Борис Сове

Евхаристия в древней Церкви и современная практика

(Из журнала «Православний вісник», № 4 1998, сс. 11–30. УПЦ, в сокращении. )

В великий день таинственной Пятидесятницы было положено начало новому благодатному царству — обществу Нового Израиля, