 |
Глава пятая, самая спорная
|
|
|
|
ЧТО ЖЕ ДАЛЬШЕ? Разрыв с Олегом Ивановичем потряс коммуну. Мы пересматривали всю нашу работу. Мы размышляли: как жить дальше? Вопрос о том, кто будет руководить коммуной, был не самым главным. Остался ревком, осталась Ф. Я., остались все «старые», опытные коммунары, остался заведенный, налаженный механизм — жизнь коммуны могла продолжаться сама собой. Но… Но что-то должно было измениться в самом духе ее, в самом направлении.
Ревком заседал каждый день. Ревком проводил операции «6–8–10». Это бывший адрес Фаины Яковлевны: «6-я Красноармейская, дом 8, квартира 10». Собирались вечером после работы. Покупали пачку пельменей на всех, приходили старшие коммунары. В маленькой комнатушке рассаживались «в два этажа». Спорили до утра. Ездили в Москву, к друзьям коммуны. Опять ночные собрания, споры, размышления.
Чем держалась коммуна? Чем привлекала она ребят? Сутью своей — работой для людей, ощущением полезности жизни, которое она дает каждому. Укладом своим — песнями и строем, «огоньками», дежурствами, традициями, привязанностью к коммуне старших ребят.
Но вот какая опасность подстерегала нас. Мы присмотрелись: всё ожесточеннее споры на «огоньках», все суровее становятся «откровенные разговоры». Мы так привыкли к коммуне, так любим ее, что всем хочется — чтоб не единого пятнышка! Дисциплина стала доходить до смешного. Поехала коммуна в Москву, и в первый день старшим ребятам разрешили самостоятельно побродить по городу. Многим нужно было навестить родных и знакомых. Но условились: ровно в 10 вечера все должны быть в сборе. И вот одна девочка поехала к тете, с трудом разыскала ее дом, а когда подошла к парадному и посмотрела на часы, поняла: она успеет к назначенному сроку только в том случае, если немедленно, не заходя к тете, повернет обратно… И девочка вернулась. Она вовсе не боялась, что ее будут ругать. Она боялась подвести коммуну, нарушить ее закон «ноль–ноль»: если назначено встретиться в 22.00, то все должны быть на месте именно к этому времени, а не в 22.01 и уж, конечно, не в 22.05…
|
|
|
Жизнь коммуны развивалась так, что коммунары становились все строже и строже к себе и друг к другу. Нет ли во всем этом какого-то фанатизма? А если есть, то как излечиться от болезни, не подрывая основ коммуны? Как научиться более широкому взгляду на жизнь, терпимости?
Когда коммуна создавалась, всем было ясно, какую жизнь мы хотим устроить. Но когда мы добивались своего, каждый раз оказывалось, что на этом успокоиться нельзя, надо искать новое, иначе все рухнет.
Противоречия обступали нас со всех сторон. Олег Иванович, самый ценный человек для коммуны, оказался и самым трудным для коммуны человеком. Дисциплина, которую мы с таким трудом наладили, теперь отчасти мешала жить. Прежде мы радовались требовательным, непримиримым людям вроде Вити-Гвоздика, считали, что они-то и поддерживают коммуну. Теперь мы увидели, что из-за таких-то вот «непримиримых» ребятам бывает плохо в коммуне. А зачем коммуна, даже с самой прекрасной дисциплиной и самой высокой идеей, зачем она, если кому-то от нее плохо?
Постепенно стала выявляться такая схема. Сначала, когда коммуна только создавалась, всё было правильно: мы учились отказываться от личных, эгоистических стремлений, подчинять свое «я» интересам коллектива. Это приносило счастье ребятам, потому что коллективная работа, общее дело приносят удовлетворение. А теперь наступает новый этап: теперь уже созданный коллектив должен помогать раскрыться каждому человеку, обогатить каждое «я».
Коммуна должна внести что-то новое в свою жизнь… Что-то такое, что поможет ребятам понимать сложность жизни и ее явлений, не судить о людях прямолинейно. Коммуна должна стать взрослее. Не сразу мы поняли это.
|
|
|
ОТ ЧЕТЫРЕХ ДО ШЕСТИ. Летом на сбор в Ефимию с нами поехали 5 музыкантов и 10 художников. С музыкантами никаких разногласий и конфликтов не было. Они наравне с нами работали, мы наравне с ними пели. С художниками было сложнее — они приехали в коммуну со своей программой. Художник Борис Михайлович Неменский привез на сбор группу своих учеников — студентов живописно-графического факультета Московского пединститута. При первой же встрече Б. М. сказал:
— Давайте сразу условимся: мы приехали не в гости, а работать. Полдня — на этюдах, полдня — с ребятами. Коммуне нужна эстетика.
Мы согласились, хотите рисовать — рисуйте, а с эстетикой видно будет. У нас отношение к эстетике было более чем сдержанное. Я, например, считала, что коллектив можно сплотить только трудом, а эстетика и красота — дело десятое. Мы стремились к красивым коллективным отношениям, а красивые пейзажи — всякие там виды и тучки — это все хороший антураж для дачного отдыха.
Каждый обеденный педсовет (педсовет во время обеда) неизменно сводился к спору между ревкомовцами и художниками. Борис Михайлович без конца уговаривал:
— Кого вы хотите воспитать — фанатиков или убежденных людей? Если фанатиков, тогда вы правы — фанатикам не нужно никакого искусства, никакой красоты. А коммунар должен быть добрым и человечным. Поймите, не может быть добрым человек, если он не умеет видеть прекрасное, если в нем нет трепета перед красотой, если его не волнуют полотна Рафаэля и Тициана.
— И что же вы предлагаете? После прополки свеклы обучать ребят священному трепету перед произведениями искусства?
А в промежутках между спорами Б. М. объезжал с искусствоведом Лией Макоед ефимовские деревни. Б. М. вел за руль велосипед, к которому трубой назад, как пулемет на тачанке, был приторочен огромный эпидиаскоп. Лия несла коробку драгоценных стеклянных диапозитивов. Там, в колхозных клубах, они рассказывали об искусстве людям, никогда не видавшим картинных галерей, живого художника.
Поздним вечером, снимая с велосипеда проекционный фонарь, Борис Михайлович устало спрашивал нас:
|
|
|
— Почему вы не хотите попробовать? Подумайте, всего два часа в день — от четырех до шести. Мы же не будем отрывать ребят от работы…
Мы были непоколебимы в своем упрямстве:
— Борис Михайлович, а вы спросите у ребят, хотят ли они беседовать об искусстве. Дрогнувшим голосом Б. М. ответил:
— Я уже спрашивал: Наташа Сергеева сказала, что для нее картина все равно что верблюд.
И все же после долгих разговоров художникам разрешили 2 часа в день внедрять эстетику в души вернувшихся из трудового десанта коммунаров. В тот же день Борис Михайлович и его ученик Коля Павлов развесили в зале Спировской школы репродукции картин. Ребята уселись на полу, а Коля начал с жаром рассказывать про красоту линий и цвета. До шести продержаться не удалось — мы засыпали. На следующий день художники изменили тактику. Во избежание засыпания репродукции развесили по всей школе и водили ребят из класса в класс.
Борис Михайлович признал:
— Мне кажется, ребятам сейчас не до экскурсий.
И тут же предложил:
— А не попробовать ли нам вместе пойти по селам — собирать народную одежду, утварь, инструменты, записывать старинные песни?
…Но самое удивительное, что и художников заразил наш «фанатизм». Борис Михайлович не узнавал своих любимых учеников: этюды оставлены, художники аршинными буквами («Так, чтобы корова сама прочитать могла») пишут бирки для фермы в Спирово… С ними произошло то же, что происходило со всеми взрослыми, попавшими в коммуну.
