XXIV. Рождественские праздники

Наступили рождественские праздники 1862 года. Мы все в сборе. Брат Саша, Кузминский, Поливанов и Клавдия у нас. Одно лишь огорчило меня, что Поливанов приехал из Петербурга лишь на три дня.
23-го декабря приехали Толстые и остановились в гостинице Шеврие в Газетном переулке. Соню я нашла похудевшей и побледневшей от ее положения, но все той же привлекательной живой Соней.
Со Львом Николаевичем мы встретились друзьями и уже на "ты". Я наблюдала за Лизой. У Лизы выходили с ним отношения более естественные, чем у него с ней. Ей помогала ее обычная, спокойная самоуверенность. Она сразу перешла с ним на "ты", что, очевидно, было приятно ему.
Мы видимся почти ежедневно. Друзья, знакомые Льва Николаевича постоянно навещают их, и жизнь Толстых сложилась в Москве вполне городской и светской.
Лез Николаевич хотел, чтобы Соня сделала несколько визитов его близким знакомым. При сборах: в чем ехать? и что надеть? произошло комичное недоразумение.
Соне из магазина была принесена новая шляпа, по тогдашней моде, очень высокая спереди, закрывавшая уши, и с подвязушками под подбородком. Когда Соня примеряла ту шляпу, в комнату случайно вошел Лев Николаевич. При виде ее в шляпе, он пришел в неописанный ужас.
- Как? - воскликнул он, - и в этой Вавилонской башне Соня поедет делать визиты?
- Теперь так носят, - спокойно отвечала мама.
- Да ведь это же уродство, - говорил Лев Николаевич, - почему же она не может ехать в своей меховой шапочке?
Мама, в свою очередь, пришла в негодование.
- Да что ты, помилуй, Левочка, кто же в шайках визиты делает, да еще в первый раз в дом едет, - ее всякий осудит.
- А она в карету не влезет, - смеясь, дразнила я, потешаясь их разговором. - Я намедни зацепилась о потолок кареты, и шляпа съехала с головы.
Соня, стоя перед зеркалом, молча посмеивалась. Ей нравился белый цвет шляпы, белые перья, так красиво оттенявшие ее черные волосы, а к уродливой ее высоте она еще привыкла с прошлого года.
"Ведь все так носят", - утешала она себя.
Соня неохотно согласилась делать визиты. Она чувствовала недомогание от своего положения. Но все же она уступила мужу и поехала.
Она пишет в своих воспоминаниях: "Конфузилась я до болезненности; страх за то, что Левочке будет за меня что-нибудь стыдно, совершенно угнетал меня, и я была очень робка и старательна".
Соня описывает, между прочим, трех сестер Д. А. Дьякова, близкого друга Льва Николаевича (о нем буду говорить позднее):
"Еще ездили мы к сестрам Дьякова: М. А. Сухотиной... А. А. Оболенской, когда-то составлявшей предмет любви Льва Николаевича, и милой Е. А. Жемчужниковой. Первые две сестры взяли тон презрения к молоденькой и глупенькой жене своего бывшего поклонника и частого посетителя Льва Толстого, которого они теперь лишились".
Впоследствии, когда я познакомилась с ними, я не нашла всего этого: обе сестры произвели на меня хорошее впечатление, и я поняла, что у Сони была ревность. Эта черта ее характера ярко выступала во всю ее жизнь.
Лев Николаевич пишет в дневнике своем, что он рад, что жена его всем нравится.
Они часто ездили в концерты, театры и музеи. Нередко и меня отпускали с ними. Лев Николаевич, кроме выездов, посещал библиотеки, отыскивая разные мемуары и романы, где бы говорилось о декабристах.
Он только что отдал в печать свои две повести: "Казаки" и "Поликушку", как уже в нем зарождалось новое семя творчества. Он задумал писать "Декабристов". Он идеализировал их и вообще любил эту эпоху. Но из маленького семени "Декабристов" вышел вековой величественный дуб - "Война и мир".
Помню, как на Рождестве, у наших знакомых Бибиковых был обычный танцкласс, но усиленный, вроде танцевального вечера. Вся наша молодежь ехала туда. Бибиков был женат на Муравьевой, дочери известного декабриста Муравьева, и Лев Николаевич решил, что он приедет к ним.
Он приехал позднее. Я видела, как он беседовал с Софьей Никитичной Бибиковой, как она показывала ему портрет своего отца, но о чем они говорили, я не слышала, так как в то время с увлечением танцевала мазурку с Кузминским.
Это Рождество было для меня сплошным праздником. Я сознавала, что переживала самые счастливые годы, беззаботные 16 лет. Я просыпалась утром в радужном настроении, засыпала с молитвою благодарности к Богу за то, что он дает мне. Я чувствовала в душе своей то обилие любви всякого рода, что и дает счастие в жизни.
