XIX. В деревне у деда и в Ясной Поляне

В начале августа пошли сборы к нашему отъезду. Я заметила, что Пако был очень огорчен отъездом и говорил мне:
- Que ferai-je sans vous, mademoiselle Tate, la maison sera comme morte! (Что я буду делать без вас, мадемуазель Тата, дом будет, как мертвый! (фр.))
Он, по моей просьбе, ходил в Москву покупать ленточки, романсы и многое другое, что нужно было для отъезда. Все это исполнялось без ропота, с полной готовностью. С нами ехал маленький брат Володя. Мама боялась его оставить без себя. Клавдии было поручено хозяйство и уход за папа.
Настал день отъезда. Мы поехали в Москву. Там ожидала нас шестиместная, почтовая, так называемая, "анненская" карета. Она должна была довезти нас до Тулы. Пако провожал нас. Папа, не привыкший к разлуке с мама, очень тревожно отпускал нас.
Дорога была очень приятна. В Серпухове мы останавливались на ночлег. Непривычные постоялые дворы и почтовые станции забавляли меня. Пение петухов, запах свежего сена и конюшни, ночная суета на постоялом дворе и, наконец, восход солнца, все, все казалось мне новым, привлекательным и поэтичным.
Провизия была взята с собой, и мы раскладывали ее на остановках и пили чай.
На другой день мы были в Туле и остановились у тетушки Карнович, сестры матери. У нее были дочери наших лет. С ними на другой день мы ходили осматривать Тулу.
К вечеру мы отправились в Ясную Поляну, где нас радостно встретили.
В Ясной Поляне гостила тогда Мария Николаевна Толстая, приехавшая из-за границы без детей. Свидание ее с мама было трогательно. С детства они не были вместе в Ясной Поляне. С места пошли воспоминания.
- А помнишь наш старый дом, Любочка? - говорила Мария Николаевна.
- Как же не помнить, - отвечала мама. - Подъезжая к вам, я смотрела на то место, где он стоял. У меня защемило в сердце, когда я увидела пустое заросшее место. А сколько пережито в нем!
- Мне до сих пор помнятся ваши приезды из Красного, - говорила Мария Николаевна. - И как там танцевали под музыку Мими, и как Сережа, танцуя гавот с твоей сестрой, Верочкой, написал на это стихи:

Pour danser - viensl
Toi en perquin,
Moi en nankin,
Et nous nous amuserons bien.
(Приходи танцевать! Ты в ситцевом, а я в нанковом, и мы будем очень веселиться (фр.)).

И мы удивлялись его способностями, а Мими разочаровала нас, раскритиковав его стихи.
- Как же, помню, - говорила мама. - А Левочка-то, помнишь, как меня с террасы спихнул и повредил мне ногу.
Многое еще вспоминали они, перебивая друг друга словами: "А помнишь?" Эти два слова я оценила лишь с годами. Дороги и близки сердцу те люди, которым можно сказать: "А помнишь?"
Вошла Татьяна Александровна. Она ласково по-французски приветствовала нас и мама. Пошли разговоры о сходстве.
- Sophie vous ressemble, Любовь Александровна, et Таня rapelle beaucoup sa grand'mere Завадовски, que je connaissais bien (Соня похожа на вас, а Таня очень напоминает свою бабушку Завадовскую, которую я хорошо знала (фр.)), - говорила Татьяна Александровна.
Было уже поздно. Я устала, мне хотелось спать, но нас оставляли ужинать. Соня пошла на балкон, Лиза осталась с Марией Николаевной. Мама укладывала спать Володю. Я легла на диванчик в гостиной. Лев Николаевич прошел на балкон.
- Что это вы тут делаете одна? - спросил он Соню.
- Я любуюсь видом, - сказала Соня. - Так удивительно красиво здесь.
- А как Любовь Александровна искренно пожалела о старом доме, - сказал Лев Николаевич. - Я даже почувствовал укор, что продал его. Пойдемте вниз, - продолжал он, - мне надо взглянуть, готово ли вам все, мы ведь не знали, что вы приедете, и ничего не приготовили.
Я пошла с ним вместе. Мне так смешно было слышать и видеть Льва Николаевича "хозяином", заботившимся о ночлегах, ужине и прочем.
Мы пришли вниз, в комнату со сводами, где впоследствии был кабинет Льва Николаевича. Репин обессмертил ее, написав в ней Льва Николаевича за письменным столом.
Горничная Дуняша, дочь дядьки Николая, описанного в "Детстве", стелила постели на длинных диванах, стоявших вдоль стены. Не хватало еще одной кровати, и Лев Николаевич выдвинул и разложил огромное кресло, служившее и кроватью.
- А тут я буду спать, - сказала Соня.
- Я вам сейчас все приготовлю, - говорил Лев Николаевич.
