 |
Записи в дневнике николая II. 22 страница
|
|
|
|
2. Отдавая должную справедливость твердости и энергии министра внутренних дел, я тем не менее, как Вашему Императорскому Величеству известно, находил несоответственным его образ действия и действия некоторых местных администраторов, в особенности в последние два месяца, после того, когда фактическое проявление революции было подавлено. По моему мнению, этот прямолинейный образ действий раздражил большинство населения и способствовал выборам крайних элементов в Думу как протест против политики правительства.
3. Появление мое в Думе вместе с П. Н. Дурново поставит меня и его в трудное положение. Я должен буду отмалчиваться по таким действиям правительства, которые совершались без моего ведома или вопреки моему мнению, так как я никакой исполнительной властью не обладал. Министр же внутренних дел, вероятно, будет стеснен в моем присутствии давать объяснения, которые я могу не разделять.
4. По некоторым важным вопросам государственной жизни, как, например: крестьянскому, еврейскому, вероисповедному и некоторым другим, ни в Совете Министров, ни во влиятельных сферах нет единства. Вообще я неспособен защищать такие идеи, которые не соответствуют моему убеждению, а потому я не могу разделять взгляды крайних консерваторов, ставшие в последнее время политическим кредо министра внутренних дел.
5. В течение шести месяцев я был предметом травли всего кричащего и пишущего в русском обществе и подвергался систематическим нападкам имеющих доступ и Вашему императорскому величеству крайних элементов. Революционеры меня клянут за то, что я всем своим авторитетом и с полнейшим убеждением поддерживал самые решительные меры во время активной революции; либералы за то, что я по долгу присяги и совести защищал и до гроба буду защищать прерогативы императорской власти; а консерваторы потому, что неправильно мне приписывают те изменения в порядке государственного управления, которые произошли. Покуда я нахожусь у власти, я буду предметом ярых нападок со всех сторон. Более всего вредно для дела недоверие к председателю Совета Министров крайних консерваторов – дворян и высших служилых людей, которые, естественно, всегда имели и будут иметь доступ к царю, а потому неизбежно вселяли и будут вселять сомнения в действиях и даже намерениях людей, им неугодных.
|
|
|
6. По открытии Думы политика правительства должна быть направлена к достижению соглашения с нею или же получить направление весьма твердое и решительное, готовое на крайние меры. В первом случае изменение состава министерства должно облегчить задачу, устранив почву для наиболее страстных нападок, направленных против отдельных министров и в особенности главы министерства, по отношению которых за бурное время накопилось раздражение той или другой влиятельной партии, в таком случае все соглашения будут достигнуты гораздо легче. При втором решении правительственная деятельность должна сосредоточиться в лице министров внутренних дел, юстиции и военных властей, и при таком направлении дела я мог бы быть только помехою, и, как бы я себя ни держал, в особенности крайние консерваторы будут подвергать меня злобной критике.
Я бы мог всеподданнейше представить и другие, по моему мнению, основательные доводы, говорящие в пользу моей просьбы освободить меня от поста председателя Совета Министров до открытия Думы, но мне представляется, что и приведенных доводов достаточно, чтобы моя просьба была милостиво принята Вашим Величеством. Я бы гораздо раньше обратился с этой просьбою, уже тогда, когда я заметил, что положение мое, как председателя Совета Министров, было поколеблено, но я не считал себя вправе этого сделать, пока финансовое состояние России внушало столь серьезные опасения. Я сознавал свою обязанность приложить все мои силы, дабы Россию не постиг финансовый крах или, что еще хуже, чтобы не создались такие условия, при которых Дума, пользуясь нуждою правительства в деньгах, могла заставить идти на уступки, отвечающие целям партий, а не пользе всего государства, неразрывно связанного с интересами Вашего Императорского Величества. Все революционные и антиправительственные партии недаром ставят мне в особенную мою вину мое преимущественное, если не исключительное участие в этом деле. Теперь, когда заем окончен и окончен благополучно, когда Ваше Императорское величество может, не заботясь о средствах для ликвидации счетов минувшей войны и при наступившем, до известной, по крайней мере, степени, успокоении, обратить все высочайшее снимание на внутреннее устроение империи, направив в надлежащее русло деятельность Думы, я считаю за собою некоторое нравственное право возобновить перед Вашим величеством мою просьбу. Поэтому осмеливаюсь повергнуть к стопам Вашего императорского величества всеподданнейшее мое ходатайство о всемилостивейшем соизволении на увольнение меня от должности председателя Совета Министров.
|
|
|
Вашего Императорского Величества покорнейший слуга
Сергей Витте.
