 |
Протокол допроса полковника охранки Попова И. В. 1 страница
|
|
|
|
Падение Витте. Премьером назван малоизвестный в петербургских кругах Горемыкин, хотя обозреватели, близкие к Царскому Селу, предполагали, что преемником может быть только один человек – Петр Столыпин, который, однако, занял пост министра внутренних дел.
Ленин задумчиво сложил газеты, сунул под мышку, подумал: «Началась возня. Все, как в парламентской стране, тужатся походить на взрослых. Подкоп под Думу – ясное дело, но почему Горемыкин? Это ж лапша, спагетти, право слово, он же тянется, его надо ложкой накладывать. Видимо, промежуточная фигура. Столыпин? Наша беда заключается в том, что мы не знаем тех, которые в Британии занесены в справочник «Кто есть кто». А знать это нам надо, легче будет ориентироваться в паучьей драке».
* * *
... У Вацлава Воровского, который поселился по соседству с Лениным, сидел зеленоглазый молодой человек – улыбка славная, внезапная.
– Это Дзержинский, – представил Боровский гостя. – Феликс Эдмундович, редактор «Червоного»...
– Я читал Феликса Эдмундовича. – Ленин не дал договорить Воровскому, крепко пожал руку. – Я поклонник вашего пера и «Червоного штандара», рад личному знакомству. Как добрались?
– Очень хорошо, Владимир Ильич, спасибо.
– Сложно добирался, – поправил Боровский, – пробирался через Россию, за ним вплотную топали. Три бригады по три человека.
– Почему именно три бригады? Откуда это известно?
– Мы имеем фотографии филеров, – ответил Дзержинский.
– Каким образом заполучили? – удивился Ленин.
– Мы создали особую группу в составе нашей народной милиции.
Ленин присел на краешек стула, подломил под себя ногу, что-то юношеское, увлекающееся было в нем. Дзержинскому это понравилось, он сразу почувствовал доверчивое равенство.
|
|
|
– Ну-ка, извольте, Феликс Эдмундович, объяснить. Меня сей проблем о-очень интересует. Народная милиция? На деле? Провели в жизнь нашу резолюцию? Замечательно! А что за группа? Сколько в ней человек? Почему выделяете? Смысл?
– Выделяем особые группы разведки, Владимир Ильич, – ответил Дзержинский. – Три, пять, семь человек, в основном молодые рабочие, обязательно грамотные, знающие местные условия, спортсмены, стрелки, учат языки. Мы должны уметь бороться с теми, кто сажает нас в тюрьмы. Для этого надо знать врагов.
– Ой! – Ленин рассмеялся. – Шел сюда – думал о том же. Читали – Витте свалили...
– Вот это новость! Прекрасно, право же! – сказал Воровский.
– Вацлав Вацлавович, дорогой мой человек, объясните, отчего это «прекрасно»? До каких пор в России будут уповать на смену личности? Ладно, бог с ним, снова я о больном... Вернемся к практике... Итак, Витте свалили, пришел Горемыкин. Враг? Понятное дело. Но кто за ним стоит? Кого он представляет? Чего от него ждать? Каков был раньше? Отношение к реформам? К армии? Сплетнями пользоваться негоже, надо знать хотя бы протокольные, чисто биографические данные: из этого можно вывести контур человека, пусть даже сугубо приблизительный. А мы к этому не готовы. Так что ваш опыт важен, Феликс Эдмундович, надобно, чтобы вы рассказали об этой работе нашим товарищам, а то спорить мы горазды, а вот защищаться – не ахти. Будем учиться.
– Будем, – согласился Дзержинский.
– Сейчас заходил к нашим, спят как суслики, а меньшевики начали фракцию собирать, – сказал Ленин, – что называется, с корабля на бал.
– Так надо бы наших побудить, – сказал Боровский.
– Отоспятся – злее будут; с товарищами из меньшинства дискутировать – силу надобно иметь, силу и крепкие нервы. Замучают словопрениями, сплошные присяжные поверенные.
Боровский улыбнулся:
|
|
|
– А вы?
– Я до присяжного не дорос, не пустили, я на помощниках замер, конец карьере, страх и позор... По каким вопросам будете поддерживать нашу позицию, Феликс Эдмундович? Выступления приготовили или предпочитаете экспромт? – спросил Ленин.
– И так и этак. Поддерживать вас станем по всем вопросам. Выступать от нас будет Варшавский.
