 |
Алкогольные напитки в русской литературе
|
|
|
|
Образ вина
Это выражение явилось в современный мир из Древнего Рима и принадлежит Плинию Старшему. Простая на первый взгляд фраза имеет множество смыслов и может быть применима к разным ситуациям: от торжественного тоста с философским подтекстом до грустных блоковских строк: «…и пьяницы с глазами кроликов In vino veritas кричат».
По словарным данным, вино − алкогольный напиток, полученный полным или частичным спиртовым брожением виноградного или плодово-ягодного сока (иногда с добавлением спирта и других веществ). Особая группа − вина, насыщенные углекислотой: игристые (шампанское), шипучие, или газированные (сидр). Вина разделяют на марочные и ординарные. По окраске различают вина белые, розовые и красные [12].
Виноградные вина классически разделяются на крепкие (мадера, тенериф, портвейн), легкие или столовые (сотерн, медок, лафить) и сладкие или десертные (люнель, малага). Перегонное вино, или вернее водка, из сарачинского пшена, сахарного тростника и пр. ·наз. арак; винограда и плодов, коньяк и ром, а «наша» домашняя, кизлярка, кизлярская водка [13].
Нельзя не вспомнить, что вино это древний мифологический символ плодородия и мифологический знак, отождествляемый с кровью человека. Наиболее ранние свидетельства мифологического тождества вина и крови обнаруживаются в древнехеттских ритуалах и среднехеттских текстах присяги воинов, где совершающий обряд, возливая вино, восклицает: «Это −не вино, это − кровь ваша». Продолжение и переосмысление ближневосточной традиции, сказавшейся также и в гностических книгах, обнаруживается в христианской мифологии (в словах Иисуса Христа, взявшего чашу вина и сказавшего: «сие есть кровь моя», Матф. 26, 28).
|
|
|
Соотнесение вина и крови прослеживается также в культе угаритского бога (Смерть-и-Зло), которого срубают, как лозу в винограднике, и в греческом культе Диониса, мистерии которого предполагают разрывание божества на части. Наряду с Дионисом в греческой мифологии в качестве воплощения вина выступает также Зевс Сотер («Хранитель», «Спаситель»).
Мифопоэтический образ вина, символизирующий радости жизни (в том числе и в погребальных текстах), характерен для египетской, вавилонской и других ближневосточных традиций [14].
Образ вина для каждого читающего человека, конечно же, ассоциируется с Дионисом − греческим божеством, воплощением жизненной силы. Древнейшие формы культа Диониса сохранились во Фракии, где они имели «оргиастический» характер: участники культа, одетые в звериные шкуры, в массовых радениях доводили себя до исступления (экстаза), разрывали на части и пожирали в сыром виде воплощавшее бога животное (чаще всего быка или козла), приобщаясь таким образом к божеству и достигая «богоодержимости» (энтузиазма), становясь «вакхами».
Из Фракии почитание Диониса перешло в Грецию, где для религии Диониса существовала благоприятная почва благодаря распространению сельских культов и обрядов аграрной магии. Дельфы приняли Диониса как божество, равноправное с Аполлоном, но оргиастические формы культа Диониса были значительно смягчены. Он был признан сыном Зевса, рожденным от фиванки Семелы; в гражданском культе греческих государств Дионису уделяется место бога вина и опьянения, а также владыки душ умерших.
Оргиастический характер культа Диониса, где участвующие в священном действии считали себя перевоплотившимися в бога и его спутников (мэнад или лесных демонов-сатиров) и надевали соответствующие маски, создал специфические литературные формы. Таковыми являются: культовая песнь дионисийских празднеств − дифирамб и драма − «действо»; Дионис становится покровителем актерского искусства, и на грани VI − V вв. до нашей эры, как один из элементов культа Диониса, впитавшего в себя аграрные магические обряды и поминальные моменты героического культа, создаются в Аттике трагедия и комедия.
|
|
|
Изображения дионисийского оргиазма в сохранившейся лит-ре встречаются очень редко («Вакханки» Еврипида); для эллинистической, в особенности же римской, поэзии Дионис является исключительно божеством вина и опьянения. В этой форме образ Диониса переходит в литературу средневековой и новой Европы, и лишь учение Фр. Ницше о метафизическом противоположении двух начал − образного − «аполлоновского» − и беспредметного, музыкального − «дионисийского» вызывает в новейшей лит-ре интерес к исконным формам религии Диониса. Из русских писателей в этом отношении особенно выделяется Вяч. Иванов, символист и мистик, являющийся одновременно и поэтом и исследователем дионисийства [15].