КАК ЦВЕТЫ НОЧЬЮ СВЕТЯТСЯ. Борис Михайлович давно обещал повести нас ночью в лес. И вот наконец дежурный коммунар отпустил нас. Я пыталась уговорить Сашку Прутта пойти с нами, но он был непреклонен. Он считает, что искусство не нужно человеку. Около трех мы отправились.
Ночь тихая, прохладная. А с Б. М. идти интересно. То ему в нормальной елке леший мерещится, то вдруг начнет уверять, что она какого-то необычного цвета.
Сейчас, вспоминая эту прогулку, я понимаю, что лес и вправду был сказочно красив. Но тогда я просто поддакивала Борису Михайловичу только потому, что мне не хотелось его обидеть. Но вот соловей…
|
|
|
Уже около 5 часов откуда-то из густой листвы раздалась соловьиная трель. Мы остановились. Он вспорхнул, мы, крадучись, пошли за ним. Хотелось стоять и слушать долго-долго, но он все улетал, улетал и, наконец, совсем исчез. А мы, размягченные этой встречей, повернули в лагерь. И вдруг Борис Михайлович вскрикнул:
— Посмотрите, как светится этот цветок! Нет, вы вот с этой стороны зайдите. Видите, какое от него исходит голубоватое свечение?
Я обошла цветок со всех сторон, старательно всматривалась, прищуривала глаза, широко их раскрывала, приседала, приподнималась на цыпочках — все было напрасно. Цветок ни чуточки не светился. Но я опять поддакнула:
— Да, действительно очень интересно. И мы отправились дальше.
Перед завтраком Сашка поинтересовался, как прошла прогулка. Я расстроено сообщила:
— Знаешь, Б. М. показывает на цветок и пытается меня убедить, что он светится! Но я-то вижу, что никакого свечения нет. Что у него глаза не такие, как у нас, что ли?
ОПЯТЬ ДИСПУТ.
Володя Селезнев. Главное — приносить пользу людям и улучшать окружающую жизнь.
Боря Фридман. Значит, только общественная работа, и больше ничего? А как же искусство?
Костя Воеводский. Что за икона — «приносить пользу людям»? Чтобы стать людьми, надо духовно обогащаться, сидеть в Публичке и ходить по музеям. Это гораздо разумнее и полезнее, чем вкалывать на субботнике.
Селезнев. Когда обедаешь, ты сразу берешься за третье? Так вот, для нас сейчас искусство — это третье. А если тебя не заденет за душу общественная работа, то больше уже ничего не заденет.
«ИЗ ВСЕХ ИСКУССТВ…» Лозунг был такой: «Из всех искусств для нас важнейшим является диафильм». Автором его был Юра Виноградов.
На сбор он приехал с маленьким рюкзаком и с большим чемоданом. В чемодане были проекционный фонарь и диафильмы. Каждое утро мы получали буханку хлеба на двоих и отправлялись в путь. Новый день — новый маршрут. За 5, 10, 15 километров. Иногда нас подвозили на попутках.
Во многих деревнях уже знали наш передвижной кинотеатр. Стоило нам появиться у околицы, как со всей деревни с криками сбегались ребятишки:
— «Кюфик» пришел, «Кюфик»…
Афишу вывешивали больше для порядка.
Скоро мы обросли вторым, еще более вместительным чемоданом. Утром его еле поднимали, зато обратно несли пустым. После сеансов обычно устраивали лотерею — разыгрывали игрушки и книги.
В условиях Ефимии наш лозунг полностью себя оправдал. За месяц ребята окрестных деревень перевидели столько фильмов, сколько, наверное, не видели раньше за всю свою жизнь.
|
|
|
ПРОЗАИКИ. Школа, крыльцо, над ним — навес из свежевыструганных досок, длинная лестница, прислоненная к крыше. Наверху — Коля Павлов и кто-то из наших мальчишек. Они рисуют. Они хотят, чтобы в любую непогодь ребятам светило над школой солнце. «Азиаты» помогают чем могут — держат лестницу, поддают воду, краски, упавшие кисти. Коля иногда прекращает работу и начинает сверху провозглашать свои взгляды на искусство. Ребята слушают внимательно, но изредка напоминают, что лестница, может, на такие эмоции и не рассчитывалась и что Коля мог бы пожалеть хотя бы коллегу, разрисовывающего рядом с ним гребень петуха, — парень молодой, ему еще жить и жить… Павлов шипит: «П-прозаики!» — и яростно утыкается в очередной луч.
