 |
Василь Быков Отрывок из повести» Альпийская баллада»
|
|
|
|
Он долго смотрел в небо — один на один со вселенной, с сотней звезд, больших и едва заметных, с серебристой тропой Млечного Пути через все небо, — и тревожное беспокойство все настойчивее вторгалось в его душу.
За годы войны он совсем отвык от естественной человеческой потребности в счастье. Все его силы расходовались на то, чтобы как-нибудь выжить, не дать уничтожить себя. Конечно, придет время, человечество уничтожит фашизм, люди испытают великую радость братства, свободную, без границ и запретов, любовь, только вряд ли суждено этого дождаться им с Джулией.
Милая сердечная девушка, она в мечтах залетает так высоко, совсем не представляя, что уготовано им на пути в Триест. Вырвавшись из лагеря и познав любовь в этом удивительном мире цветов, она решила, что все страшное уже позади. О, если бы это было так! Но стоит немного подумать, и станет понятно, сколько еще испытаний впереди: оживленные автострады в долине, бурные горные реки, населенные пункты. А заставы, собаки... И вдобавок ко всему огромный, недоступный снежный хребет! Как перейти его им, раздетым, разутым, голодным?
Одно лишь то, что ожидало их в ближайшие дни, могло заставить задуматься каждого, будь он на их месте. А потом? Что их ждало потом, в случае, если бы тут все удалось, — об этом даже не хотелось думать. Не вовремя, ой как не вовремя сошлись они на этой тропинке и полюбили друг друга.
А почему? Почему человек не может иметь маленькой надежды на счастье, ради которого рождается на этот свет и к которому всю жизнь стремится? Почему бы и в самом деле не приехать ей в тихие его Терешки у двух голубых озер, если она хочет этого, если он любит ее, как, очевидно, не способен полюбить ни одну девушку в мире? И — он ясно понимал это — она была бы лучшей в мире женой.
|
|
|
Как чудесно было бы привезти эту черноглазую хохотушку в его деревню! Разве не полюбили бы ее деревенские люди и разве она осталась бы в долгу перед ними? Что из того, что они малограмотные и, может, даже не очень культурные, зато чистосердечные, добрые, участливые в беде и щедрые в радости — почему бы не полюбить таких?
Он не мог представить себе разлуку с ней. Только с ней, пока он будет жив, а там, черт его побери, хоть бы и смерть. Смерти он не боялся, мог побороться за себя, тем более теперь, когда надо бороться за жизнь двоих. Пусть попробуют взять ее от него! А она безмятежно спала на боку, поджав к животу колени. Он встал, осмотрелся и опять сел рядом с ней, хмурый и злой, наверное оттого, что очень хотелось есть, а главное — болела нога. Голень, кажется, распухла. Сильно давила повязка. Иван немного ослабил ее, ощупал — нога пылала жаром, его начала пробирать дрожь. Пришлось взять из травы ненавистную полосатую куртку и закутаться, но теперь и она грела слабо. Через минуту, прислушиваясь к себе, Иван подумал: «Не хватало еще заболеть, что тогда будет? Нет, так нельзя! — подбадривал он себя. — Держись! Во что бы то ни стало держись!»
Но что-то уже изменилось в нем самом. Иван чувствовал это, и тревога, как вода в дырявую лодку, все больше просачивалась в его сознание. Хорошо, что Джулия ничего не подозревала и сладко спала в маках. Он тоже сел рядом, босые ноги засунул под полу тужурки, которой прикрыл ее, и стал всматриваться в ночь. Вскоре его начало клонить ко сну, одолевала усталость. Но рядом доверчиво спала она, и Иван должен был сидеть так, оберегая ее сон.
Уже на рассвете он не выдержал и незаметно задремал, уткнувшись лицом в колени.