Если нас попросят назвать поэтические примеры о вине, то после стихотворения «Незнакомка» Александра Блока вы наверняка вспомните что-нибудь из многочисленных сочинений древнего поэта Омара Хайяма, который знаменит своими четверостишьями под названием Рубаи. Персидский поэт, философ, астроном и математик, не жалея рифмы и ярких сравнительный образов, на все лады прославлял дар виноградной лозы:
Да пребудет вино неразлучно с тобой!
Пей с любою подругой из чаши любой
Виноградную кровь, ибо в черную глину
Превращает людей небосвод голубой [16].
Многие считают Омара Хайяма беззаботным повесой и любителем выпивки, но за кажущейся беспечностью скрывается нелёгкая судьба человека, потерявшего своих родителей в юном возрасте.
Услышав строки Омар Хайяма, воспевающего опьяняющий нектар, не отмахнитесь от них с привычным легкомыслием, а прислушайтесь. Возможно, вы постигнете новые тайные смыслы, зашифрованные великим мудрецом.
Через века Омару Хайяму вторят многие выдающиеся литераторы −мастера прозы и поэзии.
Французскому драматургу и публицисту Пьеру де Бомарше, автору популярных комедий «Севильский цирюльник» и «Женитьба Фигаро», принадлежат следующие слова: «Без песен и вина жизнь даром пропадает!».
|
|
|
Ему вторит американский писатель и поэт, литературный критик и редактор, создатель формы современного детектива Эдгар Аллан По: «Какое бедствие может сравниться со страстью к вину?» [17].
А шутка английского драматурга и любителя парадоксов Джорджа Бернарда Шоу о том, что «алкоголь −это анестезия, позволяющая перенести операцию под названием жизнь», обрела крылья афоризма [18].
Русско-американский поэт Иосиф Бродский рисует нам яркую картинку, где алкогольный напиток «Граппа» выступает символом отчаянья и рухнувших надежд:
И восходит в свой номер на борт по трапу
постоялец, несущий в кармане граппу,
совершенный никто, человек в плаще,
потерявший память, отчизну, сына,
по горбу его плачет в лесах осина,
если кто-то плачет о нем вообще [19]…
Как относиться к вину? Английский поэт-романтик Джордж Гордон Байрон просто и гениально сформулировал ответ на этот вопрос:
Порой жестокое недомоганье
Вино и женщины приносят нам,
За радости нас облагая данью,
Какое предпочесть − не знаю сам,
Но я скажу, потомству в назиданье,
Проблему изучив по всем статьям,
Что лучше уж с обоими спознаться,
Чем ни одним из них не наслаждаться [20]!
В творчестве Александра Сергеевича Пушкина вино всегда выступает синонимом радости. По мнению поэта, вино не только дарит веселье и отраду, но и является лучшим средством для утоления горестей и печалей
Когда ж вино в края поскачет,
Напенясь в чаше круговой,
Друзья, скажите, − кто не плачет,
Заране радуясь душой [21]?
Наполненный вином бокал Пушкин сравнивает с полнотой человеческой жизни:
Блажен, кто праздник жизни рано
Оставил, не допив до дна
Бокала полного вина,
Кто не дочел ее романа [22]…
Судя по стихотворению «Вода и вино», возмущению его нет предела, когда он пишет о тех, кто разбавляет вино водой, считая это недопустимым. Крайней степенью подобной неразборчивости и дилетантства относительно выпивки он считает невозможность отличить качественное вино от посредственного. Мы читаем:
|
|
|
Да будет проклят род злодея!
Пускай не в силах будет пить,
Или, стаканами владея,
Лафит с цимлянским различить [23]!
В конце 19 века Лафит был весьма популярен в России, став позднее символом богатства и роскоши.
Пушкин, большой почитатель бордоского вина Шато Лафит, шампанского Вдова Клико и Моэт.
Вино может характеризовать национальность, социальную принадлежность (в самом широком смысле слова). «Как дикий скиф хочу я пить» − это утверждение означает, что пушкинский герой хочет пить не разведенное вино, тогда как в обычае у греков было как раз питье разведенного водою вина [24]. Пристрастие пушкинских персонажей к тому или иному вину, как правило, оказывается не случайным и служит дополнительной характеристикой. Так поместные дворяне рассуждают об Онегине: «Он фармазон; он пьет одно Стаканом красное вино» [25]. На самом же деле Онегин красное вино не пьет, а только белое. Более того, в отличие от столичного знатока французских вин Онегина скромные провинциалы Ларины живут экономно и предпочитают дорогому Моэту более дешевое донское игристое.
