 |
Глава восемнадцатая. Трудно быть человеком
|
|
|
|
Странник
Металлическая дверь подъезда, щелкнув магнитным замком, не подалась. Не помог даже легкий пинок. Пришлось хорошенько приложиться плечом. Только после этого залипший магнит разжал мертвую хватку.
Жильцам подъезда на скуку жаловаться не приходилось. Всего за десять рублей в месяц — в такую сумму обходилось каждой квартире запорное устройство на двери — им гарантировалась почти ежедневная буря эмоций. То какой-то гад напрочь раскурочивал кодовый замок, и по подъезду начинал гулять сквозняк и сновать подозрительные, дурно пахнущие оборванцы; то после ремонта магнит сходил с ума и объявлял вечный комендантский час. Это превращало в проблему выгул собак и ребятни и срывало заседание «Клуба любителей телесериалов» на скамейке у подъезда.
Мамаши-колясочницы и бабки — «сант-барбариски», заключив временный союз, дружно бросались в бой за справедливость. Ремонтников из службы сервиса встречал ампиловский митинг. После отъезда ремонтников, при помощи амперметра, молотка и мата справившихся с магнитом, выяснялось, что западают кнопки. И все начиналось сначала.
«И кто же так точно назвал — „запорное устройство“?» Одна морока и слезы, как при запоре. — Максимов мимоходом закинул голову и посмотрел на косяк, где крепилось это чудо отечественной технической мысли.
За спиной клацнул замок, магнит намертво прихватил дверь. Через секунду Максимов пожалел, что запорное устройство вообще существует.
Через чахлый кустарник перемахнул черный доберман и, оскалив пасть, прямиком устремился к Максимову.
В долю секунды сработали боевые рефлексы. Тело само приняло боевую стойку. Пальцы левой руки сжали ключ от машины, превратив его в короткое стальное жало. Правая рука расслабленно замерла у солнечного сплетения, защищая корпус и готовая хлестким ударом отбить атаку, послав пса влево, прямиком на жало ключа.
|
|
|
Пес затормозил, скребя когтями по асфальту, словно налетел на препятствие. Плюхнулся задом и уперся в человека выпученными бессмысленными глазами.
— Ну что бельма выкатил? — ровным голосом поинтересовался Максимов. — Я жду.
Пес взял тайм-аут на размышление. Задвигал тугими надбровными дугами, отчаянно морща кожу на лбу. Поведение человека явно не укладывалось в его тесной черепной коробке. От двуногого, прижатого к запертой двери, не исходило ни толики запаха страха. Наоборот, в нос била тугая волна острого запаха готового к прыжку зверя. От него ледяные иголки начинали покалывать брюхо и жутко хотелось отлить.
Доберман нервно клацнул зубами, выдавив из пасти липкие струйки слюны.
— Я тебе пошамкаю, сука, — с ласковой улыбкой пообещал Максимов. — Неделю зубами какать будешь.
Очень ясно представил, как носок ботинка врезается в приплюснутую морду.
Пес взвизгнул и отскочил.
Максимов скользнул на полшага вперед, твердо решив исполнить задуманное.
Впечатать ботинок в нос псу не сложилось. Доберман резво развернулся и, заходясь лаем, бросился в кусты.
— Ушел, сука! — с досадой процедил Максимов.
По правде говоря, доберман был не сукой, а кобелем. Сукой его окрестили всем двором. А кобелем звали, добавляя всяческие нелицеприятные слова, его хозяина — дядю Колю.
Почему Колю звали именно кобелем, чаще — кобелюкой поганой, Максимов допытываться не стал. Краем уха слышал, что по молодости дядя Коля был известным ходоком и, как утверждала молва, перепортил всех девок на заводе «Красная вагранка». Но завод имени товарища Войкова давно закрыли, кто такой был Войков[43], мало кто помнит, от него осталась только метро «Войковская», а про сексуальные подвиги Коли коптевская рабочая слободка предания хранит. Былины, елки-палки, слагает. И было бы о ком!
|
|
|
Пес и его хозяин считались второй напастью двора после вечно барахлящих замков. Дядя Коля был пролетарием по происхождению, анархистом по мировоззрению и алкоголиком по состоянию здоровья. Терять ему, потомственному пролетарию, было нечего, на любые меры воздействия плевать хотел с колокольни, а увещеваниям, угрозам и матюгам не поддавался. Очевидно потому, что в проспиртованном мозгу извилин осталось столько же, сколько имелось в черепной коробке добермана. Жил дядя Коля, как его собака: гадя, где придется, задирая всех подряд и упиваясь безнаказанностью.