Украинская проза)
Кори Маркевич "Монолог шизофреника о войне"
А вы знаете… Первое воспоминание с детства…Я-и родители в саду, мы ели пироги, пили вкусный чай, и много, много смеялись…Папа брал меня на руки, подбрасывал…и кружил, кружил. Память сохранила всё, до мелочей-мамин ситцевый платок. Папины шершавые руки. Если б только знала, что же будет дальше, если б я только подумать могла, что же будет дальше….А дальше, а дальше война пришла…Нет…она не пришла, она ворвалась…и мгновенно забрала всё, что у меня было.
Отец, мой отец погиб на фронте в июне сорок первом.. Мою мать убили немцы в сорок третьем...Нет…они не просто убили…они измучили, поиздевались и убили…расстреляли…А я…а я выжила, под кроватью спряталась и выжила...И сердце стучало, тихо так Тук…Тук…тук…Тук
А глаза у отца моего.. как небо майское были, нежное, тёплое… А сейчас они закрыты! И он зарыт! Где?! Где же он зарыт?! Папа…папочка Где?! Там…там?! Или Где?!.А маму… Мамочку они тоже забрали...а я в её память у нас в саду тюльпаны посадила…Её любимые… А потом они и меня забрали…От дома нашего...от сада нашего…Но я это всё пережила…Пережила…Вот только не могу спать больше по ночам…Дом наш снится…И отец снится, и война, и немцы…И войной пахнет, и войной стонет…И люди, люди кругом в крови умирают и умирают…Я просыпаюсь…Кричу… и просыпаюсь…И сердце стучит как тогда, тихо так…Тук…Тук…тук…тук
Да будь же ты проклята война…А вы, вы благодарны будьте, что живёте в мирное и спокойное время…И запомните, это история ваша, это прошлое ваше…И вы…Вы тоже помните
|
|
|
Тувинская поэзия)
«Песня ополченца», Степан Сарыг-оол.
Мы поднялись по всей стране,
Мы дружно строимся в полки.
У нас в сердцах клокочет гнев,
Мы- это пули и штыки!
Жизнь и свободу весь народ
Собой прикроет как стена!
Товарищ! Нас в поход зовет
Отечественная война!
Пока не разобьем всех врагов,
Не завоюем миру мир,
Любой идти вперед готов,
Никто не дрогнет ни на миг!
Страданьем временным земле.
Добудем счастья на века!
Эй, ополченец! В бой смелей!
К оружию прикипай рука.
Мы будем стойки до конца!
В рабов не превратит нас враг!
Пылают яркостью сердца.
Мы разгромим фашистов в прах.
Русская проза)
В.Л. Кондратьев. "Сашка" отрывок
...Тут подумал Сашка, а как бы ротный на его месте поступил? Да что может Сашка, рядовой боец, которому каждый начальник? Но хватило же у него духу капитану перечить, а сейчас такое умыслил, - приказ не выполнить! Да кого? Самого командира части.
Впервые за месяцы фронта столкнулись у Сашки в отчаянном противоречии привычка подчиняться беспрекословно и страшное сомнение в справедливости и нужности того, что ему приказали. И еще третье есть, что сплелось с остальным: не может он беззащитного убивать. Не может, и все!
Немец опять вскинулся. Померкшие глаза и мука в них: чего тянешь, чего душу выматываешь? кончай скорей... Так или не так понял Сашка его взгляд, но обдал он его такой тоской, что впору и себе пулю в лоб.
И тут послышался какой-то крик со стороны Чернова. Обернулся Сашка и обмер - маячила вдалеке высокая фигура комбата, шедшего ровным, неспешным шагом прямиком к ним,
|
|
|
Побледнел Сашка, съежился, облило тело ледяным потом, сдавилось сердце идет комбат, конечно, проверять, исполнен ли приказ его! И что будет-то?..
За спиной Сашки тяжело задышал немец, подошедший и тоже увидевший идущих. Задышал часто, с хрипом, словно воздуха ему не хватало.
"Теперь все! Теперь уже ничего не придумаешь! - безнадежно проносилось в Сашкиной голове. - Конец теперь немцу..."
