 |
Записи в дневнике николая II. 20 страница
|
|
|
|
Попов сел на высокую табуретку, принесенную стражником, ноги поднял, уместил на перекладине, чтобы не замочить сапог, вода стояла по щиколотку, и принялся буравить лицо Баха глазами, в которых нездорово поблескивало.
Смотрел долго, пока не защипало веки. Достал из кармана газету с сообщением про гибель Микульской, сказал:
– Поди сюда, Бах.
Тот приблизился. Попов заметил, как разбухла кожа на ногах арестанта: бос, в воде третий день.
– Читай, – сказал Попов и вытянул газету так, чтобы Бах мог прочесть. Дождался, пока тот, прищурившись – лампочка была под потолком грязная, светила вполнакала, – разобрал строки.
– Какую женщину убили, – Бах с трудом разлепил белые губы, – нехристи.
– Именно так. Убили ее твои друзья, нехристи, из мести убили, за то, что мы тебя арестовали, а ее, разобравшись, выпустили.
Бах вспомнил весь ужас последних дней, с трудом удержался на ногах (ни сидеть, ни лежать ему не давали), закрыл глаза, добрел до стены, прижался спиною, почувствовал, какая она толстая, надежная, проклятая, застонал глухо.
– Что, касатик?! Понял теперь, каковы твои дружочки?! Понял, на что они способны?! .
«Только б из этого мешка выбраться, – думал Бах, – только б попасть в камеру, только б предупредить наших! Ну, ироды, ну, зверье, придет время – за все рассчитаемся, сполна отольем, пощады не ждите».
– Или еще потребно время на размышление? – продолжал Попов, чувствуя себя в этой привычной ему обстановке надежно: нервы успокаивались, приходило благостное ощущение безопасности. – Мы теперь не торопимся, нам спешить некуда.
– Что я должен сделать, чтобы вы меня отпустили? – спросил Бах, стараясь, чтобы голос не выдал его; внутри клокотало, коли б мог, не были б руки закованы, задушил, горло б перегрыз.
|
|
|
– Раскаяния не чую, – вздохнул Попов. – Ты говоришь, не раскаявшись. Зло в сердце держишь?
– А что ж мне, благодарить?! За ноги мои?! За синяки?! За пытки, которым безвинного подвергают?!
– Я тебе с самого начала предлагал – докажи, что не виноват. Докажи! А ты упрямился, нас в зло вводил...
«Не туда меня несет, – подумал Попов, – это я еще не пообвык. Это я еще по-прежнему, как наверху, думаю. Он же выразил согласие, это хватать надо. Только б не передумал, тварюга, лишь бы еще раз пропел. Пусть напишет только, мы потом ему пулю в затылок пустим, когда в карете повезем на допрос в охрану, мы спектакль разыграем, так разыграем, что комар носу не подточит. И морда у него к тому времени заживет и синяки сойдут».
Попов достал папиросы, сразу две, прикурил, потом одну, обслюнявленную, протянул Баху:
– Иди затянись – согреешься.
Бах хотел курить страстно, но, увидав, как полковник нарочно обслюнявил мундштук, ответил:
– Я не хочу.
– Брезгуешь?
– Не хочу сейчас. Спать хочу. На сухой кровати.
– В тюрьме кроватей нет. В тюрьме нары есть...
Попов почувствовал желание достать револьвер из кармана, вложить дуло в ухо арестанта и, как винт, ввинчивать в голову, чтоб кровь капала и чтоб он орал, душу чтоб раздирало.
«А зачем он мне, действительно, сейчас? – подумал Попов. – Он был нужен, пока Стефа жила. Хотя нет, – возразил он себе. – Я без него из каши не вылезу. Как только он свои показания даст, как только отдаст мне товарищей, я их всех под военное положение подведу, Глазову такой рапорт засандалю, что в департаменте кадриль станут танцевать от радости. Я всех эсдеков в крае выжгу, всех до одного».