Государь показал Трепову письмо Витте после ужина, сыграв две партии в шашки с императрицей, – Александра Федоровна говаривала: «Я не люпиль шакмат с детстфа, там много есть китрость, а ф шашки есть доферчифость, они нрафятся детям».
Трепов от Дурново знал, что Витте отправил письмо в Царское Село, понимал, что государь сначала будет обсуждать это с Александрой Федоровной, и потому затаенно ждал, когда же обратится к нему, спросит совета.
Внимательно прочитав три странички, написанные рукою Витте, буквочки все тщательные, в готику тянутся, – хочет быть угодным государыне, хитрит, черт, – Дмитрий Федорович сказал:
– Я что-то не пойму, ваше величество, – это ультиматум или просьба об отставке?
– Где ты увидал ультиматум? Ты в страхе живешь, Трепов, зачем так?
|
|
|
– Эх, доброта, доброта, – тяжело вздохнул Трепов. – Он же прямо и пишет: «Пусть перестанут меня щипать честные люди, пусть отойдут в сторону всякие там Треповы, слишком уж преданные русской православной идее самодержца нашего, тогда я останусь, и буду по-прежнему властвовать в империи, и Думу зануздаю, если позволите Дурново прогнать».
– Признайся, это ты его с Дурново столкнул лбами?
– Да господи, что вы такое, ваше величество? – чуть не заплакал Трепов, испугавшись: откуда мог узнать государь о его блоке с Дурново? Кто сказал? Все ведь перекрыл, никого не пускал без контроля, как такое могло произойти?
– Жаль, – сурово поглядев на Трепова, сказал царь. – Напрасно, коли не ты. Я был о тебе более высокого мнения; всякий конфликт среди кабинета служит на пользу двора в смутное время.
«А признайся, что я, – понял Трепов, – болваном буду выглядеть и трусом. Эк он меня мордой об стол, и ему революция на пользу пошла, скалиться начал».
– Я-то, дурак, как раз хотел, чтоб все миром, я, когда с Дурново видался, только об вашем императорском величестве думал, только о благоденствии династии...
– Не пой! Я все знаю... Что будет, коли я уступлю и отправлю в отставку Дурново? Сможет Витте подобрать верных министров?
– Кому верных-то? Себе или вам?
– Что ж, Витте, по-твоему, республику думает провозглашать? Ты что, Трепов?! Надо уметь скрывать и симпатию и антипатию, ты ведь человек государственный, твое лицо обглядывают, а оно вроде плохой дипломатической ноты, на нем видно даже то, что писать не след, разве можно так?
– Ваше величество, свет наш, вы б так-то с Витте говорили, как со мной, чтоб он силу чуял, а вы с ним все молчите да молчите!
– Говорят с тем, кому верят, Трепов.
Дмитрий Федорович не удержал благодарственной слезы, потянулся к ручке, приложился, государь милостиво соизволил разрешить.
– Как думаешь, позицию Горемыкина по аграрному вопросу Дума не примет?
– Никогда, ваше величество! Их позиция – наша, они ведь не допускают даже и мысли, чтоб крестьянский уклад менять хоть в малости, они никогда не пойдут на то, чтобы отдать дворянство на растерзание. Другое дело – помочь мужику купить землю, под кредит, под процент, – это пожалуйста. Купит-то кто? Верный мужик купит, горлопан разве сможет? Проект Горемыкина хороший, ваше величество, его все губернаторы поддержат, вся власть за него, власть истинная, русская, а не виттовская.
|
|
|
– Ты полагаешь, что Думу не удастся повернуть к горемыкинскому проекту?
– Кадетскую? Да никогда, ваше величество! Разве кадет губернатору верен? Он верен живчикам, современному помещику он верен, который норовит ужом всюду пролезть, никакой солидарности, старину не чтут, с мужиком на равных в трактирах калачи едят, чистые прасолы!
– Разве Трубецкие – прасолы? Они княжеского рода, их мои предки подняли...
Трепов чуть было не выпалил: «В семье не без урода, мало ли чьи предки силу умели показать», – но вовремя остановился, испугавшись, что могут неверно понять.
Царь накинул шинель:
– Пойдем прогуляемся.
Когда спустились в парк, Николай спросил:
– А что Витте пишет о Думе: «Или сговориться, или крайние меры? » Как полагаешь?
– Полагаю, что на крайние меры он никогда не решится: кто ж на свое дитя руку поднимает?
– Это как? – удивился царь. – По-твоему, Дума – его детище, а не мое? Ты это что, Трепов?!
– Ваше величество, государь, Дума – ваше детище, ваше, чье же еще?! Да только именно эта ли?
– А кто, по-твоему, может распустить эту Думу, чтоб подобрать новую, мою?