Он непривычными, неопытными руками стал развертывать простыни, класть подушки, и так трогательно выходила у него материальная, домашняя забота.
К вечернему чаю пришли три учителя Яснополянской школы. Один из них был немец Келлер, привезенный Львом Николаевичем из Германии. Я как сейчас помню его: круглолицый, румяный, с круглыми глазами в золотых очках и огромной шапкой волос.
На другое утро мы пошли осматривать флигель, где помещалась школа. Наверху были светлые, большие, высокие комнаты с балконом и прекрасным, открытым видом.
Могла ли я думать тогда, что буду приезжать на лето, почти ежегодно, с своей семьей, в течение 25 лет, в этот самый флигель!
Вечером был устроен пикник в огромном казенном лесу - Засеке. Мы поехали в катках (узкая длинная линейка), а Соня со Львом Николаевичем - верхом. Мария Николаевна и мама, после долгих уговоров Льва Николаевича, тоже сели в катки. Мария Николаевна вообще очень боялась езды и вскрикивала на каждом ухабе. Из соседей на пикник приехали семья Ауэрбах, Марков и молоденькая племянница их, хорошенькая милая девушка. Впоследствии она вышла замуж за Александра Андреевича Ауэрбаха.
Мы остановились на большой лужайке, окруженной лесом. На ней стоял высокий стог свежего сена.
Дорогой Софья Павловна рассказывала мне, как они однажды ехали со Львом Николаевичем в катках, а Густав Келлер верхом; подъехав к канаве, он не сумел перепрыгнуть ее и свалился с лошади. Все ахнули. У молодежи вырвался невольный смех, когда увидали, что все обошлось благополучно. А Лев Николаевич пресерьезно, сидя на катках, в одно мгновение сочинил:

Для Келлера Густава
Не писано устава,
Лишь вырыта канава.

Приехав на место пикника и перезнакомив нас со всеми, Лев Николаевич предложил пройтись. Места были дивные. Вековые дубы, скошенные лужайки, кое-где холмистые места были удивительно красивы. Придя назад к стогу, мы уже все нашли готовым к чаю. Мама и Мария Николаевна хлопотали около самовара. Лев Николаевич был особенно оживлен и весел. Ему было приятно, что он собрал всех, устроил нам такое удовольствие; он не мог не видеть, как все были оживлены, а в особенности, когда Лев Николаевич за ставил всех взобраться на высокий стог, втащил имама и Марию Николаевну и устроил наверху хоровое пение. Начали пение с трио: "И ключ по камешкам те чёт". Мне казалось тогда, что вся эта природа, закат, лужайка, все это только для нас, что раньше тутничего и не существовало. Сам Лев Николаевич с своим запасом жизненности был запевалой всего оживления.
Мы пробыли в Ясной Поляне 2 - 3 дня и поехали в деревню Ивицы к деду. Снова с нас взяли слово, что мы заедем в Ясную Поляну на обратном пути.
Дорогой мы заехали в Красное, где мой дед Исленьев поселился, сойдясь с княгиней Софьей Петровной Козловской. (Красное было проиграно дедом уже после смерти бабушки). Там была могила бабушки, и мать хотела поклониться праху ее и, кроме того, взглянуть на дом и сад, где она провела все детство.
В Красном встретил нас дядя Миша, брат матери; он приехал из Ивиц, где гостил у отца. Хотя мы и мало знали его - он жил и служил постоянно в Петербурге - но нельзя было не любить его: он так был мил и ласков с нами.
Мы осмотрели дом, старый, окруженный большим садом. Мать удивлялась, как все постарело и заросло. Хозяева имения - Лонгиновы жили за границей. В церкви мы отслужили панихиду и были на могиле бабушки. Нас пригласил к чаю старый священник. Там же был и дьячок Фетисов.
Священник помнил Софью Петровну: он тайно венчал ее с дедом, бывши тогда еще дьячком.
Когда старик Фетисов вышел из комнаты, дядя Миша спросил священника:
- Это - тот Фетисов, который был в летаргии?
- Он самый, - ответил священник. Я просила рассказать, как это было.
- Да вот, - сказал священник, - захворал он, уж чем и не знали, да где тут и узнать, докторов поблизости не было. Хворал он так недели с две, должно горячкой, да и помер. И все удивлялись, как тихо помер. - Заснул да и только, говорила жена, и не ахнул и не страдал. Бог послал ему легкую смерть.
И, значит, лежит покойник. Служим у гроба панихиды, на третий день собрался народ, и понесли гроб на кладбище. Только несут это его, и вдруг чувствуют мужики, те-то, что несли его, что покойник зашевелился, смотрят... и глаза открыл. Они так испугались, бросили гроб и разбежались все, и народ-то, что шел за ним, все попрятались с испугу.
Уже потом, кто посмелее, пошли к месту, где его бросили, значит, привезли его домой, сам иттить-то не мог, ослабел.