Боевой запал еще не прошел, и Максимов обшарил взглядом двор в поисках дяди Коли. Не так давно, когда доберман до белых губ испугал соседку Максимова, тихую и благородную пенсионерку, он пообещал Коле, что в следующий раз порвет одного из них: либо пса, либо хозяина.
Без особой необходимости Максимов никогда не встревал в естественное течение жизни, какой убогой она ни казалась на первый взгляд. Но сегодня решил, что надо кое-что подправить. Иначе дальше будет только хуже.
— Мама-а-а! — раздался отчаянный крик с детской площадки. И тут же крик перешел в истошный, свербящий вой растерзанного детеныша.
На разные голоса завизжали женщины. Сквозь эту какофонию ужаса и боли отчетливо слышалось злобное урчание пса.
Максимов сорвался с места. Запетлял между бог весть как припаркованными машинами.
У покосившихся столбиков, символизирующих границу детской площадки, его едва не сбила с ног мамаша, прижимающая к груди ребенка. Она бежала, не разбирая дороги, захлебываясь криком. Орал и малыш. Максимов с ужасом заметил, что плащ мамаши густо заляпан алыми потеками. А из измочаленной руки малыша струей хлестала кровь.
Сердце у Максимова вмиг заледенело и перешло в мерный ритм. Словно внутри, в непроглядной тьме, неукротимо и страшно двинулась в марше колонна, твердо печатая шаг. Он хищно сквозь оскаленные зубы, втянул воздух. Перешел на шаг. Встряхнул кистями, сбрасывая напряжение, скрутившее мышцы рук.
На детской площадке бились в истерике с десяток мамаш. Они уже сграбастали своих чад, но почему-то не убегали прочь. Голосили, дурно и навзрыд, как на похоронах.
|
|
|
Максимов осмотрел площадку. Все признаки панического бегства налицо. Опрокинутые коляски, разбросанные игрушки, чья-то яркая курточка, втоптанная в грязный мокрый песок… Кровавые бисеринки чертили путь бегства матери с покалеченным ребенком.
В песочнице, победно урча, терзал мячик доберман. Там, где он с чавканьем прикладывался дряблыми брылями, на помятом мяче оставались красные слюнявые разводы.
Максимов наклонился и поднял забытую кем-то лопатку. Она была еще тех времен, когда даже фабрики детских игрушек имели мобилизационный резерв на случай войны, поэтому и игрушки ковали из того же материала, который в день «М» пошел бы на нужды армии. Грузовички выходили пуленепробиваемые, а лопаточки — просто шанцевый инструмент в миниатюре. Увеличь допуски и припуски, выйдет стандартная армейская МСЛ[44].
Пальцы сами нашли центр тяжести на гладкой тонкой рукояти, и детская игрушка с этой секунды стала страшным оружием.
Максимов не спеша, не делая резких движений, двинулся к песочнице. В десяти метрах от нее валялось ярко-желтое пластиковое ведерко. Он шел к нему, держа боковым зрением, как в прицеле, все еще ярого добермана. У пса от тугого загривка до зада катились нервные, судорожные конвульсии. Он был так поглощен растерзанным мячом, что не обращал внимания на подкрадывающегося человека.
Мамаши вдруг дружно прекратили ор, только вразнобой глухо гундосили их дети. Встревоженный тишиной пес поднял голову. Но Максимов уже успел встать на рубеж атаки.
Подцепил ногой ведерко и по высокой траектории отправил в полет.
Пес удивленно рыкнул, когда в его глазах мелькнуло ярко-желтое пятно. Потом какой-то непонятный, невкусно пахнущий предмет, гулко стукнув, покатился по земле. Доберман подпрыгнул на всех четырех лапах, рывком развернув тело.
И оказался точно боком к Максимову. Как силуэт кабана в тире.
— Хоп! — На выдохе Максимов метнул оружие в цель.
Лопатка, вжикнув, прочертила в воздухе пологую дугу.
|
|
|
Хищно чавкнув, стальное лезвие вошло в тугую шею пса.
Доберман хрюкнул, изогнулся кольцом, пытаясь зубами ухватить того, кто так больно вцепился в шею. Странно, позвоночник у такого жирного борова оказался достаточно гибким. Зубы клацнули на рукоятке, мочаля дерево.
