 |
Мотив пьянства в русской литературе
|
|
|
|
Пьянство − постоянное и неумеренное употребление спиртных напитков [84].
Лексика, соотносимая с понятиями «питье», «пьянство», «опьянение», «выпивка» безусловно принадлежит в русской поэзии к разряду эмоционально окрашенной, а в определенные исторические периоды − отчасти табуированной.
Испокон веков в русском языке алкогольные напитки назывались питиями, отчего и до сих пор, говоря «он пьет» или «он выпил», мы без уточнения подразумеваем употребление алкогольного напитка, пьянство.
В России потребление спиртных напитков является острой социальной проблемой, стоит отметить, что потребление крепкого, и не только, алкоголя в больших количествах началось после открытия питейных заведений во времена правления Петра I. До этого потребление алкоголя было крайне незначительным.
Потребление спиртосодержащих напитков дало России серьёзные социальные проблемы, связанные с алкоголизмом и пьянством.
Тем не менее, по уровню потребления алкоголя на душу населения, Россия находится на 18-м месте, уступая таким странам, как Люксембург, Чехия, Эстония и Германия. При этом существенно различен рацион − так, в Европе преобладают сухие красные вина, а в России − водка и пиво.
Так на Руси возник впервые вместо культового напитка, предполагавшего, что пьянство есть редкое и исключительное состояние, связанное с особыми событиями в календаре, которые следует запомнить, другого рода напиток, который предполагал, что ничего святого на свете нет, что ты можешь быть пьян хоть каждый божий день, если только ты независим лично.
Иными словами, уже в начале XII века пьянство и разложение общества по социальному признаку оказались завязанными в один узел, и в умах простых людей сдвиг в ухудшении их социального положения стал отождествляться с одновременно появившейся возможностью беспрепятственного пьянства, что как-никак, а смягчало горечь от социальных невзгод, в то время как прежде этот процесс могли контролировать и регулировать только волхвы - верховные распорядители над хранилищами питного мёда, который, как культовый, священный напиток, был, конечно, бесплатным для всех, от князя до последнего смерда, и даже раба, но только во времена больших праздников в честь Перуна, Стрибога, Волоса и Дажбога.
|
|
|
Россия истощалась, но народ и правительства этого не замечали. Они искали выход из трудностей в замене старых напитков новыми, в создании, в изобретении новых, более дешёвых и более сильно действующих сногсшибательных напитков. Был ли это действительно «выход», а не путь в тупик, определила уже в наши дни наша история.
В результате на территории к северо-востоку и северо-западу от Москвы развилось и укоренилось пивоварение, а в центре страны эксперименты с квасом привели в конце концов в середине XV века к возникновению винокуренного производства и к появлению нового алкогольного напитка - ржаного, хлебного вина, которому суждено было со временем превратиться в водку.
Удивительным было то, что чай был завезен в Россию в период самого чудовищного, в буквальном смысле повального пьянства русского народа.
А в XIX веке, когда в России была заведена статистика, выяснилось ещё и то, что чай систематически способен вытеснять водку и сокращать распространение пьянства, ибо наглядно было доказано, что там, где возникают народные дешёвые чайные, всё меньше и меньше чувствуется влияние кабака.
Иными словами, чай к концу XIX - началу XX века стал главным безалкогольным напитком большинства не только русского, но и так называемого «инородческого» населения России, равно как главным алкогольным напитком этого же населения стала водка. В результате параллельного применения в течение 300 − 350 лет водка и чай стали основными напитками в России. Характерно, что этот факт первыми отметили не сами русские, не жители самой России, а иностранцы, посещавшие Россию и смотревшие на неё, так сказать, со стороны. Более того, те же иностранцы, путешествовавшие по России или изучавшие в качестве этнографов или языковедов её население, первыми заметили, что между водкой и чаем как бы существует некое скрытое соперничество и ведётся как бы скрытая борьба за распространение и «влияние» в народе.
|
|
|
Это же явление стала отмечать и сухая статистика, когда её завели с 30-40-х годов XIX века в России. Чем больше получал распространение в той или иной области чай, тем более сокращалось там потребление водки, и, наоборот, где господствовала водка, чай отступал на второй план. Заметив эту взаимосвязь, учёные и государственные деятели России в начале XX века, накануне революции 1917 года, даже задались мыслью разработать специальный государственный план распространения и внедрения хорошего, дешёвого, общедоступного чая в народе как верного средства сознательной борьбы с пьянством. Эту идею проводили и поддерживали Д.И. Менделеев, Л.Н. Толстой, М. Горький и другие деятели русской науки и культуры. Однако осуществить подобный план в царской России было, конечно, невозможно.