Вспомнил Сашка, так же вот ровно шел комбат в последнем их наступлении на Овсянниково, когда ни ротные, ни помкомбата не смогли поднять вконец измученных перемаянных людей. Красиво шел... Глядели на него тогда с восхищением и поднялись как один через немоготу и усталь... И теперь прет, как танк, сравнил Сашка, потому как ощущения были схожие - тогда он знал, что никуда не денешься, и сейчас тоже...
Нет, не могу... Прислонился Сашка к уцелевшей полуобгорелой стене, такая слабость охватила, но в душе нарастало: не буду, не буду! Пусть сам комбат стреляет.
И когда решил так бесповоротно, вроде спокойней стало. Лишь бы скорей подходил комбат, лишь бы скорей все это кончалось. И немцу маета эта невпроворот, и Сашке...
Совсем рядом комбат... остановился, широко расставил ноги и глянул на Сашку, переводя взгляд на немца... Уже на ходу, на миг остановившись, комбат повернулся к Сашке и бросил:
- Немца отвести в штаб бригады. Я отменяю свое приказание.
У Сашки засекся голос ответить "есть", закружилось все, и чуть не осел он у обгоревших бревен, чувствуя, как железный обруч, стягивавший его голову все это время, начинает понемногу ослабевать и наконец отпускает совсем.
- Сашка же вздохнул глубоко, полной грудью, снял каску, обтер со лба пот, провел рукой по ежику отросших за эти месяцы волос и окинул взором все окрест - и удаляющегося комбата, и большак, и церкву разрушенную, которую и не примечал прежде, и синеющий бор за полем, и нешибко голубое небо, словно впервые за этот день увиденное, и немца, из-за которого вся эта неурядь вышла, и подумал: коли живой останется, то из всего, им на передке пережитого, будет для него случай этот самым памятным, самым незабываемым...
|
|
|
16.(*Татарская проза)
Якуба Занкиева "Любовь, объятая пламенем".
... Июнь 1941 года. В нашей семье, да и не только в ней - во всей стране был пик всеобщего счастья и никто не подозревал, что за вершиной - обрыв и пропасть, в которую столкнули всех сразу, еще счастливых, веселых и недоумевающих: неужели такое может быть. Дальше была Война!
К этому времени в семье появилась еще одна малышка, моя сестренка, Лерочка. Папа работал в Кронштадте, на оборонном заводе. Снимали комнату на Васильевском и должны были получить квартиру.
Ужас от появления первых, злобно рычащих, бомбардировщиков буквально парализовал мою маму. Единственное что она смогла крикнуть это - «Левик, ложись на пол!». А сама стояла у окна и смотрела, как тяжело и неотвратимо надвигаются смертоносные чудовища. О том, что такое страх и паника, она узнает позже, в первые месяцы войны, когда вокруг начнут рушиться не только дома, но и вся привычная жизнь. А о том, что такое холод, голод, истощение и боль утрат, она узнает потом, в страшные дни блокады, чудовищной и бесчеловечной. Я не могу спокойно слушать, про то, что им пришлось пережить, и плачу вместе с мамой во время ее рассказа.
Детский паек на грудную Лерочку делили на двоих детей. Лева-то выжил, а вот маленькая моя сестренка умерла от дистрофии. Это было зимой 1942 года. Мама худющая, голодная, из последних сил на саночках отвезла ее на Волково кладбище. Тащила эти саночки с кулечком вместо гробика через весь Ленинград, несколько раз теряя сознание, от горя и от голода. А там, на кладбище опустила в братскую могилу. Слез уже не было, сил тоже. Но надо было во что бы то ни стало добраться обратно домой, где без нее могли умереть маленький Левик и истощенний папа.
К этому времени папа тоже заболел дистрофией и буквально угасал. Выходили его тем, что случайно достали конскую кость, сделали крепкий отвар и этим его откормили. И еще одно страшное воспоминание не давало маме спокойно жить до конца жизни – это то, что папе, честнейшему человеку, в эти тяжелые дни, для того, чтобы спасти семью пришлось совершить подлог: он химическим карандашом нарисовал хлебные карточки полностью повторив рисунок водяных знаков и печати.