Дали знать начальству, доктор приезжал и вот толковал народу, что это самое бывает от болезни, значит, сон такой, и успокоили народ.
Побыв несколько часов в Красном, мы с дядей Мишей поехали в Ивицы.
В Ивицах были дедушка и бабушка Софья Александровна, мачеха мама. Это была женщина лет 60, живая, ласковая особенно с нами, сестрами. У нее были три дочери. Старшая Ольга, которая часто гостила у нас, была очень красива, умна и привлекательна. Впоследствии она была замужем за конногвардейцем Кирьяковым. Вторая дочь, Адель, была болезненная, а третья, Наля, славная, живая девочка моих лет.
Дом был большой, старинный двухэтажный. Пропасть людей мелькало по дому. Немолодая горничная с высоким гребнем, старая экономка, девчонки на побегушках с косичками, и я узнала лакея Сашку, как его тогда звали все, приезжавшего с дедушкой к нам в Москву, теперь уже с пробивавшейся сединой. Все в ломе дышало стариной и напоминало крепостное право.
Встреча с дедушкой и со всей семьей была самая радушная. Нам, трем сестрам, отвели большую комнату наверху. Кровати были старинные деревянные, с белыми занавесками, окна выходили в яблочный сад. Дедушка любил меня и баловал больше сестер. Не раз говорил он мне:
- Ну, как ты напоминаешь покойную жену мою, твою бабушку, прямо как живая стоит передо мной!
Он нежно целовал меня и подводил к большому портрету бабушки, писанному масляными красками, висевшему у него в кабинете. На старинном портрете лицо со старинной прической, косой спереди и буклями по бокам, с темно-карими глазами, глядело на меня.
"Неужели я такая? - думала я. - Но на портрете бабушка старше меня, я еще буду такая", - утешалась я, находя действительно большое сходство.
Дедушка и Софья Александровна старались развлекать нас, и ежедневно что-нибудь устраивалось для развлеченья. То мы ехали к соседям, где было много барышень наших лет, то соседи приезжали к нам. Прошло два дня после нашего приезда. Помню, как я после обеда сидела с дедушкой на крыльце. Мы весело болтали с ним, когда я увидела издали белую лошадь Льва Николаевича.
- Дедушка, посмотри, ведь это Лев Николаевич едет!
И, вскочив с места, я побежала наверх к Соне и Лизе.
- Le comte (граф (фр.)) едет к нам! - кричала я.
Так мы называли Льва Николаевича за глаза, по привычке говорить между собой по-французски.
- Как, неужели? - спросила, покраснев, Лиза.
- Один или с Марией Николаевной? - спросила Соня.
- Один, верхом, пойдемте вниз, - говорила я.
- Я рада видеть графа у нас, - сказала Ольга, - он так давно не был у нас, и папа будет доволен.
Мы сошли вниз. Лев Николаевич уже вошел в дом с дедушкой, Софьей Александровной и мама.
- Давно я не был в Ивицах, - говорил Лев Николаевич. - В последний раз, как был у вас, мы травили волка, помните? - обратился он к дедушке.
- И протравили, - смеясь, отвечал дедушка. - Сколько же ты времени ехал к нам?
- Да часа три с лишним. Я ехал шагом - жарко было, - сказал Лев Николаевич, поздоровавшись с нами.
Мы все прошли в сад. Лев Николаевич хотел осмотреть, насколько изменилась усадьба. Он был бодр, оживлен и сразу как-то подошел духом к нам молодым.
В Ивицах я стала замечать, что Лев Николаевич больше бывал с Соней, оставался с ней наедине, словом, отличал ее от других. Соня краснела и оживлялась в его присутствии.
"Она ведь умеет нравиться, если хочет", - думала я, и по выражению ее лица, столь знакомому мне, я читала, как в книге. "Я хочу любить вас, но боюсь" - говорили ее глаза.
Мне понятно было, почему она боялась: Поливанов и Лиза, как призраки, стояли перед ней.
"Вода стекает!" - снова думала я, вспомнив слова няни.
Ольга в недоумении говорила мне:
- Таня, как же Лиза сказала мне, что Лев Николаевич намеревается жениться на ней, а я вижу совсем другое. Ничего не понимаю.
- И я тоже, - коротко ответила я.
На другой день собрались вечером приглашенные соседи. Тут были пожилые помещики, игравшие с дедушкой в вист, их жены, беседовавшие о хозяйстве с бабушкой и мама, и молоденькие, хорошенькие их дочери, деревенские барышни, точь-в-точь такие, каких описывают в повестях. Приехала и молодежь, большинство военные из полка, стоявшего недалеко от усадьбы.
Затеяли игры и танцы, и было очень весело. Лев Николаевич участвовал в играх и в беготне по саду, в танцах же, когда вошли в дом, он не принимал участия. А мне было как-то жаль смотреть, что он сидел со старушками, как мне тогда казалось, и говорил об урожае, продаже хлеба и прочем.