С Кузминским мы были более чем когда-либо дружмы, и если бы мне сказали тогда, что не дальше чем весной произойдет во мне перемена, я бы не поверила. Сомнения о хохлушках и графине Бержинской отлетели далеко.
другой день мы были приглашены к Толстым на обед. Я была очень горда, что только меня и Кузминского пригласили, как мне казалось тогда, на важный литературный обед.
Обед был очень веселый и содержательный. Обедали Фет, Григорович, Островский и мы двое. Фет острил, как всегда. Лев Николаевич вторил ему. Всякий пустяк вызывал смех. Например, Лев Николаевич, предлагая компот, говорил: "Фет, faites moi le plaisir" (cделайте мне удовольствие (фр.)) или, при пробе белого вина, говорилось: "Винный торговец "Depret n'est bon que de loin"* и т. д.
______________________
* Депре хорош только издали (фр.). Фамилия Депре по-русски значит "вблизи ".

Островский, говоря о своей последней пьесе, прибавлял, что он невольно всегда имеет перед глазами Акимову и ей предназначает роль. Он хвалил особенно игру Садовского и Акимову.
Остался в памяти у меня рассказ Григоровича. Он говорил, что, когда он пишет и бывает недоволен собой, на него нападает бессонница.
Афанасий Афанасьевич Фет, медлительно промычав что-то про себя, как он всегда это делал перед тем, как начать какой-либо рассказ или стихи, продекламировал недавно написанное им стихотворение "Бессонница".

Чем тоске, и не знаю, помочь:
Грудь прохлады свежительной ищет.
Окна настежь, уснуть мне невмочь,
А в саду над ручьем во всю ночь
Соловей разливается - свищет.

Фета заставила продекламировать все полностью. Мне же особенно нравилось начало, и я запомнила его.
Вечером за мной и Кузминским приехала наша немка; мы должны были ехать на вечер. Мне было жаль уезжать, так приятно было у Толстых, а вначале я конфузилась незнакомого общества, да еще такого серьезного и ученого, как я мысленно называла всех. Меня мучило, что меня никто не заметит, что, по своим годам, я должна буду молчать за столом, и мне казалось это унизительным перед Кузминским. "Ведь он может подумать, что я не могу нравиться, что я еще ребенок и как маленькая держу себя", - говорила я себе.
Но вое сошло благополучно. За обедом я сидела между Соней и Фетом. Он был ко мне более чем внимателен, с Григоровичем тоже вышло, как мне казалось, хорошо, но зато Островский с дамами не разговаривал и произвел на меня впечатление медведя.
Соня в роли хозяйки была удивительно мила, и я, привыкши разбирать выражение лица Льва Николаевича, видела, как он любуется ею.
Во время их пребывания в Москве я приглядывалась к ним. Мне хотелось понять и решить: какие они стали.
Сначала мне казалось странным, как это совсем чужой человек стал вдруг так близок Соне. Выходя из дома, он искал ее по всему дому, чтобы сказать, куда он идет и когда вернется. Они о чем-то перешептывались, и я спрашивала себя: "Могу ли я, по-прежнему, быть с Соней откровенна? Расскажет ли она все мужу своему?" И я невольно отвечала себе: "Да, расскажет. Да, ведь ему все можно сказать", утешала я себя, "он все поймет".
Они смотрели друг на друга, как мне казалось, совсем иначе, чем прежде. Не было того беспокойно-вопросительного влюбленного взгляда. Была нежная заботливость с его стороны и какая-то любовная покорность с ее стороны.
Опишу мое первое знакомство с Д.А. Дьяковым, так как он и его семья впоследствии были мне близки.
На другой день после завтрака Лев Николаевич привез к нам с визитом своего друга Дмитрия Алексеевича Дьякова. Еще смолоду, в Казани, они были друзьями и на "ты".
Дмитрий Алексеевич был человек лет сорока, роста выше среднего, белокурый, широкоплечий, с удивительно приятным выражением лица, с оттенком юмора. В молодости он служил в гвардии, как многие дворянские сыновья сороковых годов, но, по смерти отца своего, наследовав большие имения в Тульской и Рязанской губерниях, бросил службу и поселился в деревне. Он имел большое состояние, и его имение "Черемошня" Тульской губернии славилось во всем околотке своим образцовым порядком. Он был женат на Тулубьевой и имел одиннадцатилетнюю дочь Машу.
Мама приняла гостей в маленькой гостиной, как мы называли ее спальню, перегороженную дубовой перегородкой. Я сидела в спальне матери и перебирала ее вещи, когда услышала голос Льва Николаевича и еще кого-то.
По высоко-приличному, церемонному голосу мама, употребляемому обыкновенно с новыми знакомыми, я узнала, что второй гость был Дьяков. Дьяков говорил, что его жена и дочь за границей, что и он туда скоро поедет и что он непременно хотел перед отъездом быть нам представлен.
"Ну, этот - настоящий", - думала я почему-то.
"Настоящим", в моем детском понятии, считался тот, кто был утонченного светского воспитания, с известным лоском, порядочностью, что я называла "слоеным тестом".