«ЗАЧЕМ ЧЕЛОВЕКУ ИСКУССТВО?» Восемнадцать раз брали слово Сашка Прутт и Ленька Добровольский.
— Только интеллектуальное искусство может обогатить духовный мир современного человека!
Из зала кричали:
— А Есенин что же, по-твоему, больше не нужен?
— Есенин мне просто нравится, так же как нравится красивый пейзаж, но обогатить мой духовный мир он не может.
— А кому нужно абстрактное искусство, если люди его не понимают?
— А «Войну и мир», по-твоему, все понимают? Почему никто не требует закрыть филармонию? Ведь музыку, даже самую классическую, понимает далеко не каждый. А многие ходят на концерты просто ради приличия.
— Если ты не знаешь музыкального произведения, ты ни за что не угадаешь его названия. И это считается в порядке вещей. А абстракционистов упрекают за то, что публика не может угадать названия их картин!
— Почему же тогда все ругают абстрактных художников?
— Ван Гога когда-то тоже ругали. И Матисса ругали, и Пикассо. Даже русских передвижников и то в свое время здорово ругали…
Диспут получился гораздо серьезнее, чем мы предполагали. Мы боялись, как будут чувствовать себя маленькие, — ведь рядом с Ленькой, который учился в девятом классе, сидели пятиклассники. Но старшие, несмотря на ажиотаж, были очень внимательны к маленьким. Их не только не «забивали», а, наоборот, все время вызывали на разговор.
Мне кажется, маленьким ребятам такие диспуты дают даже больше, чем нам, «старикам». Мы иногда спорим просто из любви к ораторскому искусству, а у малышей от таких диспутов заметно увеличивается скорость вращения шариков — ускоряется темп мышления.
ПОНРАВИЛОСЬ? На коммунарском вечере Володька Магун читал стихи Сергея Есенина. Есенинские строки никак не вязались с настроением нашей аудитории. А все-таки, не будь тогда этого вечера, кто знает: может быть, многие ребята открыли бы для себя Есенина с опозданием в несколько лет. Может быть, скажете, что Есенина не поздно открыть и в 15 и в 20? Да, не поздно, но значит, что в 13 и в 14 вы остались без Есенина, и этого уже не изменить и не поправить.
Совсем недавно наших «стариков» пригласили в Пединститут им. А. И. Герцена — рассказать студентам, да и преподавателям, чем живет коммуна. Саша Прутт говорил о традициях, Лось — о творческих делах, о форме работы, а Магун неожиданно для всех начал свое выступление стихами Марины Цветаевой. Прочитал, спросил:
— Ну как, понравилось? Так вот, ребятам тоже нравятся хорошие стихи. И надо, чтобы они сполна получили предназначенное для них поэзией счастье, и готовить, учить их этому надо не только на «Железной дороге», но и на тех стихах, что остаются вне хрестоматий. Поэзию нельзя отвешивать на аптекарских весах.
И рассказал о том, как на обычных общих сборах, где решаются всякие деловые вопросы, наши ребята читают свои стихи. Одни читают свободно, другие смущаются. А когда у новеньких спрашивают, что им больше всего понравилось на полуторачасовом сборе, они отвечают: «Конечно, стихи. И еще что в коммуне так много своих поэтов».
ПИСЬМО ОТ НЕЗНАЙКИ. Что мы должны воспитать в себе?
Главное:
1. Стремление (и умение, конечно) жить, принося пользу людям.