В котильоне, когда заиграли вальс, я подбежала к нему и звала танцевать. Он отказался.
- Отчего вы не танцуете? - спросила я.
- Стар стал, - улыбаясь, как бы не веря себе, сказал он.
- Какие глупости! - ответила я, - вы на старого не похожи, - и, пристально поглядев на него, я прибавила:
- И на очень молодого тоже не похожи.
- Вот за это спасибо! - смеясь, сказал Лев Николаевич. - Вы это так хорошо сказали, ну пойдемте танцевать.
Мы сделали один тур вальса, и он опять сел на свое место.
Соня в этот вечер была очень мила, к ней шло ее платье с разлетающимися лентами на плечах.
Лиза не была весела, хотя и много танцевала. Вечером, после ужина меня просили петь. Мне не хотелось и я убежала в гостиную и искала, где бы спрятаться. Я живо вскочила под рояль. Комната была пустая, в ней стоял открытый ломберный стол после карточной игры.
Через несколько минут в гостиную вошли Соня и Лев Николаевич. Оба, как мне казалось, были взволнованы. Они сели за ломберный стол.
- Так вы завтра уезжаете, - оказала Соня, - почему так скоро? Как жалко!
- Машенька одна, она скоро уезжает за границу.
- И вы с ней? - спросила Соня.
- Нет, я хотел ехать, но теперь не могу.
Соня не спрашивала, почему. Она догадывалась. Я видела по ее выражению лица, что что-то должно важное произойти сейчас. Я хотела выйти из-за своей засады, но мне было стыдно, и я притаилась.
- Пойдемте в залу, - сказала Соня. - Нас будут искать.
- Нет, подождите, здесь так хорошо. И он что-то чертил мелком по столу.
- Софья Андреевна, вы можете прочесть, что я напишу вам, но только начальными буквами? - сказал он, волнуясь.
- Могу, - решительно ответила Соня, глядя ему прямо в глаза.
Тут произошла уже столь известная переписка, описанная в романе "Анна Каренина".
Лев Николаевич писал: "в. м. и п. с. с." и т. д.
Сестра по какому-то вдохновению читала: "Ваша молодость и потребность счастья слишком живо напоминают мне мою старость и невозможность счастья". Некоторые слова Лев Николаевич подсказал ей. - Ну еще, - говорил Лев Николаевич. "В вашей семье существует ложный взгляд на меня и вашу сестру Лизу. Защитите меня, вы с Танечкой".
Когда Соня рассказала мне на другое утро об этой переписке, я не удивилась и рассказала ей о моей засаде. Меня взволновало, что Лев Николаевич заметил этот ложный взгляд.
"Надо мама правду сказать, - думала я, - пускай хоть она правду знает, я ее тут совсем не вижу и давно с ней не говорила".
На другой день был пикник. Все познакомившиеся с нами соседи приехали в лес с провизией. Мы поехали туда в нескольких экипажах и верхом. Лев Николаевич простился с нами перед нашим отъездом и уехал в Ясную, взяв с нас слово, что мы опять заедем в Ясную Поляну.
Пикник был оживленный, как и все, что происходило тогда. Остался у меня в памяти один незначительный эпизод.
Дедушка, большой любитель цыганских песен, велел принести своему казачку гитару, снятую, в честь нашего приезда, с чердака. Все мы уселись на разостланные ковры. Дедушка сильно ударил по струнам и затянул было со мною "Ивушку". Вдруг из отверстия гитары во все стороны посыпались красные тараканы. В одно мгновение мое белое платье было усыпано ими. Это было ужасно!
Дедушка, выбранив казачка Ваську, велел вычистить гитару и, снова настроив ее, затянул "Ивушку". Хор подхватил.
Софья Александровна и мама, тоже принимавшие участие в пикнике, хлопотали у чая и вполголоса говорили о Льве Николаевиче.
Я наблюдала за бабушкой. От ее прежней красоты, про которую я слышала, казалось, не осталось ничего. Отвисшая нижняя губа, проваленные щеки, беззубый рот были очень некрасивы. Одни только глаза, большие и выразительные, были красивы до сих пор.
Слышавши от матери, что Лев Николаевич описал бабушку в "Детстве" и "Отрочестве" в лице La belle Flamande, я, несмотря на все желание, не могла перенестись в ее прошлое и представить себе красивую цветущую женщину.
К вечеру мы были дома. Я позвала дедушку в сад, где я набирала груши, и слушала его рассказы о том, кого Лев Николаевич описал в своем "Детстве".
- А ты меня не узнала? - спросил меня дедушка.
- Узнала по тому, как ты плечом дергаешь. Мама мне вслух читала и что-то пропускала, - наивно сказала я.