"Боже мой, - думала я, - уедет он, и я не увижу друга Левочки, а он так много говорил нам о нем. Влезу на шифоньерку и посмотрю, какой он".
Выйти же к ним я не хотела по многим причинам! мне казалось, что я плохо одета, что если я теперь появлюсь, выйдет, что я подслушивала их разговор. И я тихонько стала влезать с окна на шифоньерку, плотно примыкавшую к перегородке.
Но влезть бесшумно было трудно, и мама, обернувшись в мою сторону, спросила:
- Кто там?
Я не ответила и села на колени на верху шкафа. Но, к ужасу своему, я увидела, как раз против себя, сидящих у стола Льва Николаевича и Дьякова.
Скрываться дольше было невозможно.
- Таня, здравствуй, иди к нам, куда ты залезла, - сказал Лев Николаевич, - посмотри, Дмитрий, я тебя сейчас познакомлю с ней.
И я услышала громкий смех Дмитрия Алексеевича. Но в это время я живо стала слезать и оправляться и вышла в гостиную.
- Посмотри, на что ты похожа, - говорила мама, - вся в пыли.
Мама говорила притворно строгим голосом. Лиза, сидевшая в гостиной, от души смеялась, и я была ей благодарна: ее смех утешал меня.
После представления я старалась быть очень чинной и приличной. Дьяков заговорил со мной о пении, о музыке, расспрашивал про нашу жизнь в Москве, и мне сразу стало с ним и приятно и ловко.
Мама, прощаясь, пригласила Дьякова завтра обедать, чему я была очень рада.
- Скажи Соне, чтоб она завтра непременно приехала к обеду, а вечером поедем в театр, - говорила я Льву Николаевичу.
Мы все так любили Соню, что непременно должны были видеться ежедневно. Отношения меньших братьев к ней были самые нежные, с Лизой лишь иногда чувствовалась неуловимая "черная кошка", несмотря на все старания Сони быть в хороших отношениях.
Соня пишет в дневнике своем:
"Что мне делать с Лизой? Чувствую и неловкость, и гнет, а вместе с тем дома все мне милы и дороги. Подъезжая к Кремлю, я задыхалась от волнения и счастия...".
По поводу этого Лев Николаевич, смеясь, говорил:
- Когда Соня увидала свои родные пушки, под которыми она родилась, она чуть не умерла от волнения.
Беседы с нами и матерью у Сони были неистощимы, особенно по вечерам. Она не любила выезжать, и Лев Николаевич иногда выезжал один. Прощаясь с ней, он всегда говорил: "Вернусь к 12-ти, подожди меня".
Но один из таких вечеров кончился очень плачевно.
Лев Николаевич ехал к Аксакову. Когда Лев Николаевич посещал дом, где Соня еще не успела познакомиться, она недоброжелательно относилась к нему. Так было и теперь.
- Зачем ты едешь к ним? - спросила она.
- Я могу встретить у них полезных мне людей для задуманного мною дела. Я, вероятно, вернусь к 12-ти, - сказал он.
Оставшись с нами, Соня была спокойна и весела, много рассказывала о своей Ясенской жизни, говорила, как они играют по вечерам в четыре руки, как Лев Николаевич сердится, что она не соблюдает такта, как приезжала к ним Ольга Исленьева и играла целыми часами с ним.
- А мне было и досадно, и обидно, и завидно, - говорила она.
- Соня, да ведь она же настоящая музыкантша, - сказала я, - как же сравнить ее с тобой? Конечно, Левочке было приятно играть с ней. - Ну да, мне это-то и было неприятно, - говорила с досадой Соня. - Но вот кто удивительно приятен в доме, это тетенька Татьяна Александровна, она так добра и мила ко мне. С первых же дней моего приезда в Ясную она сдала мне все хозяйство, и я, с помощью экономки и в то же время горничной, Дуняши, принялась за хозяйство. При тетеньке живет приживалка Наталья Петровна, препотешная: рассказывает Левочке про всякие явления, слышанные ею от богомолок, а Левочка записывает их. Но всего больше я люблю наши вечерние занятия. Он учит меня по-английски, мы читаем вслух "Les Miserables" Victor Hugo ("Отверженные" Виктора Гюго (фр.)), а иногда, когда он занят, я переписывала "Поликушку". Но знаешь, Таня, иногда мне наскучит быть "большой", раздражит меня эта тишина в доме, и нападет на меня неудержимая потребность веселья и движения, я прыгаю, бегаю, вспоминаю тебя, как мы с тобой бывало бесились, и ты называла это: "меня носит". А тетенька Татьяна Александровна добродушно смеется, глядя на меня, и говорит: "Осторожнее, тише, mа chere Sophie, pense a votre enfant" (моя дорогая Софи, думай о ребенке (фр.)).
Так болтали мы с Соней, слушая рассказы о ее жизни. Уже подали самовар. За чайным столом собрались все домашние, и Соня продолжала весело болтать с нами.