После Октябрьской революции чай и водка в период гражданской войны оказались даже как бы на разных политических полюсах. На территории Советской России в Красной Армии изготовление и употребление алкогольных напитков, а особенно водки и самогона были строжайше запрещены. Спирт шёл только на строго медицинские цели. Зато армия и рабочие промышленных предприятий снабжались в обязательном порядке бесплатным чаем. С этой целью была создана особая организация - «Центрочай», сконцентрировавшая в своих руках огромные складские запасы чая в России.
В то же время белые армии, действовавшие в основном в районах юга России, на Нижнем Дону, в Ставрополье, Крыму, на Кубани, где население никогда не употребляло чая и где были большие запасы зерна, а также в Сибири, где с хлебом обстояло вполне благополучно, получили право беспрепятственного и значительного употребления водки. Чай не имел даже в сибирских районах белого движения почти никакого значения как напиток армии. Здесь оставались лишь незначительные чайные склады в Кяхте, Омске, Барнауле и отчасти во Владивостоке. И только в Иркутске чай имелся в достаточном для местного населения количестве, но поскольку весь он находился в частных руках, то ни о каком массовом или бесплатном снабжении чаем населения не могло быть и речи. Зато самогоноварение велось беспрепятственно и даже поощрялось белыми правительствами, которые реквизировали в случае надобности этот самогон для снабжения армии. Поэтому период гражданской войны на юге и востоке России превратился в годы свободного распространения водки и широкого развития пьянства, процветавшего особенно в белых войсках, в то время как центральная и северная часть России, находившиеся под контролем Советской власти, переживали в 1917-1923 годах пуританский, аскетический и подчеркнуто «чайный» период.
|
|
|
Прежде всего явное ухудшение качества отечественного чая в период, непосредственно предшествующий перестройке (когда чай в народе стали называть не иначе как «трухой»), а затем не менее явный ввоз отвратительного по качеству, бракованного, не способного даже завариваться заграничного, импортного чая, привели к падению спроса на чай, к снижению употребления его в стране на душу населения, к пренебрежительному отношению к этому напитку, как к «крашеной водичке». А это означало, с другой стороны, что резко стал возрастать спрос на алкогольные напитки - пиво и водку. Их стало прямо-таки не хватать в стране, хотя прежде подобного «недостатка» никогда не отмечалось. Между тем винно-водочная промышленность работала бесперебойно, и даже с превышением выпуска продукции по сравнению с планом. И тут статистика нисколько не обманывала. Однако и в этом вопросе нехватка количества и усиление выпуска объёмов продукции были ещё не самыми главными и существенными признаками, которые должны были вызывать тревогу руководителей государства, а лишь внешними, видимыми на поверхности проявлениями возникавшей в обществе серьёзной проблемы.
|
|
|
Главное зло и суть водочной угрозы заключалась вовсе не в том, что люди стали больше пить, а в том, что, как в случае с чаем, неуклонно нарастало ухудшение качества алкогольных напитков, в том числе и главного национального алкогольного напитка России - водки.
Массовую водку, ту, производство которой приходилось расширять, чтобы удовлетворить растущий спрос, стали всё более и более приготавливать из дешёвого сырья - картофеля и свекловицы, вместо того чтобы, как настоящую, хорошую русскую водку, приготавливать из хлебного зерна - ржи, пшеницы, на худой конец - ячменя, овса.
В результате запрета водки, ликвидации виноградных плантаций и винно-водочных заводов началось нелегальное производство и употребление в стране вреднейших и ядовитейших суррогатов.
Авиценна − мудрец предостерегал об опасности, которая таится в неумеренном потреблении вина:
Вино − наш друг, но в нем живет коварство:
Пьешь много − яд, немного пьешь −лекарство.
Не причиняй себе излишеством вреда,
Пей в меру − и продлится жизни царство [85].
И тотчас всплывает в памяти едкое выражение автора книги «Гаргантюа и Пантагрюэль», писателя и доктора медицины Франсуа Рабле: «Старых пьяниц встречаешь чаще, чем старых врачей» [86].
Есть в рассказе И.С. Тургенева «Два помещика» любопытный эпизод. Это − разговор одного из помещиков со священником. Изумляясь тому, что священник не пьет, помещик восклицает: «Что за пустяки! Как в вашем званье не пить!». [87] Характерно, что именно живущий на «старый лад» Мардарий Аполлоныч Стегунов не понимает, как священник может быть трезвенником.