Наконец, следует предположить еще один источник высокой продуктивности вина, его больших смыслопорождающих способностей. Речь идет о противопоставлении вина воде: «Вода, я пил ее однажды: Она не утоляет жажды». Возможно, именно это или нечто подобное имел в виду Пушкин, когда писал в Путешествии Онегина, что в Одессе…есть недостаток важный: Чего б вы думали? − воды<…>Что ж? это небольшое горе, Особенно, когда вино Без пошлины привезено [26].
Наш русский поэт выдаёт читателям точный рецепт, сколько нужно пить и почему [27]:
Бог веселый винограда
Позволяет нам три чаши
Выпивать в пиру вечернем [28].
Поэты, жившие в разное время и в разных условиях, сходятся в одном − важнейшая добродетелей человечества напрямую связана с вином и является основным условием получения удовольствия и гранью, отделяющей пользу от вреда.
Та же самая чаша с тем же самым вином воспринимается поэтами пушкинской плеяды Евгением Баратынским и Вильгельмом Кюхельбекером совсем иначе. У Баратынского: «Люблю пиров веселый шум за полной чашей райской влаги» [29].
У Кюхельбекера:
Нам вино дано на радость;
Богом щедрым создано,
Гонит мрачные мечтанья,
Гонит скуку и страданья
Светлое вино.
О вино, краса вселенной!
Всем сокровищам венец!
Кто заботы и печали топит в пенистом фиале,
Тот прямой мудрец [30]!
Вино по-разному употребляется в литературе. Но всегда не само по себе. Именно поэтому вино едва ли можно рассматривать в качестве отдельного, самостоятельного мотива в литературном тексте. Либо следует оговаривать и разграничивать разные способы употребления вина: так сказать, мотивированные и не мотивированные, − либо придется признать мотивом в литературе все, что ни попадается под руку: метафору, сюжетную характерологическую деталь и даже карту вин того или иного писателя, реконструируемую не по мемуарной литературе (что было бы корректно, но не имело бы отношения к литературному тексту), а по его произведениям.
|
|
|
Очень показательную картину употребления вина можно найти в лирике и других поэтов Серебряного века. Примечателен Гумилев. Вино у него может быть «золотым», «горячим», «страшным», «багровым», «старым» и даже «влюбленным», контекст чаще всего положителен: «Какой-то край обетованный / Восторгов, песен и вина» [31]; «Прекрасно в нас влюбленное вино / И добрый хлеб, что в печь для нас садится, И женщина, которою дано, Сперва измучившись, нам насладиться» [32].
Пастернак тоже использует эту лексику довольно часто, но при этом нередко в переносном значении. Эпитеты у него редки, в основном - отрицательные («захолустное», «приворотное»; оно «булькает», хотя есть и «янтарные дни вина»). Зато часто встречаются «именные» напитки («Скромный дом, но рюмка рома / И набросков черный грог…» [33]; «По захладелости на вкус / напоминая рислинг») [34].
Используют алкогольную лексику Сологуб и Цветаева. Наконец, в рифмах Ахматовой вино встречается 18 раз, причем почти всегда в сопровождении эпитетов, нередко очень индивидуальных и выразительных; отличить прямое значение от переносного при этом удается далеко не всегда [27]. Вот некоторые примеры:
Не будем пить из одного стакана
Ни воду мы, ни сладкое вино,
Не поцелуемся мы утром рано,
<…>
Я с тобой не стану пить вино,
<…>
С кем попало целоваться под луной;
А дальше − свет невыносимо щедрый,
Как красное горячее вино…
<…>
Испить смертельного вина;
<…>
Танцевали, пили вино,
<…>
Не оттого ль хозяин пьет вино
<…>
Буду с милыми есть голубой виноград,
Буду пить ледяное вино
<…>
Уже безумие крылом
Души закрыло половину,
И поит огненным вином,
И манит в черную долину;
Как в трапезной − скамейки, стол, окно
С огромною серебряной луною.
Мы кофе пьем и черное вино,
Мы музыкою бредим…
<…>
Но, пьяная и без вина,
Там, словно Офелия, пела
Всю ночь нам сама тишина;
<…>
И странно изменился вкус вина;
<…>
А воздух пьяный, как вино,
И сосен розовое тело
В закатный час обнажено;
Я его приняла случайно
За того, кто дарован тайной,
<…>
Новогоднее пить вино;
<…>
И изгнания воздух горький,
Как отравленное вино
<…>
О, выпей со мною хоть каплю вина».