- А что твое рисование, Соня? - спросила мама.
- Левочка хотел мне взять учителя, да мое нездоровье помеха всему. Я иногда так хочу жить дельно, - говорила Соня, - но не могу. Пробовала заняться молочным хозяйством, ходила на удой коров, но запах коровника вызывал во мне тошноту, и я не могла ходить. Левочка с таким недоумением смотрел на меня, ничего не понимая в этом; он даже выказывал неудовольствие.
Мама, не желая осуждать Льва Николаевича, улыбаясь, сказала:
- Да где же ему понять! А в школе ты помогала ему?
- Вначале да. У нас был съезд учителей для обсуждения школьных вопросов; иные учителя, как мне казалось, отнеслись ко мне враждебно, чувствуя, что Лев Николаевич уже не принадлежит им всецело, и многие даже совсем уехали. Да правду сказать, Левочка за последнее время совсем охладел к школе. Его тянет к другой работе. Он хотел писать 2-ю часть "Казаков" но, кажется, и это бросит. Задуманный роман о декабристах поглотил его всецело.
Так незаметно прошел вечер. Пробило 12 часов. Соня прислушивалась к звонку. Все домашние разошлись по своим комнатам, лишь мама и я остались с Соней.
Прошел еще час. Соня теряла терпение. Отец вернулся домой и прошел к себе в спальню. Я сидела в углу дивана и потихоньку дремала. Соня то и дело подбегала к окну и смотрела на часы.
- Да что же это в самом деле, - говорила Соня. - Что с ним? Уж не случилось ли чего?
- Что же может случиться? - утешала мама, - просто засиделся у Аксакова.
- Да, засиделся, - повторила с досадой Соня. - Вероятно, там эта Оболенская, ведь она там по субботам бывает.
- Полно, Сонечка, придумывать себе глупости, приляг и отдохни лучше. Он скоро приедет.
Соня молчала. Я сочувствовала ей, хотя и не говорила с ней. В комнате царила полная тишина. Пробило половина второго.
Этот бой, при полной ночной тишине, как молот, беспощадно ударил не только в сердце Сони, но и разогнал мгновенно мой сон.
Соня, как ужаленная, вскочила с места.
- Мама, я поеду домой, я не могу больше дожидаться его, - заговорила она, чуть не плача.
- Что ты? Что с тобой, Соня? Мыслимо ли это! Да он вот-вот приедет!
И, действительно, не успела мама договорить, как послышался звонок.
Соня живо подбежала к окну. У крыльца стоял пустой извозчик.
- Да, верно это он, - с волнением проговорила она.
В эту минуту скорыми шагами вошел Лев Николаевич.
При виде его напряженные нервы Сони не выдержали, и она, всхлипывая, как ребенок, залилась слезами.
Лев Николаевич растерялся, смутился; он, конечно, сразу понял, о чем она плакала. Чье отчаяние было больше, его или Сонино - не знаю. Он уговаривал ее, просил прощения, целуя руки.
- Душенька, милая, - говорил он, - успокойся. Я был у Аксакова, где встретил декабриста Завалишина; он так заинтересовал меня, что я и не заметил, как прошло время.
Простившись с ними, я ушла спать и уже из своей комнаты слышала, как в передней за ними захлопнулась дверь.
Праздники проходили. Отпуск Кузминского и брата кончился, и они уехали 5-го января.
Тоскливо заныло у меня сердце. Дом опустел. Я не принималась ни за какое дело и, как тень, бродила по дому.
Через десять дней уехали и Толстые. Они ехали в больших санях, на почтовых лошадях. Тогда еще не было железной дороги. И опять, как и после их свадьбы, мы все вышли провожать их на крыльцо.
"Зачем существует разлука? Зачем людям надо такое горе?" - с озлоблением и болью в сердце думала я.
- Теперь до весны не увижу вас, - сказала я со слезами на глазах.
Ямщик, подобрав вожжи, тронул лошадей.
- Ты прилетишь к нам с ласточками! - закричал мне Лев Николаевич.

ЧАСТЬ II. 1863-1864
I. ДОМА

Наступила весна 1863 года, со всеми ее прелестями: животворная, теплая, все воскрешающая. Так и повеяло радостью, надеждой на что-то неведомое и жаждой жизни.
Мне памятны та весна и то лето. Надежды на что-то неведомое не обманули меня. Эти весна и лето принесли мне и счастье и горе...
В доме ничего не изменилось. Все шло своим чередом.
Отец и мать, постоянно занятые и озабоченные, производили на меня впечатление какой-то необходимой, вечно движущейся силы, без которой все бы пропало.
Лиза, по-видимому, забыла тяжелое прошлое. Пребывание Толстых в Москве повлияло на нее благотворно. Она стала спокойнее, веселее: недоброжелательное чувство к ним как будто заснуло в ней. Эта зима сблизила меня с ней. Она читала мне вслух, выезжала со мной, и когда в феврале нас, всех детей, поразила корь, она ходила за мной, как сиделка.