2. Стремление (и умение) жить творчески, все время в поисках истинного значения — сначала лишь субъективно, а потом и объективного ценного.
Коммуна должна воспитывать людей, ориентируя их на творчество в течение всей жизни. Коммуна должна воспитывать интеллигентных людей. Разве каждый нормальный человек не рождается к жизни творческой? Важно только реализовать эти задатки.
Конечно, нельзя отказываться и от физического труда. Для ребят это пока наиболее доступный путь помощи людям, т. е. лучшее — пока что — средство воплощения в жизнь нашей идеи.
Наступил период думания. Из голов старших коммунаров и ревкомовцев бьют родники мыслей. Бумага исписывается проектами и прожектами, профессиональными и непрофессиональными мыслями, доводами «за» и «против». В воздухе носится идея пронизать жизнь коммуны искусством. Рядом с ней парит мысль об оптимальном отражении научного прогресса. А первым серьезным прорывом науки и искусства в коммуну была олимпиада.
…Все началось с того, что на совете коммуны олимпиаду запороли:
— Для двадцати будет интересно, а сотня умрет от скуки…
— То у тебя, Магун, в физматшколе, а то в коммуне…
Я настоял на голосовании, но 4 «за» были задавлены 24 «против». И если бы Сашка Прутт и Ира Леонова, узнав об этом, не нажали на Фаину Яковлевну, а Фаина Яковлевна не нажала на совет — гореть бы олимпиаде ясным огнем… Собственно, об олимпиаде очень коротко.
Чем отличалась коммунарская олимпиада знаний от школьных олимпиад?
Во-первых, она включала в себя 10 областей науки и искусства. Кроме традиционных в то время состязаний в математике, физике, химии, литературе у нас были конкурсы по биологии, географии, живописи, музыке, иностранным языкам.
Во-вторых, многообразие разделов олимпиады позволяло требовать, чтобы участвовал в ней каждый. Тех, кто не хотел участвовать ни в одном из разделов, просили предложить свой, любимый.
В-третьих, организовали олимпиаду не учителя, а ученый совет, в котором не было никого старше 19 лет, а преобладали семиклассники.
В-четвертых, на олимпиаде был миллион придумок. Утром в день олимпиады в коммуну пришло письмо от Незнайки. Потом был митинг, на котором ученый совет выступил со следующим воззванием:
«Академик Амбарцумян в 14 лет окончил университет. Математик Эварист Галуа в 21 год в ночь перед дуэлью сформулировал важнейшие математические принципы; его записные книжки расшифровываются до сих пор. Сергей Рахманинов в 19 лет написал оперу «Алеко».
Мы уже прожили 13, 14, 15 лет и еще почти ничего не успели. А нам предстоит создать единую теорию поля и запускать космические корабли с человеком на Луну, исследовать проблемы наследственности и раскрыть тайну рака.
Надо создать свою симфонию, написать свою картину, доказать свою теорему… Надо успеть. Надо торопиться жить: ведь с 30 лет человек ежедневно теряет 3000 мозговых клеток (а всего их у нас около 15 миллиардов).
Мы же не умеем получать и собирать знания и не всегда даже знаем, что хотим знать, а к учебе относимся подчас как к печальной необходимости.
Стойте! Одумайтесь!
Тратить впустую годы — самые юные, самые плодотворные — преступление. Во имя ваших будущих профессий и свершений — в бой за знания! Пусть соревнуются ум и эрудиция, смелость и сообразительность, талант и поиск.
Да будет царство Мысли!
Ученый совет коммунарской олимпиады знаний».
Спутать залы математики, истории, живописи, химии было невозможно. Младшие бегали из зала в зал, смотрели и выбирали. Часто шли туда, где лучше оформлено.
