 |
Виктор Астафьев Ария Каварадосси
|
|
|
|
Весной сорок четвертого года наша часть после успешного наступления заняла оборону. Ночами лежали мы с открытыми глазами и смотрели в небо. Да какой уж тут сон, когда в душе сплошное беспокойство, оттого что сады цветут, кузнечики, будто заведенные часики, отсчитывают минуты и целые весенние вечера, уходят безвозвратно.
Иногда на передовой появлялась агитмашина и, над окопами разносился голос сдавшегося в плен арийца. Немец говорил, а мы считали, что лучший оратор тот, который укладывает свою речь в два слова: «Гитлер — капут!»
Немцы тоже вывозили на передовую свою агитмашину. Теперь уже пленный, Иван, конфузливо спотыкаясь, уверял нас в том, что на немецкой стороне не житье, а рай, и что неудачи их, временные, и что Гитлер уже двинул на нас «новое» секретное оружие…
Стало темнеть. Впереди, в траншее, кто-то запел: Темная ночь, только пули свистят по степи, Только ветер гудит в проводах, Тускло звезды мерцают…
Все о чем она рассказывала, я уже знал, перечувствовал, выстрадал, и думалось мне: «Как же это я сам не догадался спеть эту песню! Ведь про себя-то я пел ее, дышал ею».
Смерть не страшна…
Чепуха это! Смерть не страшна только дуракам. Но он все-таки молодчага, этот поэт. Он сказал: «Ты меня ждешь!» — и мы простили ему всё, потому что сразу сделались добрей, лучше. Нас ждали и ждут.
Как мы жалели, что и у этой песни тоже есть конец и что певец из пехотного окопа замолк, обрадовав и растревожив нас.
И он словно бы почувствовал нас. И пехотного окопа, тихо и печально раздалось: Но это была какая-то совсем другая песня. Она звучала печальней первой. В тихой природе сделалось еще тише, даже по ту сторону фронта вроде бы все замерло. … Нам стало жаль его, себя, тех, кто не дошел до этого поля, заросшего дурманом, не слышал этой песни, и тех, кто остался там, в сибирских и уральских деревушках, одолевая в трудах и горестях тяжкие дни войны.
— «Тоска!» — прошептал сидящий рядом со мной боец. Не знаю, артист ли пел в окопе. Скорей всего простой любитель пения. А в том, что он был молод, мы не сомневались. Как ему хотелось жить, любить, видеть весну, узнать счастье! И нам тоже хотелось, и потому мы слились воедино. Он замирал — и мы замирали! Он боролся — и мы боролись! Но певец все ближе и ближе подводил нас к чему-то, и в груди у каждого становилось тесно. Куда это он нас? Зачем? Не надо! Не желаем! Но он мог вести нас за собой в огонь, в воду, на край света!
|
|
|
Но час настал, И должен я погибнуть, И должен я погибнуть, Но никогда я так не жаждал жизни!..
Я уже потом узнал эти слова. А тогда я расслышал только великую боль, отчаяние и неистребимую, всепобеждающую жажду жизни!
И вдруг по ту сторону фронта послышались крики. непонятные слова: «Русс — браво! Италиана — вива! Пуччини — Каварадосси — Тоска — вива!..»
Неожиданно в окопах противника щелкнул выстрел. Он прозвучал как пощечина. В ответ на этот выстрел резанул спаренный пулемет. Нити трассирующих пуль частой строчкой начали прошивать ночь, пальба разрасталась, ширилась, земля дрогнула от взрывов.
Мимо меня промчались люди; кто-то из них крепко, по-русски, ругался: «Не трожь песню, гад! Не трожь!..» Я тоже что-то кричал и строчил из автомата. И уже ничто не могло удержать разъяренных людей. Они хлынули вперед, перемахнули нейтральную полосу, заполнили передовые траншеи противника и с руганью ринулись на высоту, которую мы не смогли отбить у фашистов ранней весной.
Навстречу нам высыпала большая группа людей и побросала оружие. Оказывается, между немецкой «прослойкой», оставленной для «укрепления», и их союзниками-итальянцами произошло столкновение. Итальянцы перебили фашистов из заградотряда и сами сдались в плен.
|
|
|
Перепрыгнув через глубокую траншею, я увидел убитых в ночном бою солдат. Ближе других лежал чернокудрый парень в черном мундире; изо рта его тянулась густая струйка крови. «Уж не он ли это первый крикнул „Вива!“, услышав музыку родной земли?» — подумалось мне.