- Хорошо делала, - сказал дедушка. - А Володя это его брат Сергей, Любочка - Мария Николаевна.
- А кто же это Сонечка Валахина? - спросила я.
- Это Сонечка Колошина, его первая любовь. Она так замуж и не вышла. Он и гувернера своего описал St. Thomas. Дмитрий Нехлюдов в "Юности" это его брат Митенька. Большой оригинал был. Вера его доходила до ханжества. Жил он на окраине города и знался только с очень нуждающимися студентами, посещал тюрьмы и избегал равных себе. В церковь ходил каждый праздник, не в модную, а в тюремную, и имел очень вспыльчивый характер. Все Толстые - оригиналы.
В сад к дедушке пришел Сашка и прекратил наш разговор. Он принес почту. Дедушка подал мне два письма. Одно матери от отца, а другое мне от Пако.
Я побежала к матери. Прочитав письмо, она сказала: - Ну, слава Богу, дома все благополучно.
Я ушла в нашу комнату, где нашла Лизу. Она сидела одна у овна. Глаза ее были заплаканы. Я не спросила ее, о чем она плакала: я знала причину ее слез. Мне стало от души жаль ее, но я не знала, как утешить ее. Я сказала:
- Лиза, не горюй, перемелется - мука будет. - Я вспомнила, как говорила мне это мать, утешая меня после ссоры с Кузминским.
- Таня, - серьезным голосом начала Лиза. - Соня перебивает у меня Льва Николаевича. Разве ты этого не видишь?
Я не знала, что ответить. Сказать, что он сам последние дни льнет к ней, я не решалась - это еще более огорчило бы Лизу.
- Эти наряды, эти взгляды, это старание удалиться вдвоем бросается в глаза, - продолжала Лиза.
Я понимала, что Лизе хотелось высказаться, излить свое горе кому-нибудь, и я молча слушала ее.
- Ведь, если ты не будешь стараться завлечь кого-либо, не будешь желать ему нравиться, то он и не обратит на тебя большого внимания, - говорила Лиза.
- Нет, - перебила я ее, - обратит внимание! Вот смотри, что пишет мне Жорж Пако, какие чудесные стихи!
Лиза, прочтя письмо, засмеялась. Этот смех мне был очень приятен - мне удалось развлечь ее. Я вскочила с места и нежно поцеловала ее.
- Пойдем в сад, там много груш, - сказала я.
Она была тронута моей лаской, что очень редко случалось с ней. Ее никогда никто не ласкал. Взяв корзинку, мы пошли в сад.
Вечером, когда все разошлись и уже ложились спать, надев ночную кофточку, я тихонько пробралась в комнату матери. Она была уже в постели, и маленький Володя в детской кроватке спал крепким сном.
- Ты что? - увидя меня, спросила мать.
- Я хочу поговорить с вами, мама, - сказала я.
- Ну садись. О чем же? - спросила мама.
Прежде чем идти к матери и исполнить свою миссию, возложенную на меня Львом Николаевичем, как мне казалось тогда, я повторяла себе, как я должна буду исполнить это, не разочаровывая сразу мать.
Но, увидав маму, я пришла в нетерпение, и вся моя осторожность сразу исчезла.
- Мама, - начала я, - Вы и папа, и все в доме не видите правды.
- Какой правды, о чем ты говоришь?
- Конечно, о Льве Николаевиче. Вы думаете, что он женится на Лизе, а он женится на Соне. И я это знаю наверное, - сразу буркнула я матери.
- Почем ты можешь знать это? - с удивлением спросила мать, - ты глупости болтаешь.
- Нет, не глупости, а правда; вы не видите. Мама, помолчав, спросила меня:
- Что ж, Сонечка говорила тебе что-нибудь?
- Говорила, - поспешно ответила я, - то есть нет, но это секрет, - путалась я. - Она только мне сказала.
Мать больше не расспрашивала меня. Мне казалось, что она своим материнским чутьем подозревала правду, но боялась сознаться в ней, зная, как будет огорчен отец. Он так любил Лизу и знал про ее увлечение.
Володя заворочался в своей кроватке, и несколько секунд у нас длилось молчание.
- Что это за письмо ты держишь в руках? - спросила меня мать.
- Это я вам хотела показать, я получила сегодня от маленького Пако (маленький - прозвище, в отличие от отца). Вот это письмо. Он мне делает предложение, - торжественно объявила я.
- Как? тебе предложение! Тебе еще 16-ти лет нет, - сказала мама строгим голосом.
- Ну вот вы уже сердитесь, мама; вы мне скажите, что мне ответить надо?
- Как, что ответить? Ничего.
- Да вы прочтите, как он мне жалостно пишет; а потом написал чудные стихи, акростих на мое имя.