К чему эти крылья и это вино,
−Я знаю тебя хорошо и давно [35].
Тот же Северянин использует «винную» лексику для создания юмористической омонимической рифмы в романе «Колокола собора чувств» − передавая речь Маяковского: − «Она ко мне пришла нагою, / Взамен потребовав венца. / А я ей предложил винца / И оттолкнул ее ногою» [36].
Мотив вина обладает огромной символической валентностью, он сочетается буквально со всеми сквозными темами (любовь, сон, смерть, Бог, дьявол, город) и мотивами (влага, метель, огонь, змея и т.д.).
Андрей Белый в статье «Священные цвета» писал о двойственной семантике красного цвета: злая земная страсть и жертвенная кровь, багряница страдания [37]. Это и красное солнце, и символ Апокалипсиса, и красный язык повешенного. Эти значения давно описаны в научной литературе. Но красный − это еще и красное вино. Показательно, что в прозаической версии цикла «Снежная маска» − в «Сказке о той, которая не поймет ее» − Блок упоминает «большой кубок темно-красного вина». Л. Зиновьева-Аннибал в своей интерпретации отношений Блока и Н. Волоховой (рассказ «Голова Медузы») именно перед поэтом помещает стакан красного вина: «Он не отрывал глаз от видения в алом сердце красного вина» [38]. Позднее Дон Аминадо будет вспоминать о Серебряном веке:
Ах, как было все равно
Сердцу в царствии потемок!
Пили красное вино
Да искали незнакомок [39]…
Концентрируется символика красного цвета и мотив красного вина в образе «пьяного красного карлика», злого фантома, кошмарной грезы.
В пустом переулке весенние воды
Бегут, бормочут, а девушка хохочет.
Пьяный красный карлик не дает проходу,
Пляшет, брызжет воду, платье мочит [40].
У А. Белого образ карлика появляется уже в «Золоте в лазури»: это горбун, с ним летучая мышь и филин, он играет на барабане пожелтевшей костью, аккомпанируя танцу скелетов, это вампир, гном могильный и он всегда в ярко-алом.
Осмелимся предположить, что этот красный карлик как-то сублимирует собственное состояние лирического героя − отчаяние и тоску. Блок признавался в статье «Народ и интеллигенция»: «…во мне самом нет ничего, что любил бы я больше, чем свою влюбленность индивидуалиста и свою тоску, которая, как тень, всегда и неотступно следует за такою влюбленностью» [41]. В «Сказке о той, которая не поймет ее». Блок делает безобразного карлика спутником героини-змеи, кометы, темной женщины с темными чарами. Но в финале сказки образ карлика приобретает какой-то щемяще-личностный оттенок:
«А там − в облетевших ветвях засыпающего клена − вставала над землею грозящая комета, разметав свой яростный шлейф над Тишиною.
И все долгие ночи было видно, как летел за нею, крутясь и спотыкаясь, покорный горбун, безобразный карлик, − тускло сияющий осколок какой-то большой и прекрасной, но закатившейся навеки звезды» [42].
Красный карлик в этом контексте может быть понят как деформированная, обезображенная душа поэта, некогда юного и прекрасного. Красного карлика можно уподобить тому Стражу Порога, который, по словам Р. Штейнера, является перед человеческой душой в тот миг, когда она вот-вот готова подняться на следующую, более высокую ступень в своем развитии. Страж Порога − двойник самого человека, воплощение его низменных черт и страстей, всего темного в его душе. Красный карлик, как Страж Порога, обрекает лирического героя и Блока и А. Белого на пограничное состояние − состояние «между», мешая полному слиянию как с Вечностью, так и с народом.
Постепенно карлик все теснее смыкается с мотивом крови и с темой революции − новой Куликовской битвы. Блок, говоря о тонкости соединительной черты между враждебными станами, уподобляет ее туманной речке Непрядве: «Ночью перед битвой вилась она, прозрачная, между двух станов; а в ночь после битвы, и еще семь ночей подряд, она текла, красная от русской и татарской крови».
Как известно, оба поэта приняли и прославили революцию, которая, особенно в блоковском изображении, вполне соответствовала бунинской трактовке: отвращение к размеренным будням, знаменитая русская тоска, выливающаяся в жажду «праздника», реализуемого в пьянстве и бунтарстве («Отмыкайте погреба − Гуляет нынче голытьба»). И снова красный, он же революционный, неизбежно связывается с кровью. Однако абсолютно преобладает в лирике этих поэтов не шампанское и не водка, а мотив красного вина [43].