А совсем близко от итальянца, широко раскинув руки, лежал и глядел открытыми глазами в небо наш солдат. Казалось, он ловил солнце, падающее с небес ржаным снопом. Он был совсем-совсем молод. «Возможно, этот парень, этот солдат и пел ночью?»
…Это было давно, в войну. Но когда бы я ни слышал арию Каварадосси, мне видится весенняя ночь, притихшая война и слышится молодой, но сильный голос, напоминающий людям о том, что жизнь — это прекрасно и что мир создан для радости и любви!
Польская проза)
Сергей Штурм Ботиночки
Весна сорок пятого была пасмурной и слякотной… Серое небо, цветом напоминавшее осточертевшие мундиры фрицев, нависало над голыми рощами, хрипло каркали вороны. Раскисшая земля противно хлюпала под ногами, липла к подошвам сапог, дальше, где-то на северо-западе, виднелись чадные дымы, и доносились звуки канонады.
Советские войска заняли один из заштатных немецких городков, красивых, ухоженных, как пряничный домик из «Ганзель и Гретель». Вермахт почему-то без боёв покинул этот городишко, хотя на других направлениях яростно вгрызался в каждую пядь земли, и наша разведрота, вступив в него авангардом, не встретила никакого сопротивления.
По железнодорожным путям мы прошли мимо пустого здания с вывеской «Bahnhof» («Вокзал»). Минули вокзальное строение, и после него потянулись серые, безликие параллелепипеды цейхгаузов.
– Товарищ капитан, можно, я? – попросил старшина Хлупин, пожилой уже, седоватый крепкий мужик, из вятских, с которым я, тогда ещё молодой, зелёный лейтенант, начинал войну, остановился возле одного из складов.
Я разрешил. Хлупин прикладом автомата сбил замок, открыл противно заскрежетавшие в петлях двери, и вошёл в полутёмное помещение.
Полминуты. Послышался треск разрезаемого полотна. Ещё тридцать секунд.
Я тоже зашёл внутрь, и увидел Хлупина, сидящего над взрезанным мешком с надписью готическим шрифтом: «Konzentrationslager "Auschwitz"» (Концентрационный лагерь «Освенцим»).
|
|
|
Из распоротого чрева мешка высыпались множество ботиночек, маленьких, несомненно, детских, и явно ношеных.
Мой старшина, с кем прошли от Днепра до Одера, тот, который видел, как снаряд прямым попаданием рвёт на ошмётки солдатские тела, тела тех ребят, с которыми ты ещё двадцать минут назад хлебал из одного котелка, как плывут по рекам сотни раздутых, изуродованных трупов, как висят на виселицах растерзанные тела казнённых женщин, страшные, с расклёванными вороньём глазницами, поднял на меня влажные глаза.
Он плакал…
Татарская поэзия)
Муса Джалиль Волки
Люди кровь проливают в боях:
Сколько тысяч за сутки умрет!
Чуя запах добычи, вблизи
Рыщут волки всю ночь напролет.
Разгораются волчьи глаза:
Сколько мяса людей и коней!
Вот одной перестрелки цена!
Вот ночной урожай батарей!
Волчьей стаи вожак матерой,
Предвкушением пира хмелен,
Так и замер: его пригвоздил
Чуть не рядом раздавшийся стон.
То, к березе припав головой,
Бредил раненый, болью томим,
И береза качалась над ним,
Словно мать убивалась над ним.
Все, жалеючи, плачет вокруг,
И со всех стебельков и листков
Оседает в траве не роса,
А невинные слезы цветов.
Старый волк постоял над бойцом.
Осмотрел и обнюхал его,
Для чего-то в глаза заглянул,
Но не сделал ему ничего…
На рассвете и люди пришли.
Видят: раненый дышит чуть-чуть.
А надежда-то все-таки есть
Эту искорку жизни раздуть.
Люди в тело загнали сперва
Раскаленные шомпола,
А потом на березе, в петле,
Эта слабая жизнь умерла…
Люди кровь проливают в боях:
Сколько тысяч за сутки умрет!
Чуя запах добычи вблизи,
Рыщут волки всю ночь напролет.
Что там волки! Ужасней и злей
Стаи хищных двуногих зверей.
Русская проза)
|
|
|