Мама взяла письмо и вслух прочла его, так что я слышала его во второй раз: "Je vous l'avouerai fran-chement, que vous ne pouvez vous faire une idee de ce qui se passe et dans ma tete et dans mon coeur depuis votre depart". (Откровенно признаюсь вам, не могу выразить, что происходит в моем уме и сердце после вашего отъезда (фр.)).
"Осиротел я без вас и каждый день считаю, сколько остается дней до вашего приезда".
- А теперь читайте акростих, - сказала я. Мама начала чтение.

Tu as quelque chose de seduisant,
Adorable et belle, espiegle enfant.
Tu chantes mieux q'un rossignol,
Il у a en toi quelque chose d'espagnol!
Ah, si tu pouvais etre toujours gaie,
Nous embrasser par ta gaiete,
Ah, tel est mon souhait.
(Ты имеешь много привлекательного, обожаемая и прекрасная, резвое дитя. Ты поешь лучше, чем соловей, и в тебе есть что-то испанское! Ах, если б ты могла быть всегда веселой, нас заражать твоей веселостью, ах, таково мое пожелание (фр.)).

Несмотря на сон Володи, послышался неудержимый смех мама. Так смеются только любящие матери.
- Мама, что же тут смешного? - обиженно спросила я, не понимая тогда всю прелесть ее смеха. - Вам не стоит показывать письма, вам все смешно. Очень хорошие стихи. Вот и все. А посмотрите, что написано в конце письма. - Я повернула с нетерпением страницу, и мать прочла: - "Pouvez-vous faire mon bonheur eternel?" (Можете ли вы сделать мое вечное счастье? (фр.)). - Вы понимаете, мама, что он мне сделал предложение?
- Как я могу понять такой вздор. Тебе надо об уроках думать, а не о женихах.
- Теперь вакация, да я и не думаю о них, - сказала я. - Ну чем же я виновата? А какой акростих хороший, правда? Ну, мама, будьте веселая, добрая, вы все недовольны, - говорила я, целуя ей руку и подвигаясь к ней.
- Таня, - ласково заговорила мама: - Ведь он такую чушь пишет. Ну, что в тебе испанского? Скажи, пожалуйста.
- А я качучу с кастаньетами танцевала, помните, когда дядя Костя играл?
- Не помню, - отвечала мама.
- Что же мне отвечать ему? - спросила я.
- Я сама ему отвечу.
- Вы откажете ему, а он обидится. Мама улыбнулась.
- А Саша как же? - спросила она.
- Да так. Что же Саша. Я его очень люблю. А того как же? Я не могу его обидеть, мне его очень жаль.
- Да нельзя же так, - сказала мама, - ну, да ты не беспокойся, я его не обижу, а теперь поздно, ступай спать. Да смотри, не болтай про Соню.
- Вы не сердитесь, мама, - сказала я, целуя ее, - я так хотела поговорить с вами, а теперь прощайте.
И я убежала к себе в комнату, оставив мама с ее заботами и мыслями о старших сестрах.
Лев Николаевич, узнав о предложении Пако и мой разговор с матерью, постоянно дразнил меня, спрашивая:
- Pouvez-vous faire mon bonheur eternel? А я сердилась и не слушала его.
Через три дня мы были в Ясной Поляне, где нас ожидали. В этот раз все было готово: и комната, и чай, и ужин. Я как-то смутно помню наше препровождение времени в этот приезд. Помню лишь, что первый день шел дождь, и мы сидели дома. Вечером занимались музыкой. После ужина я ушла спать, и девушка Дуняша последовала за мной. Пока она помогала мне завивать волосы, я разговорилась с ней.
- Вот граф ожидали вас, - говорила Дуняша, - и сами все хлопотали и готовили вам. Даже постели помогали стелить. "Ты, Дуняша, говорили они, не успеешь все приготовить, они каждую минуту приехать могут".
- А у вас бывает кто из гостей? - спросила я.
- Редко. Вот тут недалеко соседи живут, имение наняли, Ауэрбах и Марков, так вот они приезжают к нам. А хорошо у нас тут! - помолчав, прибавила Дуняша.
- Очень хорошо, - сказала я. - Дуняша, а что, когда жандармы и чиновники приезжали к вам, вы очень испугались? - спросила я.
- А как же. Татьяна Александровна так перепугались, что из своей комнаты не выходили, все графиня с ними возилась. Она послала в ту пору Николку верхом к Маркову, - говорила Дуняша, - а я, значит, вижу, что дело плохо, что люди-то не свои, схватила со стола портфель графский, да в сад, в канаву и положила, чтоб им-то не досталось...
- Ну что же они, нашли его? - спросила я, с интересом слушая рассказ Дуняши.
- Нет, куда там найти. А старая барыня меня похвалили потом и сказали: "Дуняша хорошо сделала, что спрятала, в портфеле лежали портрет Герцена, письма его и журнал "Благовест".
- "Колокол", верно? - спросила я.