Мама дважды получила по этим карточкам хлеб, а на третий раз карточку на ее глазах послюнили, чернильный карандаш размазался и ее тут же взяли. В ужасе она запомнила только то, как ее вели почти под конвоем по какому-то темному коридору НКВД, потом допрос и суровый неумолимый мужчина требовал признания.
И мама мужественно, спасая папу, соврала, что выменяла эти карточки на улице у незнакомого человека на вещи, так как дома умирают от голода дети и муж. Ее отпустили, скорее всего пожалев, чем поверив. А вообще-то за такие вещи полагался расстрел. Больше папа карточки не рисовал.
В это же блокадное время умерли сначала папина мачеха тетя Шура, а потом и его отец Георгий Дмитриевич. Причем после смерти жены, он стал истово верить в бога, постоянно ходил церковь и молился за спасение всей своей семьи.
|
|
|
Когда прорвали блокаду, мама с Левой сразу же эвакуировались. Это было в конце зимы. К месту эвакуации они добирались по льду через Ладожское озеро на грузовиках. А потом к поезду их уже несли на руках солдаты, потому что от истощения не было сил дойти даже до спасительного поезда, который отправлялся на Дальний Восток – туда, где им так хорошо было до войны. И потом, в мирное время, никакие «коврижки» в виде отдельной квартиры у Мариинского театра, которая ждала их после войны 10 лет, не заставили маму вернуться обратно в папин город.
В долгой и тяжелой дороге, которая потом была названа «дорога смерти», им пришлось пережить еще многое. Сначала, пытаясь откормить людей, были выданы обильные пайки с продуктами. Но изголодавшиеся люди, не зная меры, объедались и умирали от заворота кишок. Потом начался тиф и он, в условиях товарного вагона, забитого давно не мытыми людьми, поразил всех. И если переедания мама с Левой избежали, то тифом они все-таки заболели. Обрили их и провели санобработку где-то на станции под Уфой. Там же сгрузили и сложили возле железной дороги трупы тех, кто пережив блокаду и получив надежду на спасение, так и не спаслись. А мама с Левой выкарабкалась, выстояла и добралась до своей родины – Зеи.
Папочка мой остался в Ленинграде, так как работал на оборонном заводе, и военное время обязывало подчиняться, иначе - расстрел. А он уже не мог ходить и выглядел высохшим, дряхлым стариком. Мама говорит, что когда они прощались в Ленинграде, то были уверены, что навсегда.
А потом были письма друг к другу. И даже не письма, а желтые почтовые карточки, написанные химическим карандашом. Мамины - сплошная боль и слезы, папины – сдержанные и оптимистичные.
«Костик, родной, любимый наш папочка, здравствуй! Как ты? - писала мама, не веря, что он еще жив. – Мы с Левиком добрались наконец до Зеи. Пережили эту страшную дорогу, болели тифом, сейчас лысые, но волосы чуть отросли. В поезде кормили в основном шоколадом и тушенкой, но я старалась еду ограничивать, хотя у нас все равно вспухли животы. А здесь Анфиса откормила нас окончательно и мы стали поправляться. Как я хочу, чтобы ты был с нами! Целуем, твои, Люся, Левик.»
И папа вскоре подал весточку, несказанно обрадовав всех:
«Мои дорогие Люся и Левик! Как я рад, что вы уже в Зее. Я работаю, паек мне добавили, но все равно тяжело ходить – мало сил. Очень надеюсь, что мы скоро встретимся. Жду эвакуации. Целую, ваш папа».
И он дождался. Его, полностью истощенного, все-таки отпустили к семье и направили обратно, во Владивосток.
Встретились они в Зее. Когда мама его увидела, она просто рыдала, боясь его обнять, и ничего не могла сказать. Это был скелет обтянутый кожей. Откармливали его постепенно, боялись, что умрет от переедания. А он никак не мог наесться и поглощал все, не разрешая выбрасывать даже очистки. Так и остался у нас в доме культ еды – отец очень строго требовал съедать все на тарелке и не выбрасывать никогда никакую пищу...
С уважением,
директор Г.Ф. Кочергина
|
|
|