– Адольф? Барский, кажется? Так?
– Да.
– Он славный товарищ. Почему только он? А вы?
– Акцент... Как-то неловко с моим-то языком выступать на таком высоком форуме.
Ленин всплеснул руками, пораженный:
– Да как вам не стыдно, Феликс Эдмундович, побойтесь бога! Язык языку ответ дает, а голова смекает!
– Нет, – упрямо повторил Дзержинский, – я выступлю лишь в случае крайней нужды.
– Это я вам обещаю, – как-то даже обрадованно сказал Ленин, – драка будет звонкая, хотя мы проиграем, видимо, по всем пунктам.
Дзержинский спросил недоумевающе:
– А как же объединение?
Ленин пожал плечами:
– Я готов выслушивать товарищей из меньшинства, готов молчать, я готов даже отступить – во имя объединения с национальными социал-демократиями. Вот если мы сможем провести объединение с вами в самом начале работы съезда многое может измениться, очень многое.
Боровский сказал задумчиво:
– Это меньшевики понимают не хуже нас с вами. Коли мы объединимся в самом начале – Феликс Эдмундович вправе потребовать дополнительные мандаты, и этому ничего нельзя противоположить, и тогда приедут польские делегаты, и мы уравняемся с меньшевиками в голосах...
– Если меньшевики не утвердят наше объединение в начале работы, мы должны будем думать, как повести себя, – сказал Дзержинский, – мы не марионетки, мы представляем тридцать тысяч организованных польских рабочих.
Ленин рассердился:
– А мы кого представляем? За нами тоже немало русских рабочих. И ведь мы знаем, что нас ждет. Так что и вам, Феликс Эдмундович, предстоит пострадать: дело того стоит. Умение видеть в поражении задатки победы – необходимое умение, в этом, коли хотите, заключен весь смысл политической борьбы. Обижаться наивно, это безвкусно, когда в политике обижаются.
* * *
... Надежда Константиновна приготовила вырезки из русских газет, отчеркнула наиболее важные строчки красным карандашом, сделала подборку из французской и немецкой прессы; расшифровала письма, доставленные курьером из Харькова, Екатеринослава и Читы.
|
|
|
– Нас ждет избиение, – сказал Ленин. – Впрочем, беседуя с товарищами, я вынужден смягчать – обещаю борьбу.
– Наши не растеряются?
– Могут.
– Кое-кто считает, что разумнее было бы уйти со съезда, если расклад не в нашу пользу. Ленин ожесточился:
– Партийная борьба не знает практики «наибольшей благоприятности». Нельзя смешивать политику с идейной борьбой. Открытого столкновения боится тот, кто не верит в свое дело... В конечном счете протоколы съезда будут изданы: каждый умеющий читать и сравнивать вправе вынести свой приговор...
... Пришел Румянцев. Здесь, в Стокгольме, он жил под фамилией Шмидта, и никто в его пансионе не подозревал, что обладатель этой фамилии – русский: говорил Румянцев по-немецки без акцента, знал не только «хохдойч», но и диалекты; саксонцы считали его своим, так же относились к нему мекленбуржцы.
– Вот, Владимир Ильич, я переписал – вышло четыре страницы.
– Много. Вы открываете съезд, вам и задать тон – краткость и деловитость. Давайте-ка поработаем. Да и коррективы надобно внести, вы на пристань не ходили, а я делегатов встречал – мы в меньшинстве, в сугубом меньшинстве.
– Мартов с Даном постарались...
– Не следует мелко обижать оппонента. Принцип широкого демократизма при выборе делегатов не они выдвинули – мы...
– Вы, – уточнил Румянцев. – Я лично протестовал, если помните. Вы настояли, Владимир Ильич, вот теперь и расхлебываем...
– Испугались меньшевиков? – Ленин странно усмехнулся. – Или сердитесь на меня?
– Второе.