«Вино − позднейшая стадиальная замена крови, и крови разрываемого на части тотема − жертвенного животного; как эта кровь, имеющая евхаристическое значение, связана с образом исчезновения-появления, смерти-жизни, так и «вино» сохраняет значение смерти-воскресения и смерти-рождения… Питье крови − древнейший акт спасения и исцеления, и вино, становясь на его место, вбирает в себя его семантику, лишь обновленную тем, что «спасение» и «исцеление» уже носят земледельческий характер, характер оплодотворения и рождения» [44].
Марина Цветаева так же в своих строках объединила два символа-образа:
Я лживую кровь свою
Пою − в вероломных жилах.
За всех вероломных милых
Грядущих своих − я пью [45]!
Не меньшее внимание уделяет мотиву вина В.Я. Брюсов,
один из основоположников русского символизма, нашёл очень оригинальный образ, сравнивая буйство природы с пиром:
Будь меж нами гость желанный
За простым лесным столом.
Груды груш благоуханны,
Чаши пенятся вином [46].
Здесь вино − это само лето, сама природа, сама жизнь:
Словно этот плод созрелый,
Лето соками полно!
Пей же с нами чашей целой
Вечно жгучее вино [47]!
Брюсов повторяет мысль Блока о некоем дьявольском единстве женщины и вина. Для символиста, это две ипостаси тьмы, оборотная сторона ясности ума, светлого мира, мира жизни.
Есть в жизни миги счастья, есть женщины, вино,
Но всем на ложе смерти очнуться суждено.
Зачем же краткой явью сменяются сны жизни
Для тысяч поколений, − нам ведать не дано [48].
Благословение
Улыбку уст твоих благословляю!
Она меня пьянила, как вино [49].
И снова проведем параллель с творчеством Блока: на этот раз, оба автора рисуют чужеродный им мир. Пространство ресторана враждебно. Здесь действуют демонические силы. Они воплощены в образах вина и женщины. Как и в прочих стихотворениях символистов, Брюсов связывает по цветовой аналогии вино и кровь.
В ресторане
<…>
Хрусталь горит. Вино играет.
В нем солнца луч освобожден.
Напев ли вальса замирает
Иль отдаленный сонный стон?
Ты вновь со мной! ты − та же! та же!
Дай повторять слова любви…
Хохочут дьяволы на страже,
И алебарды их − в крови.
Звени огнем, − стакан к стакану!
Смотри из пытки на меня!
− Плывет, плывет по ресторану
Синь воскресающего дня [50].
Существует немало литературных примеров, когда бокал вина ассоциируется с тревогами и грустью. Русский писатель и поэт, лауреат Нобелевской премии по литературе, Иван Алексеевич Бунин связывает образ вина со сладким ядом, символом смерти:
Чашу с темным вином подала мне богиня печали.
Тихо выпив вино, я в смертельной истоме поник.
И сказала бесстрастно, с холодной улыбкой богиня:
Сладок яд мой хмельной. Это лозы с могилы любви [51].
Вино − неизменный спутник человеческих эмоций и переживаний, и поэты наделяют вино как ролью единственного собеседника, так и соучастника его триумфа.
Вино − очень популярный среди поэтов образ, и каждый раз ему находится новое воплощение. Оно усиливает радость и растворяет печаль, словно память, цепко хранит мгновения ускользающие каждую секунду жизни.
Многие поэты на правах личностей, формирующих общественное сознание, говорят об умеренности в увлечении вином. Наряду с благоразумием, справедливостью и мужеством, умеренность принадлежит четвёрке основных главных добродетелей человечества.
Вслушайтесь в строчки Осипа Мандельштама, и вы почувствуете очарование и живой слог трепетной души:
Когда на площадях и в тишине келейной
Мы сходим медленно с ума,
Холодного и чистого рейнвейна
Предложит нам жестокая зима [52].
Рейнвейном называют вино с виноградников вдоль Рейна. Речь идёт о рислинге, который делают из самого позднего урожая, оставленного на лозе до глубокой осени, до первых морозов, до первого снега:
В серебряном ведре нам предлагает стужа
Валгаллы белое вино,
И светлый образ северного мужа
Напоминает нам оно [53].
Поэзия Бориса Пастернака наполнена яркими лирическими образами. В стихотворении «Пиры» Пастернак неожиданно применяет к слову «рифма» глагол «пить», проводя аналогию между стихами и вином:
Пью горечь тубероз, небес осенних горечь
И в них твоих измен горящую струю.
Пью горечь вечеров, ночей и людных сборищ,
Рыдающей строфы сырую горечь пью [54].
Точно также воспринимала поэзию и Марина Цветаева. Она во многих произведениях подчёркивала сходство стихов с вином, причём хорошие стихи сравнивала со зрелыми выдержанными винами.
Моим стихам, как драгоценным винам,
Настанет свой черед [55].
Марина Цветаева любила многие вещи, и старые вина занимали в этом списке не последнее место:
Как я люблю имена и знамена,
Волосы и голоса,
Старые вина и старые троны,
−Каждого встречного пса [56]!
Николай Степанович Гумилёв, ещё одни яркий представитель Серебряного века, наделял вино свойствами живого существа. Его вино способно влюбляться, как человек. В его стихотворениях вино имеет душу. В стихотворении «Шестое чувство» мы читаем:
Прекрасно в нас влюбленное вино
И добрый хлеб, что в печь для нас садится,
И женщина, которою дано,
Сперва измучившись, нам насладиться [57].
Гумилёв утверждает, что для гармонии мужчине необходимы всего три ценности: вино, хлеб и любимая женщина.
Русский классик Серебряного века Александр Блок точно описывает состояние, вызываемое бокалом вина: «И все души моей излучины пронзило терпкое вино». По мнению поэта, вино действует не столько на разум, сколько на духовное состояние человека, возвышая его помыслы. Точно также, как в стихах Блока вино пронзает душу, у Игоря Северянина вино ее обжигает:
Шампанское, в лилии журчащее искристо,
−Вино, упоенное бокалом цветка.
Я славлю восторженно Христа и Антихриста
Душой, обожженною восторгом глотка [58]!
В «Пьяной песне» Саши Чёрного вино скачет козлом по жилам и щиплет за сердце! Те же самые мысли, но форма выбрана совсем иная! Стихотворение искрится юмором и весёлым задором:
В бутылке вина сидит сатана
И лукаво мигает: Налей!
Багряный мой сок сбивает всех с ног −
Держись же покрепче и пей [59].
В лирике Андрея Белого мотив вина связан с самой вечностью, и вину отводится важнейшая роль в процессе всеобщего мироздания:
Подножье мира − льдистая вершина.
Пылает скатерть золотом червонца.
В сосудах ценных мировые вина:
вот тут − лазурь, а там - напиток солнца [60].
Как известно, вино как необходимый компонент обряда появилось значительно позднее отпочковавшейся от ритуала драмы, но «кровно» связано с драмой именно через обряд.
При этом сразу, с момента самоопределения драматических жанров, обнаруживается амбивалентность вина, его способность как возбуждать неведомые самим человеком в себе силы, так и даровать забвение, и эта двуединая способность распределяется строго жанрово. Трагедия, как старший из драматических жанров, сохранила обрядовое значение вина-крови, что во многом окрашивает трагедийный образ, в котором более или менее явно просматривается образ страдающего бога, прародителя театра. Комедия − более молодой жанр, и она, комедия, усваивает позднейший заменитель крови − вино.
Вино явлено в комедии в своем собственном качестве именно потому, что оно, наряду с едой, обеспечивает как силу и здоровье плоти, так и необходимое возбуждение для бесконечного продолжения человеческого рода. Отсюда не только знаменитое комедийное обжорство, но и не менее знаменитые попойки, и Фальстаф − идеальная модель комедийного героя. При этом комедийный герой даже не подозревает, что вино может быть сопряжено с трагедией.
Непосредственно с обрядовым винопитием связана и комедийная героиня. Любовный напиток − это, безусловно, десакрализованный образ обрядового вина, напиток, в котором снята амбивалентность первоисточника и обнажено целевое назначение.
В трагедии вино дарует не радость и не жизнь, но смерть. Отравленное вино привело к гибели шекспировскую Гертруду («Гамлет»); в вине растворяет яд Сальери, чтобы пир закончился «вечным сном» гениального соперника. Иначе говоря, в трагедии вино возвращается к своему первоисточнику − крови, заменителем которой оно выступает в момент трансформации жертвоприношения. Архаическая обрядовость проступает в трагедии даже тогда, когда героям не подносят отравленного вина, − в ситуации страдания и гибельного прозрения, в момент невыносимого страдания и нередкой для трагедийного мира гибели протагониста. Вино, таким образом, оказывается достаточно жестким структурным показателем классического жанра, равно как и индикатором разного рода жанровых аномалий.