Это противоречило традиционным представлениям о служителях культа. Они должны были пить, потому что их роль в семейных и календарных праздниках не ограничивалась одним лишь отправлением церковных служб, но и предполагала самое активное участие в обильных возлияниях, которыми сопровождались народные праздники (когда «кто празднику рад, тот до свету пьян»). Об архаичных корнях этого обычая, возможно, свидетельствуют наблюдения некоторых иностранцев о превосходстве древнерусского духовенства над мирянами в пьянстве, что показывало и доказывало особую жизненную силу, которой с давних пор следовало обладать служителям культа [88]. Отношение к пьянству духовных лиц меняется с XVII века, но это затронуло только передовые круги общества, осуждавшие этот «низкий порок», тогда как само духовенство считало его «слабостью извинительной» [89]. Не говоря уже о мужиках, которые и в ХIХ веке сочувствовали пьяному священнику и оправдывали его: «…ныне, матушка, праздник великий, обижать человека не следствует. Не трожь его − человека-то − по таким временам, − пущай его пьянствует, − на то и праздник самим господом даден…» [90]. От репутации «пьяниц» духовенство избавляется лишь в ХХ веке [91].
|
|
|
Отказывается поначалу пить и молодой священник из «Двух помещиков». Он выпивает, повинуясь помещику. Обращая внимание начальства на «предосудительные места» в «Записках охотника», цензор Е.Е. Волков заметил в этой связи: «Говоря о священнике, которого автор встретил у помещика Стегунова, он представляет его в униженном и подобострастном положении, так несоответственным с саном служителя церкви. Обращение Стегунова с священником более чем фамильярное: оно близко к пренебрежению, с которым помещики, подобные Стегунову, привыкли обращаться со своими помещиками» [92]. А между тем это было типично для дореформенной России: «Попы в то время находились в полном повиновении у помещиков, и обхождение с ними было полупрезрительное, − вспоминал в «Пошехонской старине» М.Е. Салтыков-Щедрин. − Церковь, как и всё остальное, была крепостная, и поп при ней − крепостной» и «обращались с ним<с попом. − А.Б.>нехорошо (даже в глаза называли Ванькой)». Очень показателен и тон «полупрезрительной иронии», который царит в описании духовенства дворянской литературой.
Думается, что незаслуженно забытыми или отвергнутыми оказались мнения других ученых, обращавших внимание на иные концептуально значимые образы, важные для понимания авторского замысла поэмы. В частности, речь идет о таком варианте завершения «Кому на Руси жить хорошо», как объявление счастливым человеком пьяницы. По свидетельствам мемуаристов, Некрасов всерьез обдумывал такую возможность и намеревался закончить свою поэму «иронически − скорбным ответом: «хмелю», «пьяному» [93].
Появление в поэме образа Гриши Добросклонова, по мнению комментаторов, по-новому решает тему счастливого и абсолютно отменяет вариант с пьяницей [94]. Обращает на себя внимание тот факт, что мотивы вина, пития, пьянства, образы подвыпивших героев и просто горьких пьяниц (как простых крестьян, так и барских лакеев) действительно пронизывают собой всю поэму [95].
В одном из писем А.Н. Плещееву А.П. Чехов по поводу рассказа «Именины» замечает: «Правда, подозрительно в моем рассказе стремление к уравновешиванию плюсов и минусов. Но ведь я уравновешиваю не консерватизм и либерализм, которые не представляют для меня главной сути, а ложь героев с их правдой» [96].
Если мы обратимся непосредственно к мотиву вина, то окажется, что семантика и оценочная характеристика «вина» тоже включает в себя «плюсы» и «минусы», «вино» потенциально амбивалентно, оно может иметь как положительную, так и отрицательную значимость или и ту и другую одновременно. Поскольку речь пойдет не о вине, в прямом смысле этого слова, то есть не о том или ином сорте вина в произведениях Чехова, под понятие «вино» будет в принципе подходить любой алкогольный напиток, будь то водка, пиво или собственно вино. Это не отменяет того, что о каждом из этих мотивов можно говорить отдельно, и мотив водки, например, будет, помимо общего для все этих мотивов значения, иметь и индивидуальное.