Особенно тщательно продумывалась заключительная часть олимпиады. Трое парней вносят в зал предлинную скамью, заваленную книгами. Поверх книг скамью опоясывают ленты. Сначала награждаем 3 отряда-победителя: чемпиону — ленту на флаг, двум другим — полиэтиленовые мешки конфет. Потом чествуем трех победителей по каждому разделу олимпиады. Победители получают ленты с надписью: «Чемпион первой коммунарской олимпиады» и книги. Награждение длится минут 20. По количеству криков «ура», качаний и улыбок это были самые концентрированные минуты сбора.
СТИХИ В ТИШИНЕ. Времени на подготовку у совета дела было мало, а хотелось сделать что-то очень интересное. Долго шумели, даже немного ругались, но наконец план вечера поэзии стал примерно ясен. В 8 часов вечера вся коммуна собралась в самой большой комнате в интернате. Сидели на стульях, на скамейках и просто на полу. Было, как всегда, тесно. Спели несколько веселых песен, потом, чтобы настроиться на более лирический лад, — несколько грустных и тихих. Наконец свет погасили, и остались гореть только две свечи.
Начинал отряд «Днепр». Он читал стихи Есенина. Девчонки что-то тихо напевали. Получалось очень хорошо. После выступлений, конечно, никто не хлопает. Это неписаное правило. В коммуне не хлопают. Просто мы считаем, что такие вечера не концерты. Новенькие всегда удивляются этому. Они привыкли выражать свои чувства, хлопая в ладоши.
После «Днепра» стихи читали «алтайцы». Они читали стихи Светлова и немного рассказали о нем. Трое «алтайских» ребят отлично сделали светловскую «Гренаду». Просто здорово. Поднялись три высокие фигуры в гимнастерках, зазвучали светловские строки:
Мы ехали шагом,
Мы мчались в боях
И яблочко-песню
Держали в зубах…
Еще выступило несколько отрядов, я уже не помню, чьи стихи,они читали. Последними были мы — «Балтика». Мы читали стихи испанского поэта Гарсиа Лорки. Большинство ребят о нем не слыхали, поэтому мы должны были очень хорошо рассказать о нем и прочитать его стихи. Хотелось, чтобы стихи Лорки поняли, чтобы осталось большое впечатление. Стихи Лорки как песни. Мы их читали под гитару:
Начинается
плач гитары.
Разбивается
чаша утра.
Начинается
плач гитары.
О, не жди от нее
молчанья,
не проси у нее
молчанья!
Неустанно
гитара плачет
,как вода по каналам — плачет,
как ветра над снегами — плачет, —
не моли ее
о молчанье!
«МИР ОТКРЫЛСЯ ОЧАМ МЯТЕЖНЫМ…» Несколько лет назад я случайно попал в Театр юного зрителя на обсуждение нового спектакля. Мы долго спорили, устали. Решили чуть-чуть отдохнуть. И вот тут подошли к роялю несколько человек и просто так, без всяких объявлений, не дожидаясь тишины, запели. Все сразу повернулись в их сторону. В зале стало тепло и ласково. А ребята пели и, казалось, не могли не петь, и пели они для себя, а не для нас. Это были коммунары. Я тогда о них ничего не знала.
Сизый дым создает уют,
Искры гаснут в полете сами.
Пять ребят у костра поют
Чуть охрипшими голосами…
Это моя любимая песня, спутница наших коммунарских «огоньков». Но сегодня мне петь не хочется. Сегодня — последний день нашего сбора, и мне грустно, мне немножко страшно расставаться с моими друзьями. Песня разливается по лесу вместе с неясным лунным светом. Я верю: и через 10 лет я буду вот так же сидеть у костра, смотреть в глаза друзей и петь.
Песни, как минуты, сменяют одна другую. Вот новая мелодия. Она напоминает мне строки любимых стихов:
Мир открылся очам мятежным,
Снежный ветер пел надо мной!
Это Блок. Когда-то я его не знала. Страну-поэзию помог мне найти мой друг. Он не учил меня разбираться в стихах, не бросал высоких фраз о поэзии. Но проведешь с ним несколько минут — и хочется тут же листать страницы со знакомыми и незнакомыми строчками. От него веяло поэзией. Он ее не только знал — он чувствовал ее и стремился к ней. И это стремление передавалось мне.