– Горемыкин, – не задумываясь ответил Трепов. – Только он, только Иван Логгинович! Ему все эти игрушки надоели, дело к старости идет, спокойствия хочет, а Витте всего пятьдесят семь, он как конь норовистый, ему б только функционировать!
– Ишь какие слова знаешь, – усмехнулся государь, – а прикидываешься: «Я, мол, мужик темный, неученый... » Хитрован ты, Трепов, необыкновенный хитрован... Ну, положим, Горемыкин – верный нам старик, положим, эту Думу он погонит взашей... А кто ответит за спокойствие в стране?
– Дурново, – так же определенно ответил Трепов. – Кто же еще?
Государь зябко поежился, посмотрел на небо:
– Дождь будет завтра... Погода как меняется, а? Прямо будто господне неудовольствие сошло... Так вот, Дурново мне не нужен, его Горемыкин станет бояться: кто одному хозяину изменил, тот и второго предаст. Столыпин придет на его место.
Трепов сразу понял: против него ведут партию. Но кто же, кто?
– Столыпин – это хорошо, – согласился сразу же. – По отзывам, крут, этот сдержит хаос, этот такой порядок наведет, что ух! Никто не шелохнется...
– Разве плохо?
– А разве я сказал, что плохо? Только он, слышал, дворянства сторонится, все больше с промышленной партией сносится, с Гучковым да Шиповым...
|
|
|
– Пусть себе, – рассеянно откликнулся государь. – Промышленник – не бунтарь, пусть...
* * *
Трепов не мог уснуть до утра: думал, анализировал, прикидывал, что можно сделать, – прямо хоть Витте моли не уходить. Однако наутро государь показал ему свой Витте ответ – время графа кончилось.
Какое же начнется? Горемыкин – шашка, в дамки не пройдет.
Двое осталось: Столыпин и он, Трепов. Кому ж победа достанется?
Граф Сергей Юльевич, вчера утром я получил письмо Ваше, в котором Вы просите об увольнении от занимаемых должностей. Я изъявляю согласие на Вашу просьбу.
Благополучное заключение займа составляет лучшую страницу Вашей деятельности. Это большой нравственный успех правительства и залог будущего спокойствия и мирного развития России. Видно, что и в Европе престиж нашей родины высок.
Как сложатся обстоятельства после открытия Думы, одному богу известно. Но я не смотрю на ближайшее будущее так черно, как Вы на него смотрите. Мне кажется, что Дума получилась такая крайняя не вследствие репрессивных мер правительства, а благодаря широте закона 11 декабря о выборах, инертности консервативной массы населения и полнейшего воздержания всех властей от выборной кампании, чего не бывает в других государствах. Благодарю вас искренно, Сергей Юльевич, за вашу преданность мне и за ваше усердие, которое вы проявили по мере сил на том трудном посту, который Вы занимали в течение шести месяцев при исключительно тяжелых обстоятельствах. Желаю Вам отдохнуть и восстановить ваши силы.
Благодарный Вам Николай.
Встретив пароход, прибывший из Финляндии с делегатами, Ленин повел «Ретортина» (Бубнова), «Арсеньева» (Фрунзе) и «Володина» (Ворошилова) в тот отель, где были сняты для них комнаты, – товарищи за границей первый раз, иностранного языка не знали, могли заплутаться в городе; Сталина, Рыкова, Калинина и Ярославского взялся опекать Красин.
Фрунзе по дороге рассказывал, как добирались: пароход наскочил на мель в густом тумане.
– Обидно было, Владимир Ильич, – вздохнул Ворошилов. – Только-только за ужин сели, только-только по тарелкам закуску разложили, там блюдо посредине стояло, какой только еды не было, «шведский стол» называется, только-только из самовара попробовали, а в самоваре оказалось хлебное вино, только-только начали с меньшинством замиряться, как жж-ах! – и все повалились на пол. Череванин «ой» закричал и лицом стал мучнистый.
– Замиряться? А из-за чего рассорились? – спросил Ленин.
– Они нас объегорить решили, черти, – ответил Ворошилов. – В Финляндии за посадку в каюты отвечал меньшевик, так он своих в первый и второй класс расселил, а нас всех решил в третий загнать. Ничего, мы им зубы показали...
– Анекдот есть, – улыбнулся Бубнов, – не слыхали, Владимир Ильич? Ведут конвоиры на казнь двух эсдеков. Выпить конвоирам страсть как охота, но приговоренных оставить, понятно, боятся. «Вы, – спрашивают, – кто по партейности? » – «Большевик и меньшевик», – отвечают. Тогда конвоиры сразу в кабак завернули – раз большевик и меньшевик, значит, сразу заспорят, про побег забудут...