Нас, в первую очередь, будет интересовать не то, какое вино пьет герой, а то, почему и сколько он его пьет и сколько. С одной стороны, мотив вина может входить в семантический ряд: вино − пьянство − болезнь − неустроенность жизни. В таком случае мотив вина приобретает ярко выраженную негативную окраску. Фельдшер из рассказа «Воры» никак не может понять, почему «люди делят друг друга на трезвых и пьяных, служащих и уволенных и пр.? Почему трезвый и сытый покойно спит у себя дома, а пьяный и голодный должен бродить по полю, не зная приюта?». Петр Леонтьевич («Анна на шее») тоже из разряда «пьяных и голодных», не имея сил бороться с напастями, он находит единственный выход − пить сильнее прежнего, но это не может сделать его счастливым. А вот для его дочери вино − спутник веселья, а не горя: «Радостная, пьяная, полная новых впечатлений, замученная, она разделась, повалилась в постель и тотчас же уснула».
В таком случае мотив вина приобретает противоположное значение и входит в иной семантический ряд: вино − опьянение − восторг − богатство жизненных впечатлений − счастье. Студент Васильев, отправляясь с друзьями в С-в переулок и намереваясь «хоть один вечер пожить так, как живут приятели», первым делом решает, что если «понадобится водку пить» − «он будет пить, хотя бы завтра у него лопнула голова от боли». После рюмки водки Васильев смотрит на своих приятелей с умилением и завистью: «Как у этих здоровых, сильных, веселых людей все уравновешено, как в их умах и душах все закончено и гладко! Они и поют, и страстно любят театр, и рисуют, и много говорят, и пьют, и голова у них не болит на другой день после этого; они и поэтичны, и распутны, и нежны, и дерзки; они умеют и работать, и возмущаться, и хохотать без причины, и говорить глупости; они горячи, честны, самоотверженны». Очевидно, что принятие «веселящих напитков» в сознании героя гармонично «вливается» в представление о счастливой и вдохновенной жизни. Но тот же самый Васильев в ужасе отскакивает от пьяной плачущей женщины.
Даже такое наиболее «безобидное» на первый взгляд вино, как шампанское, может в разных ситуациях иметь различные значения. М.А. Шейкина, предлагая новое истолкование предсмертных слов Чехова: «Давно я не пил шампанского», попутно замечает, что «Шампанское − любимое вино некоторых чеховских героев и одновременно символ гибельности и скоротечности жизни» [97].
Коврин, герой «Черного монаха», по совету врача начал лечиться от галлюцинаций: «…он пил много молока, работал только два часа в сутки, не пил вина и не курил». Однако здоровый образ жизни не принес ему душевного спокойствия, прошлое, когда он «много говорил, пил вино и курил дорогие сигары», кажется ему несравненно богаче настоящего, ведь тогда он был счастлив, весел, оригинален, теперь же ему скучно жить. Стремясь вернуть «прошлогоднее настроение», ощущение радости и восторга, утраченное вдохновение, Коврин, как ни странно, в первую очередь возвращает себе именно вино и сигары, как будто это и есть панацея ото всех бед. «Чтобы вернуть прошлогоднее настроение, он быстро пошел к себе в кабинет, закурил крепкую сигару и приказал лакею принести вина. Но от сигары во рту стало горько и противно, а вино оказалось не такого вкуса, как в прошлом году». Для Коврина, как и для многих других чеховских героев, вино − неизменный атрибут счастливой жизни, богатой эмоциями и впечатлениями. Недаром, раньше, когда явление черного монаха приносило ему радость и вдохновение, вино играло в его жизни немалую роль. Довольный, испытывающий приятное возбуждение, Коврин не забывает приказать лакею принести вина и с наслаждением выпивает несколько рюмок лафита. Ольга Ивановна («Попрыгунья») после любовного объяснения с художником Рябовским, смеясь и плача от счастья, тоже просит принести вина. Так что для многих чеховских героев вино, прежде всего, − верный спутник счастья и веселья [98].
Чехов как врач, да и вообще, как любой здравомыслящий человек, прекрасно осознавал как пользу, так и вред вина. Если вспомнить, что говорила по этому поводу современная Чехову медицина, то там мы найдем такую же картину: в небольших количествах вино считалось лекарством, неумеренное же его потребление могло привести не только к пьянству, но и к развитию психических заболеваний. Так что, отражая обе стороны медали, Чехов в первую очередь констатировал реальное положение вещей, акцентируя в зависимости от ситуации комическую или трагическую нотку повествования.