– Ладно, Бах. Переведут тебя в хорошую камеру. Но коли за сегодняшнюю ночь не напишешь мне правды – нас не вини. Готов писать или станешь время тянуть?
– То, что могу, напишу.
– А что ты можешь? Ну-ка, скажи, я послушаю.
|
|
|
– Вы мне вопросы поставьте, я так не умею, да и голова не варит, в чем только душа жива, ваше благородие.
– Эт-то ты хорошо заключил, э-то точно – благородие, молодец, композитор, поумнел, мозги просветлели... Ну, ответь, к примеру, какой партии ты принадлежишь? Вот только это мне ответь – больше ничего не надо.
– Не состою в партии я, напраслину не возводите.
– Не состоишь, – повторил Попов. – Ладно. Поверим этой лжи. А какой сочувствуешь?
– Рабочей.
– Так их много нынче, которые рабочими называются.
Бах не понял, что попадается, ответил:
– Рабочая одна.
– Ну, это ты имеешь в виду социал-демократическую?
– Почему...
– Значит, другие есть? Может, ты с Пилсудским?
– Ни с кем, говорю ж...
– Ну ладно. Ни с кем. С рабочей партией. Без названия. А ты как относишься к террору?
– Против я.
– Это хорошо. Молодец. А кто из рабочих партий против террора?
– Да откуда я знаю?!
– Вот чудак, Бах... Неужели трудно на мой вопрос ответить: «Состою в партии социал-демократов потому, что эта партия есть противник террора, значит, бомбы ей не принадлежат, и кому принадлежали – не знаю». Это что? Неправда?
– Правда. Только я в партии не состою.
– Хватит языком-то болтать! Мы у тебя дома, за печкой, партийную печать нашли, из дерева выточена, приклепка резиновая, на синем сукне, нет разве?
Попов поднялся с табуретки, скакнул на порожек камеры, там было сухо, вода не поднималась.
– Завтра с утра приеду. Подумай. До конца подумай. Теперь ты нас мало интересуешь, Бах. Нас теперь террористы интересуют, которые Сте... Микульскую которые загубили. Мы найдем их, композитор. Чтоб я детей лишился – найдем.
Выходя из тюрьмы, Попов поймал себя на мысли, что и впрямь думает о том, кто же убил Стефанию. Своим же словам поверил...
* * *
Гришку отпустил, велев приехать завтра к десяти часам, вошел в парадный подъезд, ощутил запах привычного тепла, лестница отдавала воском, натирали каждую пятницу; на втором этаже, у надворного советника Гаврилова, по субботам варили студень из телячьих ножек, тоже устойчивый запах. Но внезапно Попов ощутил – по-звериному, инстинктивно – что-то чужое, морозное, похожее на запах белья, которое только-только прополоскали в проруби.
|
|
|
За спиной кашлянули. Попов шарнирно оборотился: перед ним, скрытый ранее дверью, стоял тот, длинный, что в кабарете явился, принудил бумагу о госпитале подписать. Попов замычал что-то, полез в карман за револьвером, пальцы не слушались, тряслись.
– Я от Турчанинова, – сказал Мечислав Лежинский. – Не надо, не суетитесь, полковник.
От этого могильного спокойствия ужас объял Попова, ноги ослабли, он опустился на лестницу и кашлянул, для того лишь только, чтобы убедиться, не пропал ли голос, сможет ли звать на помощь. Голос не пропал.
– Что вам? – спросил тихо. – По какому праву?
Лежинский приблизился, достал из кармана письмо Турчанинова министру Дурново.
– Почерк узнаете?
– Темно. Не вижу.
– Я не курю...
– Что?!
– Спичек, говорю, у меня нет.
– У меня есть, – ответил Попов, думая об одном лишь: сейчас стрелять или когда услышит, чего от него хотят, а то, что хотят главного, понял, кожей прочувствовал.
Сунул сначала руку в тот карман, где был револьвер, ожидая, как поведет себя человек. Тот не дрогнул, хотя стоял рядом. «Ногой мог выбить, – мелькнуло стремительно, – поэтому спокоен».