Очень интересный материал в этом аспекте дает чеховский театр. Герои чеховских драм, как правило, пьют не очень много, но всегда знаково. Так, в «Дяде Ване» Елена Андреевна и Соня пьют брудершафт − архаический вариант «побратимства», т.е. скрепление духовного родства кровью-вином. Выпивают, но не на брудершафт, а просто в знак примирения Тузенбах с Соленым, но последний, отрекаясь от обряда (но не от коньяка), не принимает таким образом и примирения. Особо знаковым оказывается шампанское. Не имея обрядового значения, оно становится символом и показателем триумфа / торжества, поэтому не столь уж алогичной выглядит сцена несостоявшегося сватовства Лопахина: нет шампанского − нет и брачного предложения.
Особый случай представляет собой «Чайка». Рассматривая «Чайку» в «винном» аспекте, получаем весьма любопытную мифологическую картинку, проясняющую образ Тригорина. Известно, что Чехов как творческая индивидуальность «раздвоился» между Треплевым, которому автор доверил свои размышления о старом и новом театре, и Тригориным, которому достались собственно чеховские приемы создания образа, его ярко индивидуальные приемы письма. Причем, творчество обоих героев осталось за пределами пьесы, и судить об их достоинствах мы можем только по отзывам других персонажей. Они же, отзывы, разноречивы: Тригорин в начале комедии уже известен, но, по собственной характеристике, он писатель «второго ряда». Треплев в конце комедии тоже известная и интригующая личность, но при этом остается непроясненной мера его таланта. Треплев как художник, в ницшеанской терминологии, соединяет в себе аполлоническое и дионисийское начало. Тригорин же − образ, который актуализирует первоначала славянской мифологии. Так, финальная сцена «Чайки» начинается словами Аркадиной: «Красное вино и пиво для Бориса Алексеевича ставьте сюда, на стол» [61]. Сочетание напитков довольно странное, если не сказать невозможное для знатока или хотя бы ценителя, но совмещающее в себе основные мифологические понятия: «…пиво и вино принимались за поэтические метафоры крови,<…>кровь превращается в крепкий мед…» [62]. Мед / сома в древнеиндийской мифологии был метафорическим обозначением напитка богов, дарующем бессмертие. В скандинавской поэзии мед − это символ поэзии, в русской − мед в сочетании с пивом становится формулой свадебного пира, символизирующего благополучное завершение злоключений героев. Поразительно, как переосмысляется эта мифологем в «Чайке» [63].
Образ игристого вина
Особое место в литературе занимает сорт игристого вина − шампанское. Дело в том, что начиная XVIII века, оно становится атрибутом любовных свиданий наедине (тет-а-тет).
Образ «Пьяной вечности». Мотив вина связан с дионисийским священным экстазом, позволяющим преодолеть ограниченность отдельного «я». Культовое пьянство (причащение из золотой чаши) приобщает героя к вечно движущемуся, «танцующему» Космосу и к Вечности. Вино конкретизируется как легкий хмель, или шампанское. Его атрибуты − брызги, пена, струи, потоки. Цвет этого хмельного напитка светлый (золотой, метельно-серебряный, изумрудный, пламезарный), он сливается с образами неба и воздуха («Воздушность мчалась тканью вечно-пьяной»). В «Снежной Маске» А. Блока, в «Кубке метелей» и целом ряде стихотворений из «Золота в лазури» А. Белого «вино волшебств» живописует вечность: Подножье мира − льдистая вершина. Пылает скатерть золотом червонца. В сосудах ценных мировые вина: вот тут − лазурь, а там − напиток солнца [64].
В 1774 году граф Альгаротти в «Иль конгрессо ди ситера» («Сбор за кифарой») описывает: «обеды, где чередовались пенистое шампанское, острые слова и литературные чтения». В мемуарах Казановы мы находим рассказ о данном им ужине с шампанским на двадцать четыре персоны («все устрицы закончились только к тому моменту, когда была опорожнена двадцатая бутылка шампанского»). Рестив де ла Бретон в «Картине жизни» писал: «Ужин прошёл весело, пили шампанское».
В XIX веке шампанское заполняет романы и поэтические произведения, как во Франции, так и по всей Европе. Эмиль Золя в «Нана» описывает типичный пикник на бегах в Лоншоне: «Это была выставка холодного мяса, нагромождение корзин с провиантом и шампанским; пробки вылетали с лёгкими хлопками, разносимыми ветром по окрестностям». Байрон вложил в уста Дона Жуана фразу: «Что касается меня, я люблю посидеть у камина и всё, что этому сопутствует - салат из омаров, шампанское и приятную беседу».
Лев Толстой вспоминал, как будучи ребёнком, он однажды попробовал шампанское: «Я почувствовал приятное тепло, разливающееся по всему телу, приливы доброты и непреодолимое желание смеяться по малейшему поводу».