После отъезда Толстых из Москвы мы получили от них молодые, счастливые письма, тогда как в Москве Соня жаловалась мне, что московская жизнь как будто разъединяла их. Интересы раскололись, и она мало видела Льва Николаевича.
Я утешала ее, говоря, что это очень понятно, так как в Москве он принадлежал не ей одной, а и своим друзьям и знакомым, а у него их много.
- Да, я знаю, - говорила Соня, - тут ничего дурного нет, ио, знаешь, мы так тесно живем в Ясной, что привыкаешь к постоянному общению, а тут это невольно кажется охлаждением.
Приведу несколько строк из ее письма ко мне от 13 февраля 1863 г.
"...Сегодня только уехали от нас Ольга и Софья Александровна.
Ольга мечтает, как ты приедешь, она, Саша Куз-минский и как вы будете верхом ездить, и как нам весело будет. Мы все это соображали вчера, когда катались с ней вдвоем тройкой в страшный ветер и мороз. Мой же писал дома статью в журнал.
Мы очень хорошо живем. Он все уверяет, что никогда в Москве он не мог меня так в четверть любить, как здесь. Отчего это, Татьяна? И вправду, как любит, ужас..."
В конце письма она пишет:
"Мы совсем делаемся помещиками: скотину закупаем, птиц, поросят, телят. Приедешь, все покажу. Пчел покупаем у Исленьевых. Меду - ешь не хочу. Я ужасно и Левочка мечтаем, как ты приедешь".
В другом письме (от 25 февраля) сестра пишет:
"Лева начал новый роман. Я так рада. Неужели "Казаки" еще не вышли? От успеха их зависит, будет ли он продолжать вторую часть".
А в письме от 11 ноября 1862 г. сестра, между прочим, сообщает: "Девы, скажу вам по секрету, прошу не говорить: Левочка может быть нас опишет, когда ему будет 50 лет. Цыц, девы!"
Отец, читая это, смеясь сказал мне:
- Ну, Таня, берегись, тебе достанется от Льва Николаевича. Он таких вертушек, как ты - не любит!
- Я не вертушка, - обиженно сказала я, - я - живая.
Отец, видя, что я огорчилась, подозвал меня к себе.
- Я пошутил, а ты и поверила, - ласково сказал он. - Поди, поцелуй меня.
Ободренная его лаской, я вдруг решила поговорить с ним о своем давнишнем желании.
- Папа, - начала я, - ты говорил, что после праздников собираешься в Петербург. Возьми меня с собой. Я никогда не ездила по железной дороге, никогда не видала Петербурга. Ну, пожалуйста, возьми. Мама, наверное, отпустит меня, - молила я, целуя его.
Папа задумался.
- Увидим, - сказал он. - Я поговорю с мама.

II. ПИСЬМА ОТЦА

Помню, что отец очень интересовался статьей "Воспитание и образование". Прочитав статью, он был и опечален и оскорблен ею. Несмотря на свою обширную деятельность, он уделял время на чтение, ценил науку и верил в нее.
Помню, как он с профессором Анке осуждал воззрения Льва Николаевича и его оскорбительные слова: "чтение лекций есть только забавный обряд, не имеющий никакого смысла, и в особенности забавный по важности, с которою он совершается".
В другом месте своей статьи Лев Николаевич пишет, что ему возражали на его нападения на профессоров и университеты, говоря: "вы забываете образовательное влияние университетов". На что Лев Николаевич отвечал: влияние, "которое называется образовательным и которое я называю развращающим влиянием университетов".
Затем он пишет: "так называемые люди университетского образования, развитые, то есть раздраженные, больные либералы". "Университет готовит не таких людей, каких нужно человечеству, а каких нужно испорченному обществу".
Прочитав эту статью и обсуждая ее со своим старым товарищем поуниверситету Николаем Богдановичем Анке, отец не мог найти правды в этих суждениях. Чувства его, помимо его воли, восставали против определения Льва Николаевича. Университет дал так много отцу - научное образование, товарищество, светлые воспоминания молодости. Иные профессора были и друзьями и учителями. И вдруг человек, столь любимый и уважаемый им, как Лев Николаевич, написал эту статью и как бы осквернил все его идеалы.
Но не он один был возмущен этой статьей. Мне памятно, как весь ученый мир восстал против Льва Николаевича.
Отец писал Льву Николаевичу 1 декабря 1862 г.:
"Читал я с большим вниманием оригинальную статью твою "Воспитание и образование"... Прочитавши ее, я пришел в страшное раздумье, мне грустно подумать об том, что это истина. Я привык смотреть на университет, как на светило и рассадник просвещения, а ты разочаровал меня. Нет, я не хочу верить тебе. Изустное слово имеет все-таки свою великую силу и служит поощрением к занятиям, подавно, если оно красноречиво и последовательно передается".
Отец долго после чтения этой статьи ходил как бы расстроенный. Он только и говорил о ней.
Мне было досадно на Льва Николаевича. "Зачем он пишет такой вздор", - думала я. "Всех восстанавливает против себя, и папа расстроил, и все чудит, оригинальничает... Намедни над оперой смеялся - кривлянием называл". И я сама собиралась написать письмо Льву Николаевичу насчет отца - так мне было жаль его.
Затем отец дает советы сестре насчет ее здоровья и пишет ответ Льву Николаевичу насчет его сна. Письмо Льва Николаевича не сохранилось.
"То, что ты слышал наяву или видел во сне, Лев Николаевич, величайшая истина: "аллопатия более вредна, чем полезна, потому что средства ее нарушают физиологические инстинкты". Но об средствах, употребляемых разумными аллопатами, сказать этого нельзя.
Есть весьма много так называемых лекарств, которые мы находим в числе составных частей нашего организма и которые мы употребляем для водворения утраченного в нем равновесия. Эти средства делают тогда только вред, когда врач дает их без расчета, эмпирически, нерационально. Из этого можно заключить, что и самая пища может быть точно также вредна, как и аллопатические средства, если пища эта нарушает физиологические инстинкты. Как ты горячо обо всем думаешь и заботишься, мой невыразимый человек; не верю я тебе, чтобы в глазах жены твоей ты был безалаберный Л. Н. Не то она чувствует и пишет нам о тебе. Мне кажется, что ты сильно напрягаешь свою нервную систему твоей работой. Я понимаю, что это неизбежно, но мне жаль тебя, и я боюсь, чтобы это не повредило твоему здоровью".
Отец всегда интересовался всей жизнью Толстых, где мог, помогал Льву Николаевичу в его хозяйственных и литературных делах. Лев Николаевич писал ему, что школа его понемногу распадается, а Соня писала, как учителя, заразившись равнодушием (может быть, и временным) Льва Николаевича к педагогике и школе, разъезжались и как сам Лев Николаевич, увлекаясь хозяйством, не успевал один справляться с делами. На это отец отвечает:
"Покровское, 22 мая [1863 г.] вечер.
Любезный друг.
Давно уже, более 15 лет, знаю я одного отличного человека, который управлял имением у Шалашниковой, а теперь управляет делами и заводом у Вельяшова (зять Рюминых). Все, что перо мое может выразить хорошего об этом человеке, далеко не сравняется еще с его высокими достоинствами".
Дальше идет подробная характеристика рекомендуемого человека. В приписке к этому письму:
"23-го мая. Утро. Покровское.
Сейчас принес мне хлебник* из Москвы письмо твое от 19 мая, в котором ты пишешь мне, что твои длинноволосые студенты оставили тебя. Я сам, правду сказать, никогда не надеялся на них. Но вряд ли можешь ты справиться один с твоим хозяйством. Предложение мое насчет моего Федора Антоновича кажется кстати, - подумай хорошенько и решайся".
_____________________
* Хлебник ходил каждое утро в Покровское и носил хлеб дачникам и письма отцу.

В следующем письме от 2 июня [1863 г.] отец снова пишет Льву Николаевичу:
"Жаль мне, что ты не решаешься взять управляющего, которого я тебе рекомендую. Я бы этого желал единственно потому только, чтобы ты имел помощника для твоих многосложных трудов и вместе с этим ты имел бы при себе верного человека. Может быть, и передумаешь, напиши, я буду тогда стараться его тебе добыть. Я не думаю, чтобы жалованье его превышало 300 или 400 р. Я очень хорошо понимаю, что при теперешнем порядке хозяйства требования владельца должны быть совсем другие, как прежде, и хлопот для управляющего также гораздо больше. Из этого следует, что не требования твои незаконны, но вас, помещиков, поставили относительно крестьян не в законное положение. Крестьяне могут вас обманывать и надувать, сколько им угодно, а вы ничего не можете с ними сделать. Равно и всякому управляющему очень трудно с ними сладить.
Авось со временем будет лучше, а теперь пока все нехорошо, и все жалуются..."
В письме от 13 октября 1863 г. отец пишет о книжках "Ясной Поляны":
"Лучшая продажа твоих маленьких книжек происходит на Никольской под воротами, а не в лавках. Простой народ покупает их очень охотно, а в лавках идут они туго. Саша недавно отвез туда (т. е. под ворота) 60 экземпляров, и там просили адрес твоей конторы. Вот, кажется, все, что имел тебе написать. Прибавлю еще, что люблю тебя от всей души, обнимаю тебя крепко, и, несмотря на все твои пудели, считаю тебя очень достойным охотником, не имеющим только навыка стрелять. Походи два или три раза, сряду и тогда увидишь перемену. Кланяйся всем. Вероятно, вы в Туле теперь - пишите мне почаще, а лучше всего приезжайте скорее в Москву".