Мысль работала быстро, четко – как раньше, до Стефы. Вот он, клин-то, только б пронесло, господи милостивый, только б прокатило, все к прежнему теперь вернется, страх тоже лечит...
Пламя спички выхлестнуло желто-синим, потом сделалось белым, холодным.
«Господин министр, о том, что творится в Варшавской охране, мне известно все», – начал читать Попов. Пробежал лист, ужаснулся написанному, потом перевернул, посмотрел, нет ли чего на обороте, спросил:
– Это часть. А что дальше?
– Дальше у меня дома.
– А что там про меня?
– Все.
– Это не разговор.
Лежинский достал из кармана еще один листок – обращение к Попову, ощутив леденящий холод бульдога, дамского браунинга: Дзержинский настоял, чтобы оружие было взведенным, в полной готовности.
Мечислав тогда посмеялся: «Он же сейчас как тюря, он скис». Дзержинский не соглашался, говорил, что разговор решающий и Попов будет сражаться за себя. «Но Турчанинов сказал, что все отдаст, не только «Прыщика», – возражал Мечислав, – он его знает лучше нас». – «Ты не сидел, Мечислав, – сказал Дзержинский. – Ты, к счастью, имел дела с охранниками только на воле. А я их знаю на ощупь. Я их узнал, когда они избили меня, восемнадцатилетнего, а потом бросили в ледник. Я узнал их, когда они давали мне пряник, надеясь купить после голодовки. Я знакомился с ними, когда они загоняли меня в Якутию с открытой формой чахотки – на смерть. Они разные, Мечислав, разные, но все, как один, цепляющиеся. Им без власти нет жизни, они это понимают, поэтому я и настаиваю, чтобы ты был надежно вооружен и шел на встречу не один». Мечислав удивился: «Не получится разговор, Юзеф, вспомни, он потребовал, чтобы я вышел, когда Софья Тшедецка в ложе появилась». – «Да, но ты показал ему людей, которые держали его на мушке». – «Он мог упасть со стула, Юзеф, вскочить мог – он человек логического строя, трусливый при этом, они все трусливые». – «Не считай врага трусом и глупцом, Мечислав. Это унижает тебя, нас, всех. Наши враги – умные, смелые, готовые на все люди. Иначе они бы не могли удерживать в повиновении сто пятьдесят миллионов. Ты только вдумайся: миллион, ну два, ну даже три миллиона чиновников держат в узде огромную страну, талантливейших людей, ты вдумайся только! » – «Пусть товарищи ждут меня на улице, Юзеф. Я буду в парадном подъезде, а они пусть подойдут к двери только в том случае, если услышат шум или стрельбу». – «Если они услышат стрельбу – будет поздно». – «Но, Юзеф, подумай, зачем ему стрелять, коли в руках у меня приговор, вынесенный не нами – Турчаниновым?! » – «Я понимаю твою правоту, Мечислав, но чувство мне подсказывает другое. Я хочу, чтобы ты был надежно подстрахован». Мечислав был вынужден согласиться, но товарищи, которые отправились с ним, получили от него приказ спрятаться в воротах и ждать. Прийти на помощь должны были только в случае перестрелки или же в случае, если появятся военные патрули.
|
|
|
Попов зажег спичку в шестой уже раз, почувствовав, что острый запах серы перебил леденящий морозный запах, который принес с собою этот длинный. Начал читать Турчанинова: «Я опубликую это письмо–разоблачение в том случае, коли вы, Попов, откажетесь выполнить... »
– Что вам на этот раз нужно? – спросил полковник, тяжело высчитывая резоны – стрелять или начать беседу.
«Ну убью, ну заберу письма, ну напал, ну террорист, – думал он, – а ведь снова, сволочь, принес копии. Ах, Турчанинов, ах, плачет по тебе кол, ждет тебя плаха... А если соглашусь? И так ведь вымазан, и так наполовину сдался им, и так могут заложить. Дурак, – возразил он себе. – Баба! Ты чего раскис? Ты кого боишься? Глазова? Вуича? Дурново?! Они свои, у них прощение вымолить можно, сами люди, все людское-то поймут! А эти?! Да я к Витте на коленях отсюда поползу, так мне ж люди Христа ради будут давать! Я лоб разобью, а прощение получу! Ну, пусть не в охране, пусть тюремным смотрителем, пусть в сыскную отправят – все равно ведь власть, все равно на любом месте – сила! А эти что дадут?! »
|
|
|
Повторил:
– Так что вам нужно – отвечайте.
Лежинский отвечать не торопился, он не отрывал глаз от лица Попова, стараясь предугадать реакцию противника. Когда молчание стало гнетущим, сказал:
– Сначала назовите мне фамилию вашего «Прыщика».
– Давайте листки, – прошептал Попов, поднимаясь, сыграв сломленность, давайте как залог... Я их при вас сожгу... Но если о «Прыщике» станет хоть единой живой душе известно... Словом, вы понимаете, вы же с ним в приятелях ходите...
Полез за спичками – в седьмой раз уже, привычно полез, выхватил револьвер и яростно нажал на курок раз, два, три. Хотел стрелять в упавшего, недвижного уже человека, мычал что-то, глаза налились кровью, но тут услыхал быстрые шаги – по улице бежали; взбежал на один пролет и, как только показалось у двери лицо, выстрелил. Со звоном обвалилось стекло, тонко закричали – ранил мерзавца. Наверху страшно завыла жена, он ее все время пугал: «Вот пристрелят меня, тогда поплачешь».
«Сколько их там? – думал быстро. – Трое? Тогда погиб».
Хлопнула дверь на втором этаже, надворный советник Гаврилов тонко заверещал:
– Помогите!
– Наган, наган возьмите! – крикнул Попов. – Возьмите наган!
И в это время на улице раздались заливистые свистки городовых. Попов прыгнул через пять ступеней, вытащил из карманов убитого все бумаги, какие были, а потом уже опустился перед ним на колени и начал обыскивать тщательно. Руки тряслись, но чувствовал радостное, ликующее освобождение от ужаса последних дней. Ощущал себя прежним, был готов ко всему.
После того, как Дзержинский подробно рассказал членам Варшавского комитета партии о гибели Мечислава Лежинского, предшествовавшем этому убийстве Микульской, об аресте Баха, который, вероятно, замучен уже, потому что из тюрьмы о нем никаких сведений не поступало; после того, как ответил на вопросы товарищей, Винценты Матушевский, который вел собрание, сказал глухо:
– Прошу почтить память товарища Мечислава минутой молчания.
Все поднялись. Софья Тшедецка, приехавшая из Радома, где отсиживалась на явке, не сдержалась, заплакала.
Дзержинский стоял с закрытыми глазами и вспоминал Мечислава, когда они только познакомились в Берлине, два года назад: то денди в канотье, то прасол, то ремесленник, то загулявший купчина... Дзержинский как-то сказал: «В тебе пропадает дар великолепного актера». – «Я знаю, – ответил Мечислав, – и не считай это нескромностью. Я знаю. Я выступал в любительской труппе, в нашем дворянском собрании, но отец просил меня забыть о подмостках. Он говорил, что это яд и что сыну дворянина, землевладельцу и будущему офицеру, надо думать о престиже с малолетства». Дзержинский знал, что Мечислав пережил трагедию: когда он связал себя с социал-демократами, отец запил – единственный сын, а поди ж ты! – кто будет продолжать род, кто станет вести хозяйство? Отец умер от горячки, сердце не выдержало. Мечислав тогда бросил работу, уехал из Кракова и месяц прожил в поместье: с утра уходил в лес, бродил по окрестным деревням, ночевал в полях, чай пил в деревенских развалюхах. Вернулся он подсохшим, еще более натянутым, чем ранее. По прошествии полугода заметил Дзержинскому: «Я убедился в своей правоте. Нельзя жить в роскоши, когда окружает тебя ужас и темень, это как плясать краковяк в холерном бараке, где умирают дети. Я жесток? Что ж делать – жизнь учит... Но знаешь, Юзеф, я убежден: чем дольше не давать, тем больше возьмут». – «О чем ты? » – не сразу понял Дзержинский. «О царе, – ответил Мечислав. – Он бы – страшно сказать мог спастись, куда там спастись, он мог бы стать «отцом нации», дай хоть малость крестьянину, не запрещай книги Толстого и Сенкевича, но нет, он сам алчет крови. Он ее получит... »
– Прошу садиться, – сказал Матушевский. – Товарищи, какие будут предложения?
Уншлихт взял слово первым:
– Когда Юзеф разоблачил Гуровскую как агента охранки, мы оповестили об этом всех рабочих, воспитательный эффект был заметный. Гибель нашего товарища мы должны обратить на дело живых, мы должны распечатать прокламации, мы обязаны использовать наши возможности в «Дневнике», мы должны провести собрания, на которых расскажем о том, сколь ужасны методы охранки сколь они постоянны. Мы докажем, что в России ничего не изменилось после манифеста, мы на этом страшном примере разъясним пролетариям, что нет и не может быть никакой веры царизму, что он не способен ни на какие реформы, что реформа возможна только одна – вооруженное восстание против власти палачей.
Сел бледный, желваки под кожей перекатываются.
– Кто следующий, товарищи?
Поднялась Софья Тшедецка:
– Не верится, что Мечислава нет больше с нами... Мы все знали, на что шли... Мы знаем, что ждет нас каторга или петля, и мы готовы к этому... Только когда уходит товарищ, в сердце пустота. – Софья помолчала, дождалась, пока подбородок перестал дрожать, поборола слезы. – Мы должны похоронить Мечислава так, чтобы похороны заставили жандармов трепетать от ужаса... Я согласна с тем, что предложил Уншлихт... Все.
Зденек, рабочий с Воли, долго откашливался, на людях выступал не часто:
– То, что говорили, правильно. Только я считаю, что напрасно мы Библию забываем: око за око, зуб за зуб. Попова надо казнить – вот мнение фабричных. А то распоясались, нет на охранку управы, любой закон топчет.
Уншлихт возразил:
– Индивидуальный террор не наш метод, Зденек. Мы не можем пойти на это.
Здислав Ледер поддержал Уншлихта:
– Обращение к тысячам рабочих даст больше, чем казнь одного мерзавца! Как это ни жестоко – «обращать на пользу дела» гибель незабвенного Мечислава, но мы должны, стиснув зубы, не проронив слезы, которая бы доставила радость сатрапам, получить политическую пользу во имя освобождения рабочего класса. Статьи, листовки, митинги – да, террор – нет!
Збышек, металлург из мастерских Грасовского, предложил:
– Надо провести забастовку в память Мечислава по всем заводам и фабрикам. Я согласен с Уншлихтом: террор не наш метод.
Дзержинский обратился к Матушевскому:
– Позволь?
– Слово Юзефу.
Дзержинский тяжело поднялся:
– Террор не наш метод. Все верно. Я хочу ознакомить вас с циркуляром, который министр внутренних дел Дурново разослал губернаторам через месяц после царского манифеста о свободе. То есть этот циркуляр составлялся и рассылался тогда, когда наши национальные демократы и русские кадеты с октябристами закатывали банкеты и говорили о новой эре, о начале просвещенной и гуманной власти под скипетром государя-умиротворителя. – Память у Дзержинского была поразительная, он запоминал текст постранично, стоило прочитать два-три раза. – Итак, Дурново предписал всех подстрекателей и революционных агитаторов, которые еще не арестованы судебной властью, арестовать; никаких особых дознаний не производить, допросы непотребны, можно ограничиться протоколом, в коем лишь надобно указать причину арестования; не обращать внимания на угрозы собраний и митингов, разгонять протестующих силой, с употреблением, если нужно, оружия; колебания не должны быть допускаемы...
Дзержинский внимательно осмотрел лица товарищей, тяжело сглотнул комок в горле.