ЗАПИСКА. Мы в Новгороде. Нас с Вовкой Цивиным назначили старшими в команде малышей. Шестого ноября выпал первый снег и ударил морозец. Мы с Вовкой даже шапок с собой не захватили, а тут — снег. К холодам мы привыкнуть не успели и в своих легких пальтишках, да еще без шапок, походили на беглых французов. И тогда ребята сказали:
— Ишь какие большие нашлись — без шапок. Нечего притворяться, что не холодно! Будем носить шапки по очереди.
Нам пришлось подчиниться.
…Вечером горят от заката кресты церквей. Белокаменный Новгород в снегу. Темно. Только изредка в щели ударяет белое солнце. Наша команда, забравшись по обледенелой стене в заброшенную башню, знакомится с достопримечательностями Новгородского кремля. К часовне ведет какой-нибудь из этих ходов. Первым ползет Игореха, я замыкаю. Впереди перестает ползти Элка Портнова.
— Что случилось?
— Осто-ожно, здесь гвоздь, — картавит она.
Гвоздь ржавый и старинный. Он покрыт инеем.
Влезть по ледяной корке на кремлевскую стену довольно сложно, но стена была взята штурмом. Ребят не пугали ни высота стен, ни множество темных башенных провалов. Они отказывались от помощи и напропалую лезли в такие дыры, куда мы с Вовкой полезли бы не очень-то охотно.
В одной из башен было особенно просторно и холодно. Косые лезвия зимнего солнца пробивались в бойницы. Ребята прильнули к бойницам и смотрели на город. Я уверен, что, когда Валька стоял между зубцами кремлевской стены, он представлял себе, что в тяжелых латах и с огромным мечом в руках защищает древнюю крепость. Валька был маленький и казался еще меньше, когда стоял между гигантскими зубцами. Но он-то знал, какой он богатырь и какие широкие у него плечи!
Дальше мы пробирались какими-то очень узкими проходами. Было темно, и говорить хотелось шепотом. Мы зажгли бенгальский огонь, тесно сбились вокруг него и запели: «Дымилась роща под горою…» Бенгальский огонь отсырел и поэтому то ярко вспыхивал, рассыпая множество искр, то мерцал красным светлячком.
…«Огонёк» кончился рано, завтра подъем в 5 утра. Завтра в Ленинград. Расходиться не хочется. И мы решаем собрать команду ночью, когда все будут спать. Команда улеглась в постели, не раздеваясь, — боевая готовность номер один. Не хочется верить, что завтра уезжаем. Да какое там завтра, когда завтра — это уже сегодня, а значит, пора.
Мы заходим за Ольгой. Бесшумно, в полной темноте вскакивают с постелей мальчишки. Прибежали заспанные девчонки. Утренний холодок пробирает до костей. Садимся прямо на пол, зажигаем фонарик. Лица у всех серьезные. Сейчас должно произойти что-то важное — ведь нельзя же просто так взять и разъехаться. Шепотом поем. Каждому хочется сказать что-нибудь очень хорошее. И Вовка начинает говорить.
— Никогда, нигде не забывать друг о друге, не бросать друг друга в беде…
Ребята повторяют за ним. Шепотом. Слова этой клятвы пришли Вовке в голову только что, и поэтому голос у него дрожит. Он протягивает руку, я кладу в нее свою, потом Ольга, Валька, Жук, Сувор, Элка, Матюха, Ирка и опять Вовка. Теперь мы братья и сестры… Никогда, нигде не забывать друг о друге, всегда помнить эту клятву… Мы молчим. Мы составляем записку… Вернемся сюда, обязательно вернемся… И когда-нибудь в узком темном ходе сообщения Жук опять запоет: «Дымилась роща под горою…»
Подъем. Быстро собираемся. Выходим на улицу. Лицо сечет колючий снег, невозможно сдержать озноб. Записка уже запечатана в бутылку. Проходим мимо кремля, до него метров 300. Надо добежать и опустить бутылку в бойницу. Бегу я и Валька. Перебегаем через мост. Налево вдоль стены, первая бойница от ворот. Опускаем бутылку, слышим, как она скатилась.