- Да, да, я спутала, это еще Татьяна Александровна тогда меня поправляли, а я все путаю. И что только тут было: вина спросили, всю ночь шарили, читали и пили. В пруд сеть закинули, какой-то станок искали...
- Дуняша! - позвала ее Наталья Петровна, компаньонка тетеньки, тихими шагами вошедшая ко мне в комнату.
- Покойной ночи, - сказала Дуняша, взяв в руки мое платье и обувь.
Я поблагодарила милую, услужливую Дуняшу и легла, приглашая сесть Наталью Петровну.
Это была добродушная, простоватая старушка лет 50-ти в белом пикейном чепце и пелеринке старого покроя. Она села возле меня и расспрашивала о нашей жизни, а главное, как я заметила, ее разговор клонился к тому, чтобы узнать, кто больше из сестер, Лиза или Соня, нравится Льву Николаевичу. Раз, поняв ее намеки, я уже удержалась от откровенности.
Перед прощанием она пригласила меня завтра идти с ней за яблоками, на дворню и вообще осмотреть усадьбу.
На другое утро погода прояснилась, и я пошла с Натальей Петровной в сад.
В этот приезд меня поразило то, чего я не заметила раньше. Вокруг дома ничего не было расчищено, кроме дороги, ведшей с "прешпекта" к крыльцу дома. Всюду росли сорная трава, лопух, репейник, нигде не было цветника и дорожек. Один лишь старинный сад с липовыми аллеями и полурасчищенными дорогами гордо выделялся своей красотой от окружающего.
В доме были высокие комнаты с выбеленными стенами и некрашеными полами. Так осталось и по сих пор, не считая, конечно, пристроенных комнат и большой залы. При въезде был большой пруд, примыкавший к деревне. Все дышало стариной, начиная с комнаты Татьяны Александровны со старинным киотом, с огромным чудотворным образом Спасителя, у которого всегда накануне праздника теплилась лампада. Два узких дивана красного дерева, с резными головами сфинксов служили кроватями тетушки и Натальи Петровны.
Когда мы шли мимо белого большого здания, где помещалась дворня и прачечная, к нам навстречу вышла сухая, прямая, высокая старуха Агафья Михайловна - Гаша, горничная старой графини Толстой, бабушки Льва Николаевича.
Она вежливо поздоровалась со мной, сказав:
- На мамашу похожи, я их еще молоденькой помню.
Гаша эта описана в "Детстве" и "Отрочестве". Я впоследствии изучила эту оригинальную старуху. Ее всегда от других отличал и Лев Николаевич.
Одна из ее хороших сторон была та, что она очень любила животных, и в особенности собак; она жалела даже мышей и насекомых. Так, например, она не позволяла у себя в каморке выводить тараканов и кормила мышей. Всех щенят охотничьих собак Льва Николаевича она брала к себе и растила их с непрерывной заботой. Да многое еще придется говорить о ней.
День прошел быстро и приятно. На другое утро все было готово к отъезду. Мария Николаевна ехала с нами до Москвы, а потом дальше за границу, где оставила детей.
Анненская, шестиместная карета ожидала нас в Туле.
Когда все стали прощаться и экипажи уже стояли у крыльца, вышел Лев Николаевич, одетый по-дорожному; лакей Алексей нес за ним чемодан. Мы ничего не понимали, думая, что он едет проводить нас до Тулы, но он объявил:
- Я еду с вами в Москву.
- Как? - сказала Мария Николаевна. - Вот хорошо придумал.
- Да как же теперь один останусь, я не могу, - сказал он.
- Как же вы поедете? - спросил кто-то из "ас.
- С вами в анненской карете.
- Вот прелесть-то, как я рада! - закричала я. Соня и Лиза, по-видимому, были очень довольны его отъездом с нами.
Почтовая карета, в которой мы должны были ехать, ездила три раза в неделю из Москвы в Тулу. Она называлась "анненской", потому что учреждение это было частное, и названа она была по фамилии владельца.
Лошадей наняли почтовых. Карета имела четыре места внутри и два сзади, снаружи. Ехать должны были так: внутри кареты мама, Мария Николаевна, одна из сестер и я, а снаружи Лев Николаевич и другая из сестер. Я была простужена, и меня не пустили сесть снаружи. Володя помещался в карете между нами.
Ехать было весело, по крайней мере мне. Гудел рожок кондуктора, ехали скоро, и в карету взяты были разные сласти и фрукты. Дорогой у Лизы с Соней что-то вышло неприятное, что именно, не знаю. Мама недовольным голосом тихонько говорила с ними на одной из станций.
В Москве мы простились с Марией Николаевной. Особенно трогательно было прощание ее с мама.
Два старинных друга расставались снова на долгое и неопределенное время. Знаю лишь одно, что Мария Николаевна выразила матери свое желание, чтобы брат ее женился в нашей семье, но не называя ни ту, ни другую сестру. Об этом разговоре я узнала уже гораздо позднее.