– Ну, это – пожалуйста. Только б не первое. А демократизм выборов... Как же иначе? Противопоставить реакции, которая любых выборов боится как огня, идею демократического волеизъявления трудящихся может только наша партия. Смешно этого ждать от кадетов или эсеров: одни опираются на помещиков, другие вообще только в заговор верят... Конечно, демократические выборы делегатов иначе и быть не может. Риск? Бесспорно. Кто не рискует, тот не побеждает. Да и потом, меньшевики долго не продержатся: больно очевидны их просчеты... Давайте-ка посмотрим доклад, кое-что надо уточнить в свете новых обстоятельств.
|
|
|
Ленин читал, как всегда, обнимающе, он словно вбирал всю страницу целиком, сразу отмечал слова, несущие основную нагрузку, чувствовал, где провисало, находил двузначие и всегда добивался, когда правил текст, чтобы двузначие было безусловно принципиальным, никак не двусмысленным, но именно двузначным, то есть обращенным к сегодняшнему моменту, но допускающим необходимость коррективов, если ситуация изменится.
– Давайте-ка поправим в самом начале, коли согласны, – сказал Ленин. После фразы «приветствую делегатов РСДРП» добавил: «а так же представителей других социал-демократических партий».
– Вы имеете в виду поляков и Бунд? Или финна и болгарина, прибывших гостями?
Ленин ответил не сразу, остановился взглядом на красивом лице Румянцева, сказал, словно себе:
– Я имею в виду всех.
Перевернул страницу, сразу же споткнулся на той строчке, которую, верно, искал.
– Поскольку нас будут лупить меньшевики и резолюции наши проваливать, следует добавить кое-что, думая о близком будущем... Вот смотрите, сейчас звучит: «Съезду предстоит ликвидировать остатки фракционного разброда». Ленин поморщился. – «Остатки», хм-хм, впрочем, ничего не поделаешь... Добавляем: «оставляя членам партии свободу идейной борьбы», а далее по тексту – о единой РСДРП. Вписывайте и не гневайтесь.
– Буду гневаться.
– А что предлагаете? Не вносить? Как мы тогда будем выглядеть после съезда? Если проиграем? Молчать? Подписываться под меньшевистскими решениями? Или оговорить заранее, открыто и честно, наши условия: да, мы за единство, но идейной борьбы против того, что считаем принципиально неверным, прекращать не намерены, дабы не выглядеть в глазах рабочих ловкими политиканами... По-прежнему намерены гневаться?
Румянцев повторил мягче уже:
– Гневаться буду, возражать – нет.
– Ну и прекрасно. Теперь последнее. Надо загодя объяснить тем, кто умеет читать, положение большевиков на съезде. Предлагаю добавить там, где вы говорите о первых по-настоящему всеобщих демократических выборах наших делегатов: «Однако осуществление на практике встретилось с затруднениями, созданными свирепыми полицейско-военными репрессиями правительства, которые вырвали многих товарищей из рядов партии». Согласны?
– С этим согласен. Только добавьте: «уважаемых товарищей».
Ленин почесал кончик носа:
– Это надо понимать так, что мы «уважаемые», а меньшевики – нет?
|
|
|
Румянцев заразился настроением Ленина (тот умел в самый трудный момент сохранять юмор), рассмеялся, почувствовав какое-то внутреннее освобождение от оцепенелости, – такое бывает от неведения или после напряженной, изматывающей работы; сейчас было и то и другое, если бы не Ленин, можно было запаниковать, прибыли будто на собственные похороны...
– Кстати, Витте кончился. – Ленин подтолкнул Румянцеву газеты. – Читали уже?
– Да что же вы молчали, Владимир Ильич?! Это ведь все может повернуть!
– Что повернуть? – Ленин поразился. – О чем вы? Один символ будет сменен другим, изменится фасад, камеры будут прежние. Не обольщайтесь, не надо. Готов дать руку на отсечение – Думу отбросят ногою так же, как отшвырнули Витте. Ничего не изменится, – повторил Ленин, – только станет еще труднее работать, репрессии будут повсеместно.
* * *
... Румянцев поднялся на трибуну: стол президиума пуст; предстояла драка за персоналии; тишина была полная, настороженная.
– Товарищи! – сказал Румянцев. Голос сел от волнения, повторил еще раз: Товарищи! От имени Объединенного ЦК приветствую собравшихся здесь делегатов РСДРП, а также представителей других социал-демократических партий. Настоящий съезд собрался при исключительных условиях политической жизни России и при исключительных условиях жизни нашей партии. Это делает особенно важной и ответственной ту работу, которую предстоит совершить съезду. От более или менее удачного результата ее зависит, быть может, как судьба РСДРП в ближайшем будущем, так и исход для пролетариата освободительной борьбы народа с самодержавием, справедливо называемой Великой российской революцией...
Ленин смотрел на замершие лица делегатов, на горящие их глаза, видел напряженное, сосредоточенное внимание, и вдруг мелькнуло: «А вдруг проймет?! Вдруг действительно объединимся?! Как же это было бы славно, а?! »
Ленин и его единомышленники приготовили пробный «шар»: когда было выбрано бюро съезда – Плеханов, Ленин, Дан. Когда Федор Дан объявил заседание съезда открытым, группа большевиков внесла заявление; Дан зачитал его, стараясь скрыть раздражение:
– «Мы, рабочие, заявляем, что одна часть партии устраивала по дороге свои собрания, а на месте – закрытые собрания, организовываясь фракционно, то есть даже выбрали комиссию из трех лиц, которую уполномочили входить в переговоры с другой фракцией. Признавая такую тактику грубо-фракционной, а не партийной, ибо она может повести к полной замкнутости и второй части партии и, таким образом, вместо решительного объединения оставить старый раскол, давший свои отрицательные плоды, мы требуем занесения нашего заявления в протоколы съезда и обращаем на это внимание всех партийных работников и в особенности товарищей рабочих и тех, которым дороги интересы не фракции, а единство партии. Это заявление мы делаем из чувства ответственности перед нашими избирателями... »
Дан оглядел не весь зал, а ту сторону, где сидели меньшевики. Сразу же поднялся Александров:
– Товарищи, по поручению Томско-Омской организации, пославшей меня, я должен заявить, что мы заранее предполагали возможность фракционных собраний...
Ленин дальше не слушал, полез за блокнотиком, делать заметки к завтрашнему заседанию, вопрос будет стоять о повестке дня, это – главное. А здесь что ж слушать-то? Все было срепетировано, на каждый разумный довод выдвинуто пять надуманных, лишь бы спасти престижность, лишь бы повздорить, лишь бы не признать очевидное, напрасно мечтал о возможности сговориться, не выйдет. Теперь задача в том, чтобы зафиксировать свою позицию по всем вопросам; в конце концов, человек живет не одним лишь днем нынешним, все определяет день грядущий, он все по своим местам и расставит – было бы что расставлять.
Ночью, накануне второго заседания, Ленин встретился с Даном – Плеханов и Аксельрод задерживались, ждали их с часу на час, и пока Дан был лидером фракции меньшинства, принимал решения, резко черкал документы – карандаш рвал бумагу. Разговор с Даном получился трудный, тот уходил от конкретных ответов, а если все же и отвечал, то, словно обиженная девушка, потупившись, разглядывал ногти. Ленин снова предложил Дану перенести вопрос об объединении с национальными партиями на первые же заседания.
– На съезд приехали украинские товарищи, польская социал-демократия, Бунд, латыши – нас просто-таки не поймут, коли мы займем гегемонистскую позицию: «пригласили – радуйтесь», – убеждал Ленин. – Нерусские товарищи должны быть уравнены в правах с нами, мы обязаны подчеркнуть это равенство, это отнюдь не тактика, в ней ошибиться не так страшно, это стратегия социал-демократии, а здесь ошибка превращается в отступничество, сие непоправимо...
– Я не могу решать единолично, – ответил Дан, – пусть выскажутся делегаты, тогда внесем правку в порядок работы съезда.
– Мы взрослые люди, – усмехнулся Ленин, – мы понимаем, что есть возможность разъяснить делегатам важность этой коррективы не в заседании, когда страсти. накалятся, а заранее.
Ленина удивляла обидчивость Дана, каждое возражение он воспринимал, будто оскорбление. «Обидчивость побежденных обычно слепа и озлобленна, – думал Ленин, – а ведь он сейчас победитель. Каков будет, если проиграет? »
* * *
... Когда Ленин, председательствовавший на заседании, зачитал проект порядка дня, меньшевик Миров сразу же выступил за утверждение – без всяких изменений или добавлений.
Поднялся Румянцев:
– Революционная ситуация меняется ежедневно. События в Варшаве, Баку, Риге требуют от нас постановки вопроса об объединении с национальными социал-демократиями на первое место.
Попросил слова «Акимский» – Гольдман.
– Товарищ Акимский, прошу вас, – поторопил его Ленин, потому что тот продолжал о чем-то переговариваться с Дзержинским и Варшавским – сидели неподалеку; правда, младший Гольдман, «Либер», забился в угол, нахохлившийся и грустный.