В другом письме (от 27 марта 1863 г.) отец пишет Льву Николаевичу о журнале "Ясная Поляна": "Деньги, полученные тобою от подписчиков журнала на 1863 год, я все отправил сегодня обратно в одиннадцати пакетах по означенным адресам со вложением денег и записочки, в которой написал, что журнал не будет более издаваться. Итог той суммы, которую я разослал, составляет 76 р. 50 к., а не 73 р. 50 к. Отправка сверх этого стоила 3 р. 60 к. Очень рад, что оно исполнено; ты сам желал, чтобы деньги эти были немедленно отосланы. Очень рад также, что ты покончил с своим журналом; он стоил тебе много труда, столько же забот и был начетист карману". Промахи при стрельбе.
В 1863 году вышла в свет повесть "Казаки".
Лев Николаевич был в нерешительности, писать ли ему вторую часть. Он охладел к ней и задумывал уже другое, но все же с интересом прислушивался ко всяким отзывам. К сожалению, не помню, какие выходили критики, но знаю, что иные отзывы были восторженные, и повесть эту, казалось, читали все с большим интересом. Повесть "Поликушка", вышедшая почти одновременно, имела менее успеха, хотя иные считали ее выше "Казаков". Помню, как отец, прочитав "Казаков", написал в письме (от середины марта 1863 г.) к Соне свое мнение:
"Я прочел всю повесть "Казаки", не взыщите, если буду излагать свое суждение откровенно. Может быть, оно ошибочно, но оно мое. Я ни с кем другим об ней не говорил и суждений об ней еще не слыхал. Все, что в ней описано, относящееся к природе, нравам казачьего быта и прочее - превосходно и интересно в высшей степени. Так хорошо описано, что живо представляешь себе всякое лицо, а уж о природе - и говорить нечего: описание станицы, окрестных ее лесов, реки и садов так живо впечатляется в воображении, как будто все это видел. Но - но эпизода с Марьяной как-то неинтересна и не оставляет никакого впечатления, да и нет в ней никакой последовательности. Автор хотел что-то выразить - да ничего и не выразил. Что-то недоконченное. Видно, мало времени пробыл в станице, не достало времени отдельно изучить какую-нибудь Марьяну, да и Бог знает, стоит ли она того, чтобы изучать ее с нравственной стороны. Я думаю, они все на один лад. Их нервная система совершенно соответственна их мускулам, и также неприступна к нежным и благородным чувствам, как и их горы. И невыгодное впечатление, которое произвела на меня повесть, относится только к самому концу, а то, читая ее, в начале и средине я был в полном восхищении".
Лев Николаевич оценил откровенность и искренность отца - это я помню, потому что я говорила матери: "Зачем папа пишет и критикует - это не надо!". Мать мне сказала по получении ответа Льва Николаевича: "Видишь, Таня, ты говорила, не надо писать откровенно, а Левочка поблагодарил папа за то, что он высказал ему свое мнение", а согласился ли Лев Николаевич с мнением отца - не знаю. Письмо не сохранено.
Интересны также суждения о "Казаках", передаваемые Кузминским в письме ко мне от 22 марта 1863 г. из Петербурга.
"На прошлой неделе я прочел "Казаки". Я не сомневался ни одной минуты в том, что Оленин - это сам Лев Николаевич. Все встречи с Марьянкой, все письма - напомнили мне его.
Нашлись читатели, которые находили, что этот роман неприличен, и что его нельзя давать читать молодым девушкам, так как там встречаются сцены весьма легких нравов. Я спорил об этом и, конечно, доказывал противное. Откровенно говорю, что мне лично роман чрезвычайно понравился, потому что я очень симпатизирую его поэзии. Но все же скажу, что он никогда не будет иметь большого успеха. Например, находятся такие люди, которые говорят, что сюжет романа мало увлекателен для двухсот страниц (и они будут правы). Другие слишком мало развиты, чтобы понять эту высокую поэзию, и, наконец, третьи находят сюжет trop mauvais genre (слишком дурного тона (фр.)), чтобы его читать. Этих меньшинство!"*.
_____________________
* Оригинал по-французски.

В том же письме (от 27 марта 1863 г.), откуда я привела отрывок о журнале "Ясная Поляна", отец пишет о своем намерении в апреле побывать в Ясной:
"Я уже начал готовиться к поездке в Ясную: запасся чемоданом и делаю реестр всему, что придется с собой захватить. С большим удовольствием буду вместе с тобой, милая Соня, рассматривать и вникать во все твое хозяйство; бывало, и чужое меня интересовало, - можешь себе вообразить, как я полюбуюсь на твое. Не знаю, будешь ли ты в состоянии со мною ходить?"