– Шла подготовка к введению в империи военного положения, когда никаких формальностей не требуется – расстреливай и вешай, только удержи. В январе началось: объявили на военном положении Акмолинскую и Семипалатинскую губернии, потом всю Сибирь, потом Екатеринослав, Вятскую губернию, Дон, Польшу, Черниговскую губернию, Эстляндию, Симбирск, Днепровский район – от Белорусски до Крыма... И пошло... В Люблине казнены Марковский, Орына, Барышкевич. В Риге – Озол, в Литве – Юлий Левоцин, в Сибири – гордость социал-демократии Бабушкин, в Вильне – Кроткий, в Вятке – рядовой Фабричный, в Варшаве – братья Чекальские, Хойнецкий, Гусинский, Консержевский, Розенцвейг, Томан, Рифкинд, Талбанский, Пфефер, в Минске – Пухликов, в Севастополе лейтенант Шмидт, матросы Частник, Антоненко и Гладков, в Чите приговорены к расстрелу Окунцов, Шинкман и Мирский, а Замошников, Хмелев, Костылев, Андриевский, Розов, Беркман, Греков, Богоявленский, Афанасьев, Рыбкин, Дмитриев приговорены к повешению; в Кацдангене казнены Пумпуреев, Шульц, Медведников, Гольцсоболь, Милютинский, в Херсоне – Жуков, в Кутаиси Кабелиани; карательными экспедициями Ренненкампфа и Меллера-Закомельского без суда и следствия расстреляно более двухсот человек в Сибири, на Урале и на Дальнем Востоке; экзекуционные отряды в Прибалтийском крае расстреляли без суда и следствия сто пятьдесят человек; более тысячи отправлены на каторгу – в одном только Кронштадте семьдесят пять человек закованы в кандалы! Это то, что нам стало известно. А сколько десятков тысяч наших товарищей томятся в тюрьмах?! А сколько происходит таких злодеяний, каким мы стали свидетелями за последние дни!! А ведь в газетах сообщено, что Попов «проявил геройство в единоборстве с террористом». Он ведь за это крест от властей получит! Так что же мы, станем разоблачать его в печати?! Станем словом бороться с палачом, который нарушает даже ныне действующие законы?! Да, товарищи, мы против индивидуального террора. Но мы сейчас должны решить иной вопрос, в иных условиях: царизм начал против нас смертельную борьбу. Нам не только запрещают выпускать газеты, проводить митинги, назначать забастовки; за нами не только следят постоянно, вскрывают нашу переписку, подвергают травле в правительственных газетах; нам не только не позволяют жить по-человечески, нет, мы по-прежнему существуем в условиях подполья, нас можно арестовать без предъявления обвинения, нас можно бросить в тюрьму тайно и держать там столько, сколько захочет Попов и поповы. Царский суд, которому бы надлежало по закону охранять статьи дарованного манифеста, отказался даже рассматривать наше ходатайство о привлечении Попова к ответственности – я доложил вам, как проходила встреча нашего адвоката Зворыкина в судебной палате: «Если бы Лежинский остался живым, его бы вылечили в тюремном госпитале, судили и повесили б! » Повесили бы по царскому суду, а сколько вешают и расстреливают безо всякого суда?! Царизм преподносит нам очередной урок жестокости, силясь запугать нас, заставить нас утихнуть, замолчать, затаиться. Но мы повторяем: «Если нет конца терпенью, тогда нет конца страданью! » Конец терпению наступил, товарищи. Всякое терпение имеет границы. Речь пойдет не об акте индивидуального террора, а о вынесении приговора палачу Попову, который погубил нашего Мечислава, который – в нарушение даже нынешних законов – замучил Микульску, который готовит гнусную провокацию против партии. Казнь Попова будет не актом мести; казнь этого выродка есть акт законный, необходимый; мы берем на себя тяжкую, но необходимую обязанность; мы не станем скрывать своего решения, мы обоснуем его открыто. Я поэтому поддерживаю предложение товарища Зденека. Я ранее выступал против казней разоблаченных провокаторов – вы знаете об этом. Даже Елена Гуровская, отдавшая в руки палачей нашего типографа Мацея Грыбаса, даже она, несмотря на требования большинства, не была приговорена к смерти. Мы настояли на оповещении партии о ее провокаторстве, мы отринули ее с презрением. Там было другое, там был вопрос морального падения человека, не облеченного властью, не вольного решать нашу судьбу своим приговором. Здесь, в деле Попова, все обстоит по-другому. Мы не можем поступить иначе, кроме как объявить ему беспощадную войну – такую же, какую он ведет против нас. Мы хотели бы бескровной перестройки мира. Мы хотели бы мирной передачи власти ничтожного меньшинства громадному большинству, но, видимо, такое невозможно, видимо, всегда, во все времена, путь к правде, к справедливости проходит через кровь, пролитую в сражении, где победит тот, кто убежден в правоте общего дела, кто жизнь отдает за всех – не за себя одного.