Пес закружился волчком, забился от злобы и боли, а от этого рана все шире распарывала шею. Ударила струя крови. И злобный, утробный вой оборвался. Пес завалился на бок, рывками суча лапами.
Когда Максимов подошел к песочнице, все уже было кончено. За несколько секунд мощное сердце пса выкачало через рану всю кровь. Она густо залила весь песок и заляпала бортики песочницы.
Ребра пса не поднимались, тонкая коричневая пленка на подбрюшье не дрожала. Но Максимов на всякий случай наступил на измочаленный черенок, еще глубже вдавливая лопатку в рану. Очевидно, тонкий клинок нашел зазор между позвонками, внутри шеи хрустнуло, и оскаленная морда пса безжизненно завалилась набок.
— Отгавкался, сука, — выплюнул Максимов.
Тишину, накрывшую двор, вспорол крик.
— Кобелюка поганая! — завывая, проголосила женщина. — Я же тебя зубами рвать буду!!! Выходи, сволочь!
Мамаши, услыхав боевой клич, клином бросились ко второму подъезду.
Дядя Коля не замедлил явить свой испитый лик возмущенной общественности. Распахнув окно, он высунулся наружу и громогласно объявил, фигурально выражаясь, что имел неоднократные половые акты в извращенной форме с кричащей мамашей.
Хор возмущенных голосов на секунду заглушил его испитой баритон. Но, поднатужившись, дядя Коля перекричал всех. По колодцу двора пошло гулять эхом матерное перечисление любовных подвигов дяди Коли со всеми обитательницами дома и его окрестностей. Дядя Коля, окончив речь, с треском захлопнул раму.
Максимов поднял взгляд к серому небу, потом перевел его на окно третьего этажа. Представил, каково будет Коле лететь вниз.
Долго выдохнул. И пошел наискосок через двор ко второму подъезду.
Женщины сбились в кучу вокруг той, что так и не сняла плащ, залитый кровью ребенка. Она уже не голосила, а буйно билась в немой истерике. Толкущиеся вокруг нее мамаши старались кто перехватить ее машущие руки, кто удержать за плечи, женщина то и дело подламывалась на ногах, и тогда ее голова безвольно закидывалась вверх. Но нужного ей окна она уже не искала глазами. Скорее всего, они уже просто ничего не видели вокруг.
На проскользнувшего в подъезд Максимова никто не обратил внимания.
Повезло, не пришлось возиться с замком, кто-то уже его расковырял.
Прыгая через ступени, Максимов взлетел на третий этаж.
Дверь в квартиру дяди Коли была гостеприимно распахнута, входи кому приспичило, уходи кому наскучило. Вот так доберман и выскочил порезвиться.
|
|
|
В тесной и темной захламленной прихожей пришлось остановиться. Кислый помоечный дух, запах собачьего дерьма и грязного белья шибали в нос так, что на секунду помутнело в голове.
Кухня располагалась направо по залитому мутным светом коридорчику. Прямо черным прямоугольником зиял вход в комнату, дверь, сорванная с петель, косо стояла у стены. Максимов мимоходом заглянул в комнату.
В прокуренном полумраке — окно было завешено байковым одеялом, отчетливо проступали три человеческих силуэта на полу. Еще двое, обнявшись, спали на диванчике. Из расхристанного халата женщины выпирала, как квашня, белая дряблая плоть. На мужчине остались только рваные носки и тельняшка. Все в комнате храпели, как чумовые, выдавливая из себя перегарную вонь.
На кухне за утренней чекушкой мирно сидела еще одна пара. Дядя Коля собственной персоной и голый по пояс тип весь в синих разводах татуировок. Рожа у него была того же колора — синь с белилами.
— О, пес твой пришуршал, — проворчал тип, поведя ухом на шорох в коридорчике.
Максимов вышел на свет.
— Отбегался твой пес, Коля, — ровным голосом произнес он.
На лице у дяди Коли блуждала улыбка удачно похмелившегося человека.
— И ты, паразит, отгулял свое, — добавил Максимов.
Но до Коли все еще доходило с великим трудом, дух его витал где-то в алкогольном Эдеме, где реки портвейна впадают в океаны водки, закусь растет прямо на деревьях, а менты работают мальчиками на побегушках.
А вот его собутыльник соображал быстрее. Заметно собрался, лицо заострилось.