– Простите, – сказал Акимский, поднявшись на трибуну, – встретил старых друзей... Я против включения национального вопроса вообще, товарищи. Съезд к его обсуждению не подготовлен. Вопрос этот сложный, и не надо вытаскивать его на первое место. Я, конечно, понимаю, как важно объединение всех национальностей России в борьбе с царизмом, я понимаю всю злободневность проблемы, но как бы не вышло так: мы объединимся, поаплодируем, порадуемся, а объединение это окажется фиктивным!
Его поддержал лидер грузинских меньшевиков Ной Жордания, приехавший на съезд под своим старым псевдонимом «Костров».
– Товарищи, мы все понимаем, что национальный вопрос не стоит перед нами в плоскости практической, это чистая тактика.
Дзержинский, бледный до синевы от волнения, обернулся к Варшавскому и сказал громко, так, чтобы слышали все:
– От имени национальных социал-демократических организаций, присутствующих на съезде, мы должны настаивать на обсуждении вопроса об объединении в первую очередь.
Дан уперся взглядом в Кислянского, активного меньшевистского оратора. Тот поднялся, бросил с места:
– Я против предложения товарища. Я считаю нужным поставить на первую очередь вопрос о Государственной думе.
Дан обернулся к Ленину:
– Можно слово, Владимир Ильич?
– Слово товарищу Дану, – объявил Ленин.
– Я думаю, что выражу общее мнекие, – сказал Дан, – если предложу закрыть прения. Я просил бы проголосовать мое предложение.
Сработала механика, как и ждал Ленин: прошло предложение Дана.
«Я думал, что он соберет больше, – отметил Ленин, – это уже славно. Против своих голосовали Струмилин, Череванин и – самое странное – Либер. Неужели можно будет хоть что-то повернуть? Неужели подействует логика, неужели верх возьмет ответственность, а не амбиция? »
– Тем не менее, несмотря на результаты голосования, я предлагаю дать высказаться представителям национальных социал-демократий, – сказал Либер глухо. – Я считаю, что товарищи этого заслуживают.
– Товарищ Либер, подчиняйтесь большинству! – воскликнул Дан.
Ленин шепнул ему:
– Но вы же нам не подчиняетесь.
Дан не сразу понял, что Ленин шутит, – был напряжен, постоянно напряжен. Ответил наконец вымученной улыбкой.
Дзержинский снова бросил реплику:
– Я прошу председательствующего поставить на голосование предложение о предоставлении национальным организациям слова вне очереди. В противном случае нам будет трудно понять голосующее большинство: мы приглашены на съезд, но лишены права говорить.
Большинство высказалось за предложение Дзержинского, несмотря на то что Дан первым потянул руку «против».
К трибуне пошел Адольф Варшавский – страсти на заседаниях съезда накалялись.
– Мы, делегаты национальных организаций, находимся в ином положении, чем вы, остальные члены съезда. Это наше особое положение следовало бы обсудить. Мы приглашены на съезд с совещательным голосом. Что ж нам сидеть, как соломенным куклам, в роли неких молчаливых советников?! Пользоваться голосом, но не быть уверенным, что он будет иметь значение при обсуждении важнейших вопросов, в которых и мы заинтересованы кровно, – согласитесь, положение наше не из завидных. Если вы намерены доказать, что у вас есть желание считаться с нашими голосами, что вы нас пригласили не как соломенных кукол, что вы считаете нас товарищами по революционной борьбе, – поставьте в первую очередь вопрос об объединении с нами. Теперь вот о чем...
Меньшевики начали громко переговариваться, нервничать: «Это выступление, это речь, а не внеочередное заявление».
– Предлагаю высказаться по вопросу о продолжении времени оратору, – сказал Ленин, поднявшись.
– Я буду говорить против продолжения, – сразу же ответил ему Дан. – Товарищ из Польши получит возможность высказаться, когда мы поставим на очередь вопрос об объединении с национальными организациями. Сейчас мы лишь вырабатываем порядок дня. Если мы станем делать льготы кому бы то ни было, мы не выполним и десятой части нашей работы. Наш долг перед партией в интересах самого объединения заставляет не отступать от регламента, и, как мне ни прискорбно, я должен высказаться против увеличения времени Варшавскому.
– Ставлю вопрос на голосование, – сказал Ленин. – Кто за то, чтобы не давать времени нашему польскому товарищу?