А.С. Собенников, на примере анализа оппозиции дом-мир в художественной аксиологии Чехова, приходит к общему выводу, что «в чеховской аксиологии любая оценка, которая дается в произведении, условна. В другом тексте она может быть иной. Исследователю необходимо учитывать весь корпус текстов, который может быть прочитан, таким образом, как единый метатекст». С этим трудно спорить − действительно, Чехов избегает категоричных оценок и положительное у него не исключает отрицательного и наоборот. Амбивалентность мотива вина, как и амбивалентность образа дома, о которой пишет Собенников, это лишь частные случаи общей системы чеховского художественного мира [99].
В стихах символистов периода «антитезы» часто звучит горькая самоирония («Я знаю: истина в вине»). Сошлемся на строки из стихотворения А. Блока:
Когда напивались, то в дружбе клялись,
Болтали цинично и пряно.
Под утро их рвало.
Потом, запершись,
Работали тупо и рьяно…
<…>
А вот у поэта − всемирный запой,
И мало ему конституций [100]!
Как пишет А. Пайман, ««соборность» обернулась «всемирным запоем»» [101].
Результат символистского жизнетворчества − это творение нового искусства, следствие приобщения к мировой стихии − стихи, с прихотливыми, изысканными ритмами, необычной рифмой, выразительной звукописью («Настигнутый метелью» А. Блока или «На горах» А. Белого).
Оба поэта пережили угасание мистического восторга. В статье «Религиозные искания и народ» А. Блок пишет о дрянной интеллигентской жизни и обещает («Ах я, хулиган, хулиган!») плеснуть на умных господ «немножко винной лирической пены: вытирайте лысины, как знаете». Он остро ощущал «болезнь, тревогу, катастрофу, разрыв» не только веков, культур, но и разрыв между интеллигенцией и народом. В статье «Стихия и культура» Блок пишет: «…великий сон и разымчивый хмель − сон и хмель бесконечной культуры», «аполлинический сон», в котором пребывает «цвет интеллигенции, цвет культуры» [102].
Идея единения после 1908 года реализуется в пафосе единения со своим народом, со своей страной, а позднее − в готовности «слушать музыку революции». Пьяный максимализм героя блоковского стихотворения напоминает Актера − персонажа пьесы М. Горького «На дне», который тоже читает стихотворение Беранже о «сне золотом». Ассоциация не случайна, сам Блок в эти годы настойчиво упоминает в своих статьях имя Горького: «Последним знаменательным явлением на черте, связующей народ с интеллигенцией, было явление Максима Горького»
В цикле Блока «Родина», в книге А. Белого «Пепел» образ нищей России неизменно сопровождается мотивом вина, но теперь это не культовое (эстетское), а бытовое пьянство, совершающееся не в ресторане, а в кабаке, сопровождается не полетом-танцем, а оторопью, пьется не искрометное шампанское, а зелье, водка, брага; явственны традиции не Ницше, а Некрасова, его «Пьяной ночи» и стихотворения «Пьяница». Лирический герой испытывает не «Соответственно меняется цвет: он теряет «светоносность» (не золотой, а желтый). Меняется тип стиховой структуры: поэты ориентируются не на элитарную, а массовую культуру − городской романс, частушку, плясовую. Усложняется субъектная организация: вместо условного лирического героя или героя-маски нередко происходит переплетение голосов лирического и ролевого героев, как в стихотворении Блока «В октябре»: Открыл окно./ Какая хмурая/ Столица в октябре!/ Забитая лошадка бурая /Гуляет во дворе [103]…
Казалось бы, это слова лирического героя, но элемент сюжетности и характерные просторечные интонации говорят о том, что субъект, скорее, ролевой:
А все хочу свободной волею
Свободного житья,
Хоть нет звезды счастливой более
С тех пор, как запил я [104]!
А. Белый вспоминал о Блоке той поры:
«Это было в церкви Миколы: паршивеньким, слякотным днем; сани брызнули; меркло сырели дома; все казалось и ближе, и ниже, чем следует; темно-зеленое, очень сырое пальто, перемокшая на бок фуражка, бутылка, которую нес он в руках… бутылку показывал:
− Видишь…Такинесу себе пива к обеду, чтоб выпить.
В «таки» и «чтоб» −острость иронии, вовсе не юмора; я посмотрел на него: ущербленный, с кривою, надетой насильно улыбкой; не пепельно-рыжий, а пепельно-серый оттенок волос; и зеленый налет воскового и острого профиля: что-то простое; но что-то пустое.
Подумалось:
«Блок ли?«
<…>распростясь, от меня в переулок пошел, чтобы… «чтоб»: есть ли штопор-то? Капало; шаркали метлы; и черные серо-синявые тучи висели». [105]
В тех картинах народной жизни, которые рисуют Блок и Белый, преобладает отнюдь не «воля к жизни», а воля к смерти.