Ленин рассмеялся. Очень ему помог Бубнов со своим незамысловатым анекдотом, потому что в порту, пожимая руки прибывшим делегатам, Ленин понял со всей очевидностью: съезд проигран, большевиков мало, по сходням спускались почти одни меньшевики. Он ничего не стал говорить товарищам – намучились, бедняги, глаза блестят, ночь не спали, им сейчас надо отключиться от всего и завалиться в чистые постели – отдыхать. Их ждут трудные дни, не надо их огорчать в первые минуты.
– Сейчас позавтракаете, еда входит в стоимость номера, – пояснил Ленин, раздав товарищам тяжелые бронзовые ключи от комнат, – и сразу же спать.
– Да мы еще одну ночь можем не спать, – заулыбался Ворошилов. – За границу приехали, как город не посмотреть?!
– Луначарский организует экскурсию, – пообещал Ленин. – Он у нас энциклопедист, он знает то, чего сами шведы про себя не знают.
Бубнов подбросил на руке тяжелый ключ:
– Как тюремный.
Ленин стремительно глянул на синеглазого, молодого совсем товарища, лицо закаменело – так бывало с ним, когда близко видел все то, что пришлось уже пройти Бубнову, а что еще придется?!
В ресторане сели за столик возле рояля – все остальные были заняты французами, прибывшими с экскурсионным пароходом из Гавра.
Ленин перевел название блюд – прейскурант был в тяжелой кожаной папке, словно какой царский рескрипт. Товарищи, смущаясь под взглядами французов, говорили шепотом, близко склоняясь друг к другу, и ноги под стулья прятали ботинки были в латках, старого фасона.
Заметив это, Ленин сказал:
– Царь царем, дорогие мои, а Россия Россией. Извольте-ка гордиться, что представляете великороссов! Смейтесь в голос! Говорите громко! Плечи расправьте, что вы будто сироты?! Уровень Цивилизации определяется количеством прочитанных книг, а не фасоном галстука! Ваш уровень выше! Рабство из себя самим выжимать надо, по-чеховски, по капле!
... Проследив за тем, чтобы товарищи хорошо позавтракали, не стеснялись брать то, что положено было, объяснив официанту Курту, что господа эти русские путешественники, хотят получше узнать Стокгольм, Россию покинули впервые, поэтому ухаживать за ними надо дружески, особенно, Ленин отправился в отель «Эксельсиор», там поселились «Воинов» (Луначарский), «Винтер» (Красин) и «Мандельштам» (Лядов).
Хозяйка, извиняясь, сказала:
– Господа устали с дороги, легли отдохнуть.
Ленин написал записку, ждет у себя, никуда из комнаты не уйдет, будет работать. Пошел в отель, где разместились практики «Иванович» (Джугашвили), «Сергеев» (Рыков) и «Никаноров» (Калинин). Тоже, бедолаги, спали. В холле, однако, увидел меньшевиков – Рожкова, Маслова и Крохмаля. Те поздоровались несколько смущенно; обрадовались встрече чересчур уж экзальтированно, засыпали вопросами. Ленин стоял спиною к лестнице, Ливер, спустившись со второго этажа, лица его не увидел, крикнул торопливо:
– На собрание, товарищи, руководство в сборе!
Ленин обернулся, Либер вопрошающе посмотрел на Маслова, тот чуть заметно развел руками. Сверху донесся голос Дана:
– Товарищи, мы ждем вас!
Ленин взял под руки Маслова и Крохмаля:
– Нас руководство ждет, пошли.
Рожков оказался нервами послабее, а может, острее других ощутил неудобство:
– Владимир Ильич, там мы собираемся...
– А я разве не «мы»?
– Там Дан, – как-то жалобно откликнулся Маслов.
– Ну и что? – по-прежнему вел свое Ленин. – Мы с товарищем Даном уже десять лет как дружны. Впрочем, вы правы, – заключил, уяснив для себя все с полной определенностью, – не стану мешать вашей работе, надо же до конца выработать программу объединения, вы же с этим приехали, не так ли? Вам необходимо посовещаться фракцией, как лучше объединить усилия в общей борьбе, вполне разумное дело.
Не дожидаясь ответа, кивнул, отошел к портье: рассыльный привез пачки газет, остро пахнувшие краской – великолепный, тревожный запах типографии...
Взял немецкие и французские газеты, на английские не хватило денег, вышел из рациона, купив Фрунзе, Бубнову и Ворошилову карты Стокгольма, чтоб не заблудились, открытки с видами города и заказав себе кофе: неловко было сидеть за столом, а оставить одних нельзя – уйдут голодными, посовестятся попросить.
На первых полосах крупно было подано экстренное сообщение из Петербурга:
|
|
|