Максимов быстро осмотрел загаженную кухоньку. Места для приличной драки явно не хватало. Даже размахнуться толком не получится, обязательно врежешься локтем в шкафчик или навесные полки, уставленные пыльной керамикой и пустой тарой. Бутылки были и на полу: выпитые раньше дисциплинированно стояли в каре по углам, жертвы недавней попойки валялись, как бойцы после захлебнувшейся атаки, где придется.
Он прощупал взглядом собутыльника дяди Коли. Татуировки — сплошные понты, ни одной серьезной. Мышцы кое-какие есть, но нутро проспиртовано хуже некуда. Правда, озлобленный на весь свет; за то, что пожрать и побалдеть толком не дают. И это самое опасное. Явный истерик, такой полезет в дурь даже себе назло.
Долго ждать не пришлось.
— Ну? — прогнусавил татуированный.
— Гну! Не с тобой разговор, баклан, — осадил его Максимов.
У собутыльника нервный тик полоснул по щеке, уголок губы вытянулся к уху. В бесцветных глазах вспыхнул злой огонек. Потом они скосились на нож, лежавший на столе посреди всякой дряни, не одни сутки служившей закуской. А нож был хорош. Не обычный хлеборез с гнущимся лезвием, а самопальная финка.
Максимов качнулся вперед, угадав следующее движение противника.
Схватил стакан и что есть сил припечатал татуированную ладонь к столу. Пальцы, готовые вцепиться в рукоять ножа, разжались, как лапы у раздавленного паука. Максимов левой наотмашь врезал в отвалившуюся челюсть, гася крик противника. Ударом ноги подрубил ножку табурета, и татуированное тело ухнуло вниз, едва уместившись в узкой щели между столом и стенкой. Осталась торчать только голова. Резкий добивающий удар ногой под ребро, и голова дважды дернулась, потом безвольно повисла.
Дядя Коля нервно икнул и тупо уставился на Максимова.
— Ты чо быкуешь, мужик? — с трудом выдавил он.
Максимов стаканом пошевелил нож. Бурый ободок на крае клинка у самой рукояти выглядел весьма подозрительно.
— Что-то у тебя дружки больно резкие. Чуть что — за нож хватаются. Впрочем, не о том сейчас разговор будет. Собаку ты на улицу выпускал?
— Что ей в квартире ссать? — с вызовом начал дядя Коля. Но, покосившись на друга, сидящего под столом в позе вьетнамского партизана на допросе, осекся.
— Почему бы и нет? — пробормотал Максимов, понюхав спертый воздух. — Так ты или нет?
— Ну я.
Максимов холодным взглядом прощупал дядю Колю. Цели для удара не нашел, куда не ткни — сразу на тот свет. С трудом разжал пальцы, сжимавшие замызганный стакан.
— Пойдем, Николай, — бесцветным голосом произнес Максимов. Двумя пальцами подцепил влажную тряпку, стер со стакана свои отпечатки. — Сейчас менты по твою душу приедут. Ты их у подъезда подождешь.
— А на фига мне менты?
— Там бабы тебе все объяснят. Они будут объяснять, а я тебя держать. Не бойся, до смерти забить не дам.
Коля шевелил бровями, как недавно его доберман, натужно и долго.
Максимов отступил на шаг назад, за порог кухни.
— Встать!!
Голос хлестнул, как плеть. Коля невольно вжал голову в плечи.
— Встал — и рысью за мной, — уже тише скомандовал Максимов.
Коля дрогнул телом и приподнялся на полусогнутых ногах.
Дверь квартиры от мощного пинка едва не слетела с петель. В прихожей забухали тяжелые ботинки. Глухой удар чем-то твердым об угол шкафа, и следом мужской голос со сдержанной угрозой простонал:
— Твою мать… Ну, уроды, готовьтесь!
В коридорчик втиснулся участковый. Милицейскую фуражку он задвинул высоко на затылок. Морщась, потирал ушибленный лоб. Злой он был до белых губ, как и полагается участковому, прибывшему на вызов в адрес, где все рожи знал, как облупленных.
— О! — от удивления он остолбенел.
Увидеть прилично одетого мужчину на этой помойке жизни он явно не ожидал.
— Доброе утро, Петр Николаевич, — первым поздоровался Максимов.
— А ты… — Участковому хватило секунды, чтобы опознать новое лицо. — Ты-то что тут делаешь?
— С собаководом побеседовать зашел.
Под милицейской фуражкой в турбо режиме заработал персональный ЗИЦ[45]. По учетам участкового Максимов проходил как обладатель легально оформленного «Магнума» и корочки помощника депутата. Других данных компрометирующего характера не было и быть не могло. К алкогольно-криминальной жизни района он никакого отношения не имел. Заявлений на него не поступало.
А вот от него — да. И именно на дядю Колю. В личной беседе официально заявил участковому, что применит «Магнум» на поражение, если Коля не уймет свою псину. В свежей сводке ЗИЦа, наверняка, уже значился труп добермана. И покалеченный ребенок.
На секунду на изможденном службой лице участкового мелькнула неподдельная тревога.
— Надеюсь, без оружия?
— Зачем? Таких руками рвать надо, — ответил Максимов. — Да успокойтесь, вон он сидит. Жив-здоров. И даже опохмеленный.
Участковый тяжело засопел, протиснулся мимо Максимова в кухню.
— Привет, начальник! — подал голос Коля.
Максимову не было видно, но по характерному звуку он понял, что Коля очень сильно приложился лбом об стол.
— За что, начальник?! — возмутился дядя Коля.
Последовал еще один глухой удар. Больше вопросов не поступало.
— Доигрался, урод! — прорычал Петр Николаевич. — А я же предупреждал… Под статью пойдешь, гарантирую!
Дядя Коля промычал что-то нечленораздельное.
— Что тебе непонятно?! — Участковый великолепно понимал язык своих подопечных. — Шавка твоя, блин, ребенку руку отгрызла! Три года пацану, слышишь, а он чуть кровью не истек! Мать тоже «скорая» увезла. Все, Коля, добухался, срок тебе — как с куста.
— Ой, мля!
После короткой паузы стол опять принял на себя что-то тупое, круглое и твердое. Звук повторился, но слабее. Очевидно, Коля на этот раз тюкнулся об стол по собственной воле.
— Так, а это что за хрен с бугра? — участковый обратился к Максимову.
— Не знаю. Он мне не представился.
Громко хрустнули колени. Натужно выдохнув, участковый сел в раскорячку перед нокаутированным неизвестным.
Максимов решил сдвинуться ближе к выходу, в комнате нарастала тяжелая возня. Лежбище, разбуженное шумом, как стадо тюленей, пришло в движение. Вот-вот начнут соображать, возможно, кто-то решит броситься в бега.
Он оказался как раз напротив двери в ванную. И из-под туалетной в щель несло далеко не ароматом «Кристиан Диора». Но из ванной сочился какой-то чересчур уж мерзкий и удушливый запах. То ли бак с бельем прокис неделю назад, то ли месяц там справляли нужду всем кагалом.
Максимов, чтобы не марать рук и не оставлять отпечатков в криминальной квартирке, сунул носок ботинка в щель, потянул дверь на себя. Заглянул. И отвалился к стене. Выдохнул, ударом выгоняя из ноздрей липкий запах смерти.
— Петр Николаевич, — позвал он участкового.
Тот все еще сидел на корточках напротив собутыльника дяди Коли и, держа его за волосы, составлял словесный портрет.
— Ты еще здесь? — Участковый даже не оглянулся.
Максимов пропустил намек мимо ушей.
— Нож на столе не трогайте, «пальчики» на нем, возможно, пригодятся.
Интуиция у участкового оказалась прекрасной. А, может, опыт подсказывал, что здесь уже допились до точки, после которой количество выпитого рано или поздно материализуется в труп.
Петр Николаевич, кряхтя, встал.
Максимов шире распахнул дверь.
Скрюченный труп неизвестного мужчины лежал в ванне. Сукровица под ним давно загустела, превратилась в мерзкого вида кисель. Липкие разводы темными подпалинами расползлись по животу, обильно пропитав пиджак и клетчатую рубашку. В расколотой раковине комом белела чья-то рубашка, один рукав свесился через край. Света мутной лампочки под потолком хватило, чтобы с порога разглядеть бурые потеки от манжеты до локтя.
Участковый отшатнулся. Оглянулся на собутыльника дяди Коли, сидевшего в позе эмбриона под столом. Голого по пояс.
Николай Петрович долго выдохнул, витиевато и многосложно матерясь.
— Ну просто собаки, а не люди! — закончил он.
Вытянул из нагрудного кармана бушлата рацию. Лицо у него при этом сделалось, как у мужика перед барщиной: хочешь не хочешь, а работать надо.
* * *
Через полчаса в бомжатнике у дяди Коли начался форменный бардак. Прибыла оперативная группа и принялась приводить в чувство и заковывать в наручники постояльцев. Гвалт, вонь и мат. Неотложные следственные действия сопровождались хором возмущенных соседей. Подъезд гудел. Все требовали публичной казни собаковода и громогласно перечисляли все его прегрешения за последние двадцать лет.
Для приватной беседы и снятия показаний условий не было никаких. Участковый сделал знак Максимову следовать за ним. Прошел ледоколом сквозь пробку из тел, рвущихся в свидетели и исполнители приговора.
На улице припустил нудный осенний дождик, и они решили устроиться в машине Максимова. Участковый принял предложение легко, не ломаясь.
Он жил и работал на нейтральной полосе между народом и властью, ежедневно общаясь и низами, и с верхами. Очевидно, специфика положения наложила свой отпечаток. Петр Николаевич, дослужившись до капитанских погон к сорока годам, отточил нюх и стал философом. Если бы образование позволяло, то даже взял бы девизом мудрое: «Каждому свое».
Он уже нутром чувствовал, с кем надо проявлять гибкость, а кого можно ломать через колено, от кого принимать подношения, а кому оказывать услуги. И к инструкциям на все случаи жизни, что самозабвенно плодит начальство, относился с философским спокойствием. Кто из работающих «на земле» всерьез воспринимает эти бумажки? Во-первых, всех руководящих указаний не исполнишь, треснешь по швам или умом тронешься. А во-вторых, инструкцию, ведь в салат не накрошишь и супа из нее не сваришь. Жить как-то надо, а чтобы жить, нужно есть. Такая вот диалектика.
Петр Николаевич удобно устроился в кресле и терпеливо ждал, пока Максимов писал. Курил одолженную сигарету и молчал.
— Вот и все. — Максимов поставил подпись на заявлении. Передал листок участковому.
Петр Николаевич, беззвучно шевеля губами, добросовестно прочел каждую строчку.
— Отморозка ты на пол повалил? — как бы мимоходом спросил он.
— Каюсь, был грех. — Максимов улыбнулся. — Дикий он какой-то. За нож схватился, пришлось усыпить.
— Хорошо, что не как ту собаку, — пробормотал себе под нос участковый. — А что не написал? Тут можно до кучи «покушение на убийство» повесить.
— А до суда вы этот эпизод доведете?
Участковый подумал немного и кивнул.
— Резонно, — не без удовольствия ввернул он умное слово. — Ладно, ему и так на полную катушку обломится.
Пока опергруппа ехала «на труп», дядя Коля, разом протрезвев от вида мертвеца в своей ванне, успел выдать чистосердечное признание.
С его слов, гостя, имени которого Коля не знал, поднял на нож полуголый отморозок, — как его зовут и откуда он взялся в квартире, Коля тоже понятия не имел. Лишь помнил точно, что его сожительница Тонька усаживалась толстым задом на колени всем подряд, но дольше всего терлась о безымянного гостя, чем и вывела из себя татуированного. Он пригласил гостя на разговор в ванную, прихватив со стола нож. Вышел один и без ножа.
Потом нож опять появился на столе, им резали хлеб, Коля это вспомнил. Смутно, но припоминал, как Тонька стягивала с гостя рубаху, вымазанную на рукавах чем-то красным. А спать ушла с другим, сука. Его имени Коля, само собой, узнать не удосужился.
Коле спального места не хватило, пришлось кемарить на кухоньке. Проснулся — на столе бутылка. Хлопнули с гостем по махонькой, чтобы раскумариться. На старые дрожжи повело знатно… А потом пришел участковый.
Вот, собственно говоря, и вся история. Кровь, любовь и наряд ментов. Шекспир отдыхает.
Перестав трясти за грудки Колю, Петр Николаевич переключился на татуированного. Но попытка снять показания с подозреваемого успехом не увенчалась. Приведенный в чувство, он сразу же начал махать кулаками и рваться на волю. За что был слегка побит и прикован наручниками к батарее.
Участковый убрал листок в папку.
— Допекли, значит, интеллигента.
Прозвучало не как вывод, а как затравка к разговору. И слово исковеркал, произнося с растяжкой, чтобы раздразнить.
Максимов отметил, что для милиционера ход довольно тонкий. Правда, что-то подсказывало, что Николай Петрович «интеллигент» пишет, как и произносит, с «э» вместо всех положенных гласных.
— У меня дед — профессор, мама с папой Горный институт закончили, сам с высшим, правда, специфичным образованием. — Максимов повернулся к участковому лицом. — Но это не есть повод срать у меня под окнами.
После минутного раздумья участковый кивнул.
— Резонно, — веско произнес он.