С образом кабака в стихах Андрея Белого соседствуют болезни, безумие, погост. В стихотворении «Осинка» некто, «бобыль-сиротинка», спешит ко святым местам:
Бежит в пространство
Излечиться от пьянства,
да осинка, «ветром пьяная», обманула его, завела в
Места лихие Зеленого Змия.
Зашел в кабачишко -
Увязали бутыль
С огневицею -
С прелюбезной сестрицею<…>
Плыла из оврага
Вечерняя мгла;
И, булькая, влага
Его обожгла.
Картуз на затылок надвинул,
Лаптями взвевая ленивую пыль.
Лицо запрокинул,
К губам прижимая бутыль<…>
Гой еси, широкие поля!
Гой еси, всея Руси поля!
−Не поминайте лихом Бобыля [106]!
В «Песенке комаринской» Блокa злая тень и калику перехожего завела в кабак.
«Ты такой-сякой комаринский дурак:
Ты ходи-ходи с дороженьки в кабак.
Ай люли-люли люли-люли-люли:
Кабаки-то по всея Руси пошли!.» [107].
Россия − страна вечного пьянства (не случайно Белый использует архаичные, былинные образы и восклицания), это царство Смерти. В знаменитом «Весельи на Руси» пьяный пляс − настоящий Danse macabre.
Царство смерти рисует и Блок в «Страшном мире», «Плясках смерти», «Жизни моего приятеля»:
Был в чаду, не чуя чада,
Утешался мукой ада,
Перечислил все слова,
Но − болела голова…
Долго, жалобно болела,
Тело тихо холодело,
Пробудился: тридцать лет.
Хвать-похвать, − а сердца нет.
Сердце − крашеный мертвец [108]…
Умиранию души соответствует появление нового лирического субъекта − некий «он», как бы объективированный для самого себя лирический герой.
Итак, герой стихов Блока и Белого то совершает «восхождение» в Пьяную вечность, то − «нисхождение» в Вечное пьянство.
Блок писал:
«Бросаясь к народу, мы бросаемся прямо под ноги бешеной тройке, на верную гибель… над нами повисла косматая грудь коренника и готовы опуститься тяжелые копыта» [109].
Так «пьяный красный карлик» вел поэтов от упоения Пьяной Вечностью через сострадание к вечному пьянству народному, к гибельному восторгу народного мятежа и революционного похмелью. «Красная» революция оказалась вполне демагогичной [110].
В феерической комедии Маяковского «Клоп» Олег Баян расписывает Присыпкину предстоящую красную (пролетарскую) свадьбу:
«…весь стол в красной ветчине и бутылки с красными головками».
Под красными головками, понятно, все та же водка [111].
В заключение приведем те слова Герцена, которые цитирует И.А. Бунин в «Окаянных днях»:
«Нами человечество протрезвляется, мы его похмелье… Мы канонизировали человечество… канонизировали революции… Нашим разочарованием, нашим страданием мы избавляем от скорбей следующие поколения…»
«Нет, − пишет Бунин, − отрезвление еще далеко» [112].
Безалкогольные напитки
Образ кофе
Кофе − кошка, − Мандельштам;
Чай - собака - Пастернак…
А. Ахматова
Это был любимый тест для новых знакомых: чай или кофе? Кошка или собака? Пастернак или Мандельштам?
Здесь в полной мере сказалась присущая ей тяга к простым и точным решениям. Два полюса человеческой натуры в самом деле легко определить при помощи этих трёх дихотомий: два наиболее выраженных варианта − «Чай, собака, Пастернак» и «Кофе, кошка, Мандельштам» − во всём противостоят друг другу.
Она считала, что все люди делятся на два типа, − те, кто любит чай, собак и Пастернака, и тех, кто предпочитает кофе, кошек и Мандельштама.
Конечно, все в жизни не так однозначно, но у поэтессы был собственный взгляд на человеческую натуру, и два варианта ответа она рассматривала как два полюса человеческой натуры, которые во всем противостоят друг другу, такой ахматовский «Инь» и «Ян».
Набор «чай, собака, Пастернак» изобличал человека надежного, но простоватого, так сказать, психически нормальную личность с доминантой оптимизма и душевного здоровья. «Кофе, кошка, Мандельштам» − человека более изысканного, но менее нравственного. Кофе, кошки и Мандельштам − питерский полюс, чай, собаки и Пастернак - московский.