Ленин сформулировал вопрос так, что всего несколько человек во главе с Даном подняли руку против Варшавского.
– Пожалуйста, товарищ, – сказал Ленин, – съезд вас слушает.
– Теперь вот о чем, – стараясь скрыть волнение, продолжал Варшавский. – Теперь о главном... Если относиться к делу формально, в соответствии с правилами выборов на съезд, – от трехсот организованных рабочих один делегат, – то мы из одной только Варшавы делегировали бы по меньшей мере двенадцать товарищей. То же относится и к Лодзи и к Домбровскому бассейну... Посчитайте, сколько бы наших сюда приехало?! А ведь мы лишь втроем представляем партию. За нашей партией стоит множество организованных рабочих, и вы знаете, какую роль играет польский пролетариат в российской революции. Мы вопроса о количестве голосов не поднимаем, товарищи. Мы поднимаем вопрос иначе: кто действительно хочет, чтобы мы работали заодно, тот должен приложить все усилия, чтобы мы объединились и стали членами Российской социал-демократической партии – если не сегодня, то завтра!
Ленин сияющими глазами смотрел в зал – большинство делегатов аплодировали Варшавскому.
– Мы сейчас выслушали сильную речь товарища Варшавского, – сказал Румянцев. – Чтобы не рассеивать впечатления, которое он произвел на нас, я предлагаю не откладывать дебатов и немедленно выслушать представителей других национальных организаций.
– Я думаю, что работа съезда – вещь очень серьезная, – тяжело, словно бы преодолевая самого себя, возразил Акимский, – и мы должны руководствоваться не личными впечатлениями, а деловым разбором аргументов. Я против предложения Варшавского.
А потом Ленин увидел Плеханова. Георгий Валентинович только-только вошел в зал. Следом появился седобородый Аксельрод, сел на свободный стул неподалеку от двери.
Владимир Ильич сразу же поднялся с председательского кресла, подался вперед:
– Товарищи делегаты съезда! Только что прибыли родоначальники русской социал-демократии Георгий Валентинович Плеханов и Павел Борисович Аксельрод. Прошу приветствовать наших товарищей!
Делегаты обернулись к двери – многие никогда Плеханова и Аксельрода в глаза не видали.
– Покажитесь, пожалуйста, Георгий Валентинович, – улыбнулся Ленин. – Павел Борисович, прошу вас!
И зааплодировал первым. Ему последовали все: и большевики и меньшевики.
Когда Плеханов и Аксельрод прошли вперед и сели в первом ряду – там было три свободных места, – Ленин обратился к залу:
– Продолжим работу.
Поднялся Абрамович:
– У меня короткое заявление, товарищи...
Дан снова было хотел возразить, но не успел: Плеханов с дружеской заинтересованностью обратился к давнему приятелю – любил Абрамовича открыто, подолгу разговаривал с ним в Женеве без своего обычного в последние годы менторства.
– Я поддерживаю предложение польского товарища в вопросе о национальных партиях. Это надо обсудить в первую очередь. На съезде будут приняты важные резолюции, имеющие значение для всего российского пролетариата, и съезду необходимо считаться с десятками тысяч социал-демократов, которые здесь не представлены, – Абрамович говорил громко, зычно – истинный трибун. Юридически мы не можем с таким же правом, как вы, представлять на данном съезде наш пролетариат, но фактически социал-демократический авангард рабочего класса России тесно связан между собой. Объединительные тенденции растут, необходимо выяснить, насколько они сильны. Решение вопроса о порядке дня будет экзаменом, который покажет, веет ли здесь дух единения или дух фракционный.
Латышский социал-демократ Дамбит выступил следом за Абрамовичем:
– Товарищи, я скажу то же, что и бундовец. Вы съезд называете Объединительным. Но это объединение не будет объединением всей российской социал-демократии, если вы не решите вопрос с нами, это будет объединением только одной партии. Съезд лишь тогда может быть назван в полном смысле слова Объединительным, когда он объединит все социал-демократические организации России. В целях успеха съезда поставьте вопрос об объединении с национальными социал-демократическими партиями на первую очередь.
Страсти накалялись, Ленин то и дело поглядывал в зал, задерживая взгляд на Плеханове.
«Если бы он поддержал, если бы он согласился понять», – думал Ленин, отчетливо и горько понимая всю утопичность своей мечты.