Максимов достал из бардачка три пакетика гигиенических салфеток, замыленных на борту «Эйр Франс». Один взял себе, остальные положил на папку участковому.
Разорвал фольгу. Стал тщательно протирать пальцы влажной салфеткой. Салон машины сразу же наполнился запахом хорошего одеколона.
Николай Петрович потянул носом. И убрал пакетики в карман бушлата.
— Слушай, объясни бестолковому, на кой ты в это дело влез? — неожиданно с доверительными интонациями спросил участковый.
— В смысле? — неподдельно удивился Максимов.
— У тебя своя жизнь, у них, — он обвел двор рукой, — своя. Сейчас же затаскают на следствие, потом в суд свидетелем… Оно тебе надо? Собаку завалил — молодец, туда ей и дорога. Претензий никаких. Но если бы сучара малыша не покусал, а ты собаке за просто так кишки выпустил? — Петр Николаевич выдержал паузу, дав осознать всю безнадегу ситуации. — Были бы проблемы. Народ наш дурной, знаешь. Терпели от пса, а тут впереди собственного визга ко мне с заявлением прибежали бы. А я — человек подневольный. Пришлось бы меры принимать, беседу с тобой проводить профилактическую, то да се, бумажки всякие… И не дай бог кто-то Коляна подбил бы в суд на тебя подать. Вот тогда-то добро тебе боком вышло!
Максимов промолчал, хотя уже догадался, куда клонит участковый.
— А если бы этого гада на кухне чуть сильнее приложил? — Петр Николаевич сделал многозначительную паузу. — Сломал бы позвонки на хрен, вот и превышение необходимой самообороны. Которую еще доказать надо, была она или нет, а мордобой со смертельным исходом — налицо.
— И хорошо, что труп до моего прихода остыл. А то бы на меня его повесить могли, — подсказал Максимов.
— Ну это вряд ли. Но при желании… — Участковый закатил глаза к козырьку фуражки, как шахматист, просчитывающий варианты. — Хотя ты у нас помощник депутата Думы. Но неприятности могли быть, согласись!
Максимов сосредоточенно полировал кожу салфеткой. Старательно обдумывал ответ. Сложилось впечатление, что зачуханный жизнью и службой участковый нуждается в хорошей промывке мозгов.
— Хорошо, что про Думу напомнили, — начал он, скомкав салфетку. — Как образцовому участковому по секрету скажу, три закона сейчас рассматриваются. Революционного характера.
Первый — о праве на ношения оружия гражданами. Не пукалок тульских для самообороны, а нормальных боевых стволов. Как у бандитов и милиции. Второй — о праве на гражданский арест. — Поймав недоуменный взгляд капитана, Максимов пояснил: — Введем обязанность гражданина пресекать любое преступление. Тот, кто исправно исполняет законы государства, должен иметь право требовать их соблюдения. Сопротивление или неповиновение его законным требованиям будут считаться неповиновением представителю власти. Власть ведь по конституции у нас принадлежит народу, так? Вот единичный представитель народа и получит право применять оружие для защиты власти, народа и себя самого от преступных посягательств. В рамках закона, конечно. Но вплоть до применения оружия на поражение. Отдельным пунктом будет оговорено, что в случае получения увечий или гибели при исполнении гражданского долга, ему полагаются все льготы и пенсии, как милиционеру.
— А милицию куда? — В капитане взыграла профессиональная гордость.
— «Милиция» в изначальном смысле слова — народные отряды самообороны. Некоторые это успели забыть. — Максимов примирительно улыбнулся. — Не бойтесь, Петр Николаевич, без работы не останетесь. Надо же кому-то будет протоколы штамповать и Колянов до Колымы конвоировать.
— Законы приняли?
— Пока только в проекте.
— И слава богу! Нет, депутаты у нас уже совсем того. — Капитан посверлил пальцем висок. — Ты только прикинь, что начнется!
Максимов пристально посмотрел ему в глаза.
— Если бы этот отморозок при ОМОНе за нож схватился, уверен, пулю в колено заработал бы по счету раз. Почему я, офицер запаса, умеющий пользоваться оружием не хуже, должен вышибать финку рукой? Резонно это или нет? То-то. А ты мне потом еще нотации читаешь, что я мог его чересчур не женственно башкой об стену приложить! Или я, нормальный мужик, должен терпеть, когда мразь распускает свой поганый язык и спускает с поводка бойцового пса? Чтобы Коляну пасть заткнуть, а пса в Нижний мир зашвырнуть, мне милиция не нужна. У вас без меня работы хватает. Кстати, не надоело трупы из ванн доставать?
Капитан насупился.
— И все равно, рано такие законы принимать, — упрямо заявил участковый.
— А я думаю, еще не поздно, — ответил Максимов. — Сколько лет в органах, а не уяснил, что нормальным людям законы не нужны, а для ублюдков они бесполезны. Их же стрелять надо, как бешеных собак, ты сам это отлично знаешь. И лучше мы будем стрелять в них, чем они — в нас, — тихо закончил Максимов.
— Тебе бы только стрелять…
— Ладно, не стрелять, так кастрировать.
Участковый сделал круглые глаза.
— С ума сошел! Даже при Сталине не кастрировали. А сейчас тем более. Демократия! Вот, вроде бы образованный, а таких вещей не понимаешь. Кто же тебе позволит яйца людям резать? Нет у нас такого закона!
— Во-первых, мать ребенка именно это и собиралась сделать. А бабы оторвали бы все оставшееся… — начал Максимов.
— Ага, и пошли бы всем скопом за нанесение тяжких телесных, не совместимых с жизнью, — усмехнувшись, вставил капитан.
— Это Колян не совместим с нормальной жизнью. А что касается закона научно говоря, о стерилизации, то он был. Самый первый был принят в Америке аж в тысяча девятьсот седьмом году. У нас на Красной Пресне фабричная братва с казачками перестреливалась, революцию делали, а в Штатах по приговору суда стерилизовали рецидивистов.[46]И резали до сорок пятого года. Как перестали, так захлебнулись в преступности.
— Американцы, говоришь? — Капитан сдвинул на затылок фуражку и почесал красную полоску от нее на лбу. — А нас учили, что Гитлер.
— Не-а. Нестыковочка получается. В Германии такой закон приняли в двадцать пятом, а Адольф в это время сидел в тюрьме за антиправительственный мятеж.
— Интересно с умным человеком поговорить… А что же они ему чик-чик не сделали?
— Не успели. Дали пять лет, а отсидел всего девять месяцев.
— Вот! — Капитан вскинул палец. — Вот откуда весь бардак начался. Идиоты, блин, это же сколько жизней можно было бы спасти!
— Отец воевал? — спросил Максимов.
— Само собой. И оба деда. По матери дед на Курской погиб.
— Так вот, капитан для меня, что Гитлер, что Колян со своими корешами — мразь, жизни не достойная. За свои деньги я Колю на зоне содержать не хочу. И за его ублюдочных детей в соцстрах ничего перечислять не желаю. Лучше раз хирургу заплачу и бутылку Коле куплю для наркоза. Сплошная экономия и никаких проблем! А деньги я лучше тебе на премию отдам, или пусть отцу твоему пенсию повысят.
Он внимательно следил за выражением лица капитана.
«Действует, — констатировал Максимов. — Вся эта патетическая риторика действует безотказно. С социальной базой для „чистки“ полный порядок. Что в принципе и ожидалось. И это самое страшное. В день „М“ примут законы, науськают и разрешат. Вот тогда не только кастрировать, глаза вырывать начнут. Борцы за чистоту родины свинорылые! Сначала гадят друг у дружки под окнами, а потом кровью замывают».
Максимов бросил бумажный комок в пепельницу. Завел двигатель.
— Петр Николаевич, хочешь к отделению подброшу? — спросил он совершенно спокойным голосом.
— А? — Участковый нехотя очнулся от невеселых дум. — Если по дороге и время есть.
— У меня сегодня свободный день. — Максимов осторожно вырулил со стоянки. — Библиотечный называется. Но в библиотеку, само собой, я уже не поеду.
Капитан поскреб висок. Персональный ЗИЦ, очевидно, забарахлил, нужную справку предоставил с запозданием.
— А, ты же у нас историк, — кивнул он.
— Археолог, если точно. Но историей тоже приходится заниматься.
— И сколько платят за такую работу, если не секрет?
«Двести пятьдесят, плюс надбавка за риск», — неожиданно пришло на память предложение Василия Васильевича, шефа безопасности холдинга Матоянца.
— Главное, не сколько платят, а что за эти деньги делать приходится, — ответил он вслух, думая о своем.
— Резонно, — солидно согласился капитан. — Рыночные отношения, так сказать.
Максимов покосился на него и с трудом подавил улыбку.
Оперативная обстановка
«МК-информ»
|
|
|