Кофе (от арабского «кахва») − зерна кофейного дерева, богатые ароматическими веществами и алкалоидами, в основном кофеином. Родина кофе − Южная Аравия (Йемен) и Эфиопия. Там и поныне − лучшие сорта кофе (мокко − искаженное Мекка; арабика). Дикорастущие леса кофейного дерева распространены в Африке, на Мадагаскаре. Из Южной Америки кофе был завезен и культивирован европейцами.
Оценка кофе претерпела за его многовековую историю ряд изменений. В странах арабского Востока, в Передней Азии кофе всегда оценивался положительно как стимулирующий, сильный, но безвредный напиток. В Европе кофе чрезвычайно ценился до XVIII в., когда в основном определились кофейно-потребительские зоны: Южная и Северная Европа, Польша, Австрия, Германия, − в противоположность чайным: Англия, Россия. В конце XVIII и особенно в XIX вв. против кофе и чая были выдвинуты резкие возражения как якобы вредных напитков. Эти возражения были начисто лишены научных аргументов, и причиной их была конкурентная политическая и экономическая борьба. В XX в. были сделаны попытки объективной научной оценки чая и кофе путем наблюдения за потребляющими эти продукты людьми. Это привело к полной реабилитации чая уже к 20−30-м годам как в высшей степени полезного, безвредного напитка и к усилению сомнений относительно кофе как значительно более возбуждающего нервную систему, и в первую очередь головной мозг, по сравнению с чаем.
Вопрос о том, полезен или вреден кофе, зависит исключительно от того, как произведена заварка, то есть что фактически экстрагируется из кофе в каждом отдельном случае. При этом обнаружилась известная аналогия с чаем: усиление режима заварки, попытки выжать из кофе больше экстрагируемых веществ, усилить нагрев − вызывают выход в раствор нежелательных фракций алкалоидов с той только разницей, что кофе гораздо чувствительнее к нагреву, чем чай, и что доза вредных алкалоидов при неправильной заварке кофе гораздо больше, чем при неправильной заварке чая, причем, если в чае имеется сигнал об этом в виде неприятной горечи, то кофе такого вкусового сигнала не дает, в результате чего ошибочная заварка не воспринимается субъективно как таковая.
Другим фактором, ведущим к усилению отрицательного воздействия кофе на организм, является европейская привычка употреблять его с молоком, причем всегда разбавляя кофе молоком или даже кипятя их вместе; в этом случае происходит такая коагуляция, которая в целом затрудняет пищеварение. Поскольку распространение питья кофе с молоком и сливками относится лишь к концу XVIII − началу XIX в. и было «изобретено» в Вене, понятно, отчего отрицательные явления, связанные с потреблением кофе, были зафиксированы именно в этот исторический период. На Востоке же никогда и никто не употреблял кофе с молоком за весь тысячелетний период его применения как напитка. И там поэтому на крепкий кофе жалоб не бывает [113].
В XIX в. в России, особенно в крупных городах, таких как Москва и Санкт-Петербург, помимо таверн и других питейных заведений, существовали кофейные дома. В Европе кофейные дома получили широкое распространение еще в XVII в. Если раньше кофе был доступен лишь обеспеченным людям, то в XIX в. этот напиток уже мог позволить себе каждый европеец. В Англии в это время кофе считался дешевым напитком. Некоторые африканские страны, в которых произрастает кофе, были английскими колониями. В России, наоборот, кофе оставался напитком элиты и аристократии.
Эпоха Пушкина. Мы мало знакомы с творчеством его современников. Однако перу Вильгельма Кюхельбекера принадлежит «ода» кофе. Стихотворение так и называется - «Кофе» (1815-1817):
Пусть другие громогласно
Славят радости вина:
Не вину хвала нужна!
<…>
Дар прямой самих богов,
Кофе, нектар мудрецов!
<…>
Жар, восторг и вдохновенье
Грудь исполнили мою -
Кофе, я тебя пою;
<…>
Я смеюся над врачами!
Пусть они бранят тебя,
Ревенем самих себя
И латинскими словами
И пилюлями морят −
Пусть им будет кофе яд [114].
В XX в. кофе в России по-прежнему могли позволить себя только обеспеченные люди. После 1917 г., а именно - после Великой Октябрьской революции, о кофе многие почти на 30 лет забыли.
Как мы знаем, стихи акмеистов наполнены предметами и вещами. Акмеизм не хотел говорить о философии, религии и о чем-то недосягаемом. Акмеизм выделял предметы, поэтому был ориентирован на точность. Не удивительно, что мы встречаем у Мандельштама строки о кофе:
Я давно полюбил нищету,
Одиночество, бедный художник.