Винценты Матушевский не сразу поднялся – ему надо было заключать собрание комитета.
– Кто-нибудь еще хочет высказать свою точку зрения, товарищи?
Снова встал Уншлихт:
– Юзеф, во-первых, твое выступление надобно оформить в листовку, ты формулировал нашу позицию по поводу необходимости вооруженного восстания убедительно и точно. Ты должен высказать то, что говорил сейчас, русским товарищам на съезде в Стокгольме – это будет весомая поддержка позиции большинства. Во-вторых, я как человек согласен с тобою по каждому пункту. Но как социал-демократ я согласиться не могу. Это – отступление от принципов. Условия могут меняться, времена проходить – принципы должны быть неизменны.
– А товарищей наших пусть стреляют! – не сдержался Зденек. – Принципы будут неизменны, и хоронить будем наших по-прежнему!
– Уйдет один сатрап, – вмешался Здислав Ледер, – а кто сядет вместо него?
– Кто бы ни сел, – заметил Винценты Матушевский, – но ему придется поступать с оглядкой. Он теперь может оглядываться на манифест. А для Попова даже куцего манифеста не существует, он по себе живет, по своему собственному закону. Пусть следующий хоть на манифест оглядывается, пусть запрашивает Петербург, пусть просит согласия судебной палаты, пусть крутится их бюрократическая машина – пока она будет крутиться, народ выйдет на баррикады, на открытую вооруженную схватку и свалит царизм!
– И Плеханов, и Ленин, и наша Роза Люксембург, – настойчиво повторил Уншлихт, – всегда учили нас выступать самым решительным образом против индивидуального террора. Я выступаю за поименное голосование, я не согласен с Юзефом, я считаю, что этот вопрос надо обсудить, пригласив Розу.
Дзержинский, не поднимаясь с места, глухо сказал:
– Я не хотел сообщать: хватит с нас одного горя... Но коль скоро помянули Розу... Так вот, она арестована ночью. Ее увезли в Цитадель. К счастью, пока еще не бросили в карцер, поэтому она смогла сообщить, что завтра ее будет допрашивать полковник Попов Игорь Васильевич...
* * *
... В Стокгольм Дзержинский отправился через Петербург, русские товарищи дали надежные явки. Первым человеком, кого он нежданно-негаданно встретил на вокзале, был Кирилл Прокопьевич Николаев, член ЦК октябристской партии.
– Феликс Эдмундович, дорогой! – закричал тот, заметив Дзержинского в толпе. – Здравствуйте, милый человек, вот встреча-то?! Думали, коли без усов, не узнают?! Едем, меня авто ждет!
Один из филеров, дежуривший на вокзале, в течение получаса вспоминал, где он слышал это необычное имя и отчество: «Феликс Эдмундович». А вспомнив наконец, бросился к новенькому телефонному аппарату, поставленному в полицейском околотке, назвал номер охраны и доложил:
– Государственный преступник Дзержинский, Феликс Эдмундович, прибыл с варшавским поездом в девять двадцать и укатил на авто марки «линкольн», номерной знак «87», вместе с неизвестным высокого роста и вызывающего поведения.