Затем отец пишет о сказке, написанной мне Львом Николаевичем в одном из своих писем. Содержание сказки - рассказ о том, как жена внезапно превратилась в фарфоровую куклу,
Отец пишет об этом:
"Твой Лева написал такую фантастическую штуку Тане, что и немцу в голову не придет. Удивительно, как плодовито у него воображение, и в каких иногда странных формах оно у него разыгрывается. Умел же он об превращении женщины в фарфоровую куклу написать 8 страниц. Он напоминает мне Овида, известного римского писателя, который был, пожалуй, плодовитее твоего мужа, потому что написал целую книгу, которая переведена на немецкий и французский языки: "Les metamorphoses d'Ovide" ("Превращения" Овидия). Он превратил даже в нарцисс юношу-красавца.
А проказник Могучий* не оставляет своей дурной привычки подхватывать; сделай милость - не езди на нем, а не дурно бы иногда промять его до Тулы в одиночку. Еще забыл тебе сообщить, что оттиски "Поликушки" я также получил сегодня от Каткова и на днях перешлю их тебе по почте или с транспортом, вместе с оттисками "Казаков". У меня утащили дети два или три экземпляра..."
_____________________
* Лошадь, подаренная отцом Льву Николаевичу.

III. В ПЕТЕРБУРГЕ

Святая неделя прошла для меня тихо. Кузминский ввиду трудных экзаменов не мог приехать в Москву. Я не очень горевала об этом. У меня было утешение - предстоящая поездка в Петербург была разрешена. Хотя от меня и скрывали, что отец берет меня с собой, вероятно, чтобы заранее не волновать меня, но Федора, моя милая Федора, видя мои печальные сомнения, под секретом сказала мне:
- Вы не горюйте, барышня. Мамаша приказали Прасковье переглядеть все ваши нарядные платья и дали выгладить ваш розовый пояс и сказали: "Второго мая в Петербург поедут". Мне это Прасковья сказала.
- Да неужели правда? - воскликнула я, от восторга целуя рябые щеки Федоры.
- Вы никому не сказывайте про то, что я вам сказала, - говорила Федора, - не то мне достанется.
- Нет, как же можно, и виду не покажу, что знаю, - говорила я.
"Я увижу, наконец, Петербург, - думала я, - увижу новых родных, увижу "его" там, где он живет, откуда пишет мне, думает обо мне, любит меня! А Левочка? Соня? Они не знают, что я еду. Они были бы против этой поездки, ведь Левочка не любит Петербурга".
Хотя я и жила одной мыслью о поездке в Петербург, но все же мне было интересно знать, как Соня провела праздники. Я просила ее написать об этом.
У нас в семье эти пасхальные две недели считались самыми любимыми из всего года. Мы относились к страстной и святой с чувством религиозной поэзии. Все первые дни пасхи я думала о Соне и получила от нее письмо. Оно было грустно. Соня горевала о своих традиционных праздниках. Она писала мне:
"1863 г. 2 апреля.
Вот вздумала я написать тебе, милая Таня. Скучно мне было встречать праздник. Ты ведь понимаешь, всегда в праздник все больше чувствуешь. Вот я и почувствовала, что не с вами, мне и стало грустно. Не было у нас ни веселого крашения яиц, ни всенощной с утомительными двенадцатью евангелиями, ни плащаницы, ни Трифоновны с громадным куличом на брюхе, ни ожидания заутрени - ничего... И такое на меня напало уныние в страстную субботу вечером, что принялась я благим матом разливаться - плакать. Стало мне скучно, что нет праздника. И совестно мне было перед Левочкой, а делать нечего".
Я сочувствовала ей, понимая, чего она была лишена.
Уцелело письмо матери, где она писала о нашем отъезде в Петербург. Срок отъезда приблизился, и меня волновало молчание родителей. Вот что писала мать Соне 3 - 6 мая 1863 г.
"...Таню я отпустила в Питер с папашей, который поехал хлопотать, чтобы Сашу произвели в офицеры нынешний год, а то до 18 лет не выпускают, а ему еще 4 месяца до 18.
Тане сказали накануне отъезда, что ее берут. Она начала прыгать, кувыркаться и объявлять пошла всему дому, - чуть что не к коменданту побежала, а при прощаньи стала реветь и хохотать все вместе.
Мы без них в среду переезжаем на дачу. Пора - так жарко стало.
Бабушка Мария Ивановна у нас. Она тебе кланяется. Она связала тебе два свивальника, а Анеточка и Лиза Зенгер 8 пар башмачков...
Таню и Петю я пришлю к вам в конце мая или в первых числах июня.
Прощай, целую вас обоих. Кланяйся доброй тетеньке и Наталье Петровне.
Л. Берс".
В нашей комнате царит беспорядок. Всюду разложено белье и платья. Лиза с Федорой укладывают вещи, по моей просьбе. Мама сидит на диване и читает мне нотации: "Если ты будешь вести себя, как дома, бегать, скакать, визжать и отвечать по-русски, когда с тобой говорят по-французски, то, конечно, старая тетушка - Екатерина Николаевна Шостак и друг ее, графиня Александра Андреевна Толстая, не похвалят тебя. Да и тетя Julie, жен<