Чтобы кофе сварить на спирту,
Я купил себе легкий треножник [115].
А также стихотворение «Кухня» (1925-1926 гг.):
<…>
У Тимофеевны
Руки проворные -
Зерна кофейные
Черные-черные:
Лезут, толкаются
В узкое горло
И пробираются
В темное жерло [116].
У Анны Ахматовой есть небольшое стихотворение (1917 г.), в котором упоминается кофе:
Да, я любила их, те сборища ночные,-
На маленьком столе стаканы ледяные,
Над черным кофеем пахучий, зимний пар,
Камина красного тяжелый, зимний жар,
Веселость едкую литературной шутки
И друга первый взгляд, беспомощный и жуткий [117].
Футуризм ориентировался на новые слова и уделял гораздо меньше внимания содержанию. Футуристы активно использовали жаргон, деловую лексику и язык рекламных афиш. В. Маяковский, великий футурист, написал рекламные тексты в стихах на иллюстрированных листовках для продажи чая и кофе. Эти листовки непосредственно вкладывались в упаковку с товаром:
У Чаеуправления
внимательное око:
мы знаем − вам
необходимо Мокко [118]!
Кофе упоминается в произведениях Гоголя, Чехова, Достоевского и др. Да и сами эти великие писатели любили кофе.
«Вам известна та часть города, которую называют Коломною, - так он начал. − Тут все непохоже на другие части Петербурга; тут не столица и не провинция; кажется, слышишь, перейдя в коломенские улицы, как оставляют тебя всякие молодые желанья и порывы. Сюда не заходит будущее, здесь все тишина и отставка, все, что осело от столичного движенья. Сюда переезжают на житье отставные чиновники, вдовы, небогатые люди, имеющие знакомство с сенатом и потому осудившие себя здесь почти на всю жизнь; выслужившиеся кухарки, толкающиеся целый день на рынках, болтающие вздор с мужиком в мелочной лавочке и забирающие каждый день на пять копеек кофию да на четыре сахару, и, наконец, весь тот разряд людей, который можно назвать одним словом: пепельный, − людей, которые с своим платьем, лицом, волосами, глазами имеют какую-то мутную, пепельную наружность, как день, когда нет на небе ни бури, ни солнца, а бывает просто ни се ни то: сеется туман и отнимает всякую резкость у предметов» [119].
А.П. Чехов тоже был не исключением и пил много кофе. И.А. Бунин вспоминает: «После Москвы мы не виделись до весны девяносто девятого года. Приехав этой весной на несколько дней в Ялту, я однажды вечером встретил его на набережной.
− Почему вы не заходите ко мне? - сказал он. - Непременно приходите завтра.
− Когда? - спросил я.
− Утром, часу в восьмом. И, вероятно заметив на моем лице удивление, он пояснил:
− Мы встаем рано. А вы?
− Я тоже, - сказал я.
− Ну, так вот и приходите, как встанете. Будем пить кофе. Вы пьете кофе? Утром надо пить не чай, а кофе. Чудесная вещь. Я, когда работаю, ограничиваюсь до вечера только кофе и бульоном. Утром - кофе, в полдень - бульон» [120].
Прислуги считают долгом быть безмолвными. А когда я спросила кофе, на меня посмотрели как на клятвопреступницу. Боже мой! что за ряд мучительных дней предстоит [121]!
Образ чая
Первые упоминания чая в русской литературе звучат в комментариях Антиоха Кантемира к своей Второй сатире «На зависть и гордость дворян злонравных» (написана в России, ходила в списках, издана в 1762 году) отмечает:
Всем известно же, что лучший чай (пахучий и вкусный листок древа, так называемого) приходит из Китая и что, того листика вложив щепоть в горячую воду, вода та становится, приложив кусок сахару, приятное питье.
Словарные статьи про чай говорят, что чай − культивируемое вечнозелёное растение, высушенные и особо обработанные листья которого при заварке дают ароматный тонизирующий напиток. Помимо того, это напиток, настоянный на таких листьях. Прежде всего под чаем понимался продукт китайский и индийский. Под русским чаем понимали настой из заваренных сушёных листьев или плодов какого-нибудь растения, ягод: липовый (настой на цветках липы), малиновый (настой на сушёной малине). Морковный и Брусничный.
Да, чай, в противоположность и квасу, и водке, был не русский, не отечественный по
|
|
|