– Почему я все таки с октябристами, спрашиваете? – повторил Николаев, наблюдая, как гувернер Джон Иванович Скотт разливал из громадного самовара черный чай по высоким, тонкого стекла стаканам. Со дня первой встречи, когда Николаев и Скотт помогли Дзержинскому во время его бегства из якутской ссылки, Джон Иванович изменился мало, так же любил поучающе говорить о политике, так же ласково подтрунивал над своим воспитанником, так же умел точно знать время, когда хозяина и гостя надобно оставить одних, для беседы с глазу на глаз.
– Вы, рашенз, странные люди, все спорите и спорите, можно от этого устать, – говорил он, откусывая щипчиками сахар от громадной головы (расфасованный по коробкам Николаев не признавал: «Русский купчишка в малости более поднаторел жулить, чем в большом, размаху еще не научился, в голову ничего не намешаешь, она светиться должна, а в кусочки как крахмалу не подсыпать?! Сам бы подсыпал, имей фабрику! »). – Вы странный оттого, что хотите знать всю правду, до конца, – продолжал Джон Иванович. – Мы, амэрикэнз, тоже странный, но не такие, как рашенз, хотя похожи, очень похожи...
– Это верно, – согласился Дзержинский, испытывая странную радость от встречи с Николаевым: хотя пути их разошлись, но он помнил всегда, что именно Николаев помогал деньгами изданию «Червоного штандара» и что именно Николаев устроил переход границы для Миши Сладкопевцева. – Но мне более угодна странность, Джон Иванович, чем однолинейность, – скучно, когда все можно предположить с самого начала.
– На манифест намекает, – вздохнул Николаев и подмигнул Джону Ивановичу, сейчас начнет царя бранить.
– Вы его раньше тоже не жаловали, Кирилл Прокопьевич.
– А я и сейчас его тряпкой считаю. Глазами своими серыми хлопает, улыбается и молчит, словно язык проглотил!
– Так ваша партия – главная его защитница! Вы за него говорите.
– Родной мой, как вам не совестно?! Вы же умница, Феликс Эдмундович, вы все понимаете! Не надо так! Я не царя защищаю, я защищаю правопорядок. А он пока что во всяком случае, – может быть гарантирован России символом! Дайте мне развернуться, дайте протащить еще пять тысяч верст железных дорог, дайте наладить прокат – первым же закричу о замене самодержавия суверенным парламентом и потребую конституции!
– Вы, рашенз, очень странные, вэри стрэндж, – повторил Джоя Иванович. Сначала надо закрепить то, что получил... А вы не хотите закрепить, вы хотите сразу же дальше, визаут остановка...
– Кирилл Прокопьевич, а вы убеждены, что ныне сможете легко и без помех расширять и строить? Вы убеждены, что вам теперь позволят делать дело, как мечтали? – спросил Дзержинский. – Вы убеждены, что казенные заказы будут попадать в руки знающих, а не тех, кто ближе ко двору?
– Убежден, иначе, коли по-старому все пойдет, Россия будет отброшена в разряд не просто третьестепенных держав, она развалится, станет колонией Европы и Японии.
– Вы считаете, что царь думает об этом?
– Дети-то у него есть?! Об них-то он должен озаботиться?! В конце концов, роспись бюджета империи он утверждает! Там ведь все наружу прет! Там все ясно для нас, деловых людей! Помните у Гоголя: «Эх, тройка, птица тройка! » Россия это! Мы любим себя со скоростью равнять, хоть ползем, как черепахи! Так вот, французский экипаж, который тоже не стоит, а едет, стоит французам семьсот тысяч франков в час. Нам столько же, хотя мы от них отстаем на добрых полсотни лет. Отчего так? Вы, конечно, станете меня попрекать, что мы с рабочего семь шкур дерем, что он своим потом и кровью правительство содержит, – все так, не спорю, но отчего ж француз нас оббег, только пятки сверкнули?
|
|
|