Дан сориентировался: многие рядовые меньшевики его не поддержат, коли идти напролом, проголосуют за Ленина. Надо лавировать.
– Товарищи делегаты, – Дан медленно поднялся, – поскольку мы приехали сюда для того, чтобы объединиться, давайте научимся уступать друг другу. Я согласен с Варшавским. Пусть будет так, как он предложил. Я набросал текст резолюции, прошу поставить на голосование: «Поддерживая предложение товарища Варшавского, предлагаю немедленно выбрать комиссию для обсуждения национального вопроса и технически-организационного вопроса об объединении с национальными организациями».
«Ай да молодец, – отметил Ленин, – ай да обыграл, ай да хитрец Дан. И возражать ему трудно: многие товарищи впервые приехали на съезд, тактических тонкостей еще не знают, в наших с Даном давних баталиях участия не принимали. А поляки молодцы, они верно поставили вопрос о голосах, если бы они приехали к нам вместе с рабочими делегатами, мы бы оказались в большинстве. Тем не менее многие из рядовых меньшевиков не могут теперь не понять, что партийная арифметика не имеет никакого отношения к реальным условиям революционной борьбы. Молодцы поляки».
Просчитал руки: большинство за Даном.
– Предложение Дана принято.
Мартын Лядов поднял руку.
– Слово Лядову.
– Вношу проект резолюции: «Обязать комиссию, образованную по предложению товарища Дана, рассмотреть все технические вопросы об объединении с национальными партиями в три дня».
«Ай да Лядов! – обрадовался Ленин. – Быстро сориентировался. Не пройдет только его предложение, слишком определенно ставит точки над «i». Все понятно: коли принять – через три дня произойдет объединение. А за три дня мы только-только обсудим аграрный вопрос. А впереди еще отношение к Думе и к вооруженному восстанию. Если мы объединимся, меньшевикам придется туго по этим вопросам, свои резолюции не протащат. Нет, Лядова не пропустят: он слишком резко снял салфетку с блюда, теперь даже непонятливые всё поймут».
– Большинством голосов предложение Лядова отвергается, – объявил Ленин, не отводя глаз от Плеханова.
Поднялся Крохмаль:
– Прошу слова.
Дан бросил реплику:
– Мы ведь прекратили прения! Большинство высказалось за то, чтобы подвести черту!
– Мое выступление не носит характера прений, Федор, – откликнулся Крохмаль.
Ленин вопросительно оглядел зал. Раздались голоса: «Просим! »
– Товарищи, – сказал Крохмаль, выйдя к трибуне, – сейчас в Стокгольме находятся три русских социал-демократа, которые ныне живут в Северо-Американских Соединенных Штатах. Я предложил бы пригласить их в качестве наших гостей... Поскольку мы их не знаем, думаю, пригласим их без права голоса.
Проголосовали «за».
Бруклинские и Есин, агент полковника Глазова, получили, таким образом, право посещать все собрания съезда.
Трепов наконец выстроил точный план. Он ототрет всех, пора выходить в первые. А в России первый – военный диктатор. Он, а не Витте смог задушить революционные выступления в Петербурге после Красного воскресенья; не Витте отдал первый приказ, чтоб патронов не жалеть, – он, Трепов, кто б еще на такое решился?! Он повелел вывести войска на улицы, он разогнал толпу, он виселицей не брезговал, граф Сергей Юльевич на готовенькое пришел, оформить оставалось, дурак не оформит, тем более не столица, в провинции прижать куда как легче – темень.
Решил пойти путем, опробованным на Витте, – организовал через своих губернаторов письма в три адреса: себе, Горемыкину и Столыпину. Письма тревожные – о том, что волна революции растет, мужик подымается, помещичьи имения палит, хлеб берет самочинно.
Те письма, которые адресованы были на его имя, подбирал в папочку, государю не докладывал, ждал, как себя поведут Горемыкин и Петр Аркадьевич, со Столыпиным сразу же после неожиданного для того назначения засосно облобызался, навязал дружбу, звонил к супруге, справлялся о здоровье «драгоценного».
Отметил – и Горемыкин и Столыпин зачастили на высочайшие доклады с пухлыми папками, волокли его письма государю, испугались, особенно Горемыкин, ему б спать да спать, – он после обеда три часа привык дрыхнуть, чисто испанец, – а тут поворачиваться надобно, не до сна!
|
|
|