«Единственное вино, которое я пью - это хорошее шампанское брют» утверждал Э. Хемингуэй [65].
Семантическое поле чеховского шампанского эксплицировано и практически исчерпано в небольшом одноименном рассказе «Шампанское» (1886). Примечателен уже тип повествования, довольно редкий в прозе Чехова, − монолог, маркирующий сближение, пусть даже и формальное, первичного и вторичного автора:
«Не верьте шампанскому… Оно искрится, как алмаз, прозрачно, как лесной ручей, сладко, как нектар; ценится оно дороже, чем труд рабочего, песнь поэта, ласка женщины, но… подальше от него! Шампанское − это блестящая кокотка, мешающая прелесть свою с ложью и наглостью Гоморры, это позлащенный гроб, полный костей мертвых и всякия нечистоты. Человек пьет его только в часы скорби, печали и оптического обмана.
Он пьет его, когда бывает богат, пресыщен, то есть когда ему пробраться к свету так же трудно, как верблюду пролезть сквозь игольное ушко.
Оно есть вино укравших кассиров, альфонсов, безуздых саврасов, кокоток… Где пьяный разгул, разврат, объегоривание ближнего, торжество гешефта, там прежде всего ищите шампанского. Платят за него не трудовые деньги, а шальные, лишние, бешеные, часто чужие…
Вступая на скользкий путь, женщина всегда начинает с шампанского, − потому-то оно и шипит, как змея, соблазнившая Еву!
Пьют его, обручаясь и женясь, когда за две-три иллюзии принимают на себя тяжелые вериги на всю жизнь.
Пьют его на юбилеях, разбавляя лестью и водянистыми речами, за здоровье юбиляра, стоящего обыкновенно уже одною ногою в могиле.
Когда вы умерли, его пьют ваши родственники от радости, что вы оставили им наследство.
Пьют его при встрече Нового года: с бокалами в руках кричат ему «ура» в полной уверенности, что ровно через 12 месяцев дадут этому году по шее и начихают ему на голову. Короче, где радость по заказу, где купленный восторг, лесть, словоблудие, где пресыщение, тунеядство и свинство, там вы всегда найдете вдову Клико. Нет, подальше от шампанского!» [66].
В приведенном монологе зафиксированы, прежде всего, ситуации, имеющие ярко выраженный ритуальный характер, непременным атрибутом которых становится именно шампанское. Это, во-первых, свадьба − самая частотная в прозе Чехова обрядовая ситуация, требующая появления шампанского в своем хронотопе.
Она возникает, например, в рассказах «Зеленая коса»:
«Оля оделась в дорогое платье, сшитое специально для встречи жениха. Из города привезли шампанского, зажгли фейерверк, а на другой день утром вся Зеленая Коса в один голос толковала о свадьбе…» [67].
«Цветы запоздалые»:
«Егорушка похлопал Марусю по подошве и, очень довольный, вышел из ее спальни. Ложась спать, он составил в своей голове длинный список гостей, которых он пригласит на свадьбу. «Шампанского нужно будет взять у Аболтухова, − думал он, засыпая. − Закуски брать у Корчатова… У него икра свежая. Ну, и омары «…» [68]. Таким образом, шампанское в художественном мире Чехова становится, прежде всего, метонимией или неизменно повторяющейся обывательской жизни (маркером ее основных вех и рубежей), или жизни богемно-праздной, но и в том, и в другом случае − жизни пошлой. Отсюда комический модус произведений, в которых оно появляется.
Однако, рассказ-монолог «Шампанское» не исчерпывает вполне семантического поля образа. Еще одна смысловая его грань проявляется в повести Чехова «Драма на охоте»:
«− Три часа прошу, умоляю дать сюда бутылку портвейна или шампанского, и хоть бы кто снизошел к мольбам! Все глухи, как тетерева! Льду только что сейчас принесли, хотя я приказал достать его три часа тому назад. Что же это такое? Человек умирает, а они словно смеются! <…>
Павлу Ивановичу удалось влить в рот Ольге столовую ложку шампанского. Она сделала глотательное движение и простонала» [69].
На первый взгляд, шампанское замещает здесь традиционное во врачебной практике того времени красное вино (или кагор), которое давали умирающим и которое в определенных случаях и в определенной степени могло заменить собой причастие (отсюда появляющаяся в первой части цитаты вариативность: портвейн или шампанское и предпочтительность именно первого). Однако функция шампанского в данной сюжетной ситуации принци<
|
|
|