К вечеру мы были уже дома. Отец и мальчики нам очень обрадовались. Нас ожидал сюрприз: брат Саша, отбыв лагерь, приехал к нам в отпуск. "Он будет мой самый близкий и милый товарищ", - думала я. "Теперь обе сестры мне не пара, они обе "не в себе", - говорила я, и лучше оставить их в покое, тем более, что вражда между ними чувствовалась с каждым днем все сильнее и сильнее, что мне было крайне неприятно. Клавдия, к сожалению, уезжала в приют.

XX. В ПОКРОВСКОМ

Лев Николаевич на третий день по отъезде Марии Николаевны пришел к нам пешком из Москвы.
- Завтра за Петровским парком - маневры, и государь будет, - говорил он нам. - Пойдемте смотреть.
Мы все тотчас же согласились, но мать не пустила нас, барышень, и Лев Николаевич собрался с Пако и мальчиками. Он ночевал у нас, и на другое утро после кофе они отправились пешком. Нам было завидно смотреть "а них, но, как мы ни просились, мать была неумолима.
Ей казалось верхом неприличия пустить нас, дев, одних с Львом Николаевичем.
Лев Николаевич с братьями вернулся к пяти часам.
За обедом разговор зашел о маневрах.
- Маневры, - говорил Лев Николаевич, - перенесли меня в эпоху моей военной жизни на Кавказе. Как значительно все это казалось тогда. Но и теперь, должен сознаться, когда народ закричал "ура", военный оркестр заиграл марш, и государь, красиво сидя на лошади, объезжал полки, я почувствовал прилив чего-то торжественного. У меня защекотало в носу, в горле стояли слезы. Общий подъем духа сообщился и мне.
Я, слушая Льва Николаевича, живо представляла себе величественного Александра II на белой лошади и общее умиление.
Обыкновенно, когда Лев Николаевич рассказывал что-либо чувствительное, он резко переходил к чему-либо комическому. Так было и теперь:
- А Пако, - продолжал Лев Николаевич, - когда царь проезжал мимо нас, сложил "а груди руки и дрожащим, взволнованным голосом повторял: "Голубчик, родной! Боже мой! продли жизнь его".
Мы все невольно смеялись, как смешно и трогательно представил Лев Николаевич Пако. Мы боялись, что Пако обидится, но нет, он сам, слушая Льва Николае вича, от души смеялся.
Мы доживали в Покровском последние дни. Лев Николаевич три раза в неделю приходил к нам. Соня решилась, наконец, дать прочесть свою повесть.
После прочтения повести Лев Николаевич пишет в своем дневнике (26 августа 1862 г.):
"Пошел к Берсам пешком. Покойно. Уютно... Что за энергия правды и простоты. Ее мучает неясность. Все я читал без замиранья, без признака ревности или зависти, но "необычайно непривлекательной наружности" и "переменчивость суждений" задело славно Я успокоился. Все это не про меня".
В молодости наружность Льва Николаевича всегда мучила его. Он был уверен, что он отталкивающе дурен собою. Я не раз слышала от него, как он это говорил. Он, конечно, не знал того, что привлекательную сторону его наружности составляла духовная сила, которая жила в его глубоком взгляде, он сам не мог видеть и поймать в себе этого выражения глаз, а оно-то и составляло всю прелесть его лица.
Помню, как приятно проводили мы последние августовские вечера в Покровском. Недаром Лев Николаевич писал: "покойно, уютно". За большим круглым столом слушали мы его чтение вслух. Я никогда не замечала, чтобы кто-либо из сестер или Лев Николаевич искали оставаться наедине, несмотря на обоюдное их увлечение. Но Лиза, осуждая Соню за ее сближение со Львом Николаевичем, все же не хотела верить в его чувство к ней и, казалось, намеренно обманывала себя: всякий ее разговор с ним она перетолковывала в свою пользу, спрашивая и мое мнение. Признаюсь, я хитрила, я не говорила ей правды, утаивала ее, поддакивая ей; у меня было такое чувство к ней, что я не могла тихо и добровольно ранить ее сердце.
Саша, однажды сидя со мной, перебирая струны гитары, сказал:
- Таня, что же нам с Лизой делать, ведь le comte явно ее избегает.
- И ты заметил? - сказала я. - А какое он неприятное лицо делает, когда остается с ней, и как она, бедная, не видит этого!
- Я хотел поговорить с ней, сказать ей правду, - говорил брат.
- Не надо, оставь, - отвечала я.
- Ну, а как же Соня-то? Ведь на днях приезжает Поливанов, - говорил брат.
Мы оба молчали, не зная, что сказать. - Ох! Как все осложнилось, как я устал. - Не хочу думать о них - пойдем петь! - вдруг закричала я.