта на перрон.
– Пожалуйста, представьтесь, – попросил Родин. – Я слыхал – вы русский, Иванов? Так?
– Верно.
– Не слышу...
– Верно, – повторил Иванов громче.
– Не слышу, не слышу! «Ваше благородие» не слышу! Надобно отвечать офицеру по уставу!
– Я свое отслужил, на Шипке отслужил, не где-нибудь.
– Герой, значит?
– Георгиевского кавалера имею за честное исполнение солдатского долга.
– Та-ак... Профессия у тебя какая?
– Слесарь по металлу.
– Православный?
– Да.
– Эсер? Или демократ.
– Социал-демократ.
– А дружок кто?
– Тут все мои друзья.
– Тот, у которого сердце болит.
– Человек.
– Это я понимаю, что не лось. Тоже социал-демократ?
– Беспартийный.
– А зовут как?
– Не знаю.
– Друг, а имени не знаете?
– Не знаю.
– Ну что ж, за это пятьдесят шомполов по заднице получите.
Из вокзала тонко крикнули:
– Меня зовут Людвиг Штоканьский.
– Иди сюда, Людвиг Штоканьский.
– Он не может, ваше благородие, – сказал Иванов, – побойтесь бога, у него ж сердце останавливается, руки ледяные.
– Иди сюда, поляк! – повторил поручик.
– От зверь, а? – как-то удивленно, словно себе самому, сказал Иванов.
Поручик, словно бы не услыхав, предложил:
– Ну-ка, крещеный, скажи, чтоб Штоканьский добром пришел. Тогда тебя отпущу на все четыре стороны.
– Иванов я, Иванов... Не Каин, а Иванов. У меня рука не подымется на такое...
Родин снял перчатки с рук, поднял их, спросил:
– А у меня б поднялась? Какие у меня руки, православный?
– Красивые, – ответил Иванов, и Пилипченко заметил, как стал бледнеть слесарь, синюшне, спокойно, без надрыва или испуга.
– Барские?
– Уж не рабочие.
– Ладно, слесарь Иванов. Иди домой, скажи дружкам, чтоб от бунтов подальше были. Иди, Иванов, иди.
– Разве без суда можно, барин? Государь конституцию ведь пожаловал, высший закон...
«О чем это он? – не понял Пилипченко. – Чего суд поминает? »
– Иди, Иванов, – повторил Родин. – Или запорю насмерть. Иди.
– Прощайте, товарищи! Людвиг, напиши моим, как они меня убили! – крикнул Иванов жалобным, срывающимся голосом, повернулся, сунул руки в карманы легкой тужурки и пошел по перрону.
Родин достал наган, прицелился и выстрелил ему в спину – четыре раза подряд, а Иванов все шел и шел, не оглядывался, будто какой святой, от пуль заговоренный. Упал внезапно, словно почувствовав белый испуг на лице молоденького офицерика.
Родин спрятал наган в кобуру негнущимися, тряскими пальцами, крикнул солдатам:
– Каждого такого стрелять при попытке к бегству.
Когда козлы были сбиты, началась порка. Всем давали по пятьдесят шомполов. Били молча, раздев предварительно догола. Кровь капала на опилки, смешанные с песком. Тихо было: батальон карателей, выстроенный в каре, наблюдал экзекуцию внимательно, изучающе.
Избитым в кровь людям позволили одеться лишь после того, как выпороли мальчишечку лет пятнадцати. Тот от боли задурнел, серый стал, упал ватно. Кое-как арестанты привели его в чувство, одели (Людвиг Штоканьский умер на козлах – после третьего удара).
Потом пришел Меллер-Закомельский.
– Ну? – спросил он арестантов. – Мозги посвежели? Дурь выбили из вас?
Молчали арестанты.
– Сейчас, – выдержав паузу, тихо продолжил генерал, – споете «Боже, царя храни». Кто станет уклоняться – отправим в военно-полевой суд. Слова помните? Или написать каждому на бумажке? – хохотнул генерал, и в глазах у него промелькнула белая, нездоровая сумасшедшинка. – Мне доложат, как пели. Пощады – те, кто слова позабыл, – не ждите.
После страшного этого пения было расстреляно восемнадцать человек. Остальных – все, как один рабочие, по лицам, по обличью видно – заковали в кандалы и погнали этапом в тюрьму.
* * *
Вечером, когда караульство Пилипченки кончилось, Евецкий повелел снять с него шинель и отправил в теплушку к лошадям – десять суток аресту, без супу и сахару – три ломтя хлеба в день и бидон воды. Бидон был крестьянский, с устойчивым запахом парного молока и августовского, пахучего, в капельках синей росы, сена.
Отсидев свои десять дней, изойдя до позвонка голодом и изнуряющим колотьем в пустом, сосущем животе, Пилипченко, дождавшись, пока наступила ночь, когда офицеры обрушились после исступленной пьянки по случаю благополучного возвращения в Царское Село, забрал со столика ротмистра Евецкого документики вместе с планшеткой, долго стоял над тщедушным тельцем нелюдя, раздумывая, задушить или оставить супостата в живых, решил все же, что ежели задушит – погоня начнется, крик и шум, достигнут жандармы; ушел тихо, но клятву себе внутри дал – сосчитаться.
|
|
|