Обратно бежать труднее — ветер в лицо. Валька начинает отставать, а ребята уже почти у вокзала. Я беру Вальку за руку. Ну-ка, рванем еще самую малость! Догнали. Встали в строй. Поезд уже стоит у перрона. Через 5 часов мы в Ленинграде…
БОРИС МИХАЙЛОВИЧ. Я еще не в коммуне. Занимаюсь в трех искусствоведческих кружках (два — в Русском музее, один — в Эрмитаже). И в школе — активист. Знаком с некоторыми коммунарами, им завидую, хочу в коммуну, но мама не пускает на сборы.
Идем с коммунарами по Русскому музею. Здесь мое царство, и я, подражая интонациям руководителя первого кружка (советского искусства), заявляю:
— «Весна»… Картина молодого, начинающего, талантливого московского художника Неменского. Обратите внимание на лицо молодого солдата…
Перебивает Ирка Киселева:
— И совсем он не молодой и не начинающий, это Борис Михайлович — коммунар.
Замолкаю. Опять подступает жгучая зависть к коммуне.
* * *
— Когда же он спит? — показывает Игорь Евдокимов на рисующего Бориса Михайловича.
— Легли спать — рисует, проснулись — опять рисует.
— Со мной рядом этюдник стоял, проснулась на рассвете — нет.
По «Алтаю» пошел конкурсный вопрос: «Когда спит Б. М.?»
Перебрали весь сбор, но победителя не оказалось.
* * *
Концертов давали столько, что, казалось, разбуди «Алтай» ночью — через две минуты концерт начнем.
Дали мы один такой концерт. А вечером на «огоньке» выступил Борис Михайлович. Такого разноса «Алтай» давно не получал. И за то Б. М. ругал, что концерт не подготовлен, и за то, что номера плохие, «на низком культурном уровне». В общем, сказал он, это неуважение к людям. Упреков набралось столько, что «алтайцы» лишь переглядывались — сказать было нечего.
Следующий концерт коммуна готовила несколько дней и сделала хорошую и умную композицию о Ленинграде. Мы показали ее в пединституте. Этот день «огонёк» оценил на «отлично».
* * *
«Суд над фашизмом» готовили давно, и вроде бы все было ясно. Борис Михайлович только приехал из Москвы и от ревкома подключился к совету дела. И стало ничего не ясно. Разве фашизм — только зверства и концлагеря? Самое страшное — фашизм в сознании людей. Что является его почвой? Как мог талантливый и умный народ кричать «ура» неврастенику?
Последние выступления были перекроены, срочно поехали в Публичку за дополнительным материалом. Почти что весь план переделали. Говорят, что «Суд…» был затянут из-за обилия материалов, завышен по уровню. Совет дела не согласен.
* * *
На сборе 60 процентов новеньких. Только что приехал Б. М.
— Ребята, приехал наш большой друг, член Союза художников, лауреат Государственной…
— Я коммунар, — перебивает Борис Михайлович.
Сбор кончается. Б. М. уезжает. Я пошел провожать. Вышли на улицу.
— Володя, а почему у дежурного командира не спросился?
Молчу. Я председатель совета коммуны. Все три ночи сбора не спал. Дежурный командир коммуны — впервые на сборе. Все это Борис Михайлович знает.
* * *
За последние годы мы стали добрее и человечнее. И этим коммуна, наверное, очень обязана Б. М. Неменскому. Он сделал свое, хотя и не в урочные часы, не «от четырех до шести». Для многих из нас дружба с искусством началась встречей с московскими художниками. Оказывается, можно совмещать коммунарскую дисциплину, требовательность и строгость с добрыми, мягкими, дружелюбными отношениями…
|
|
|
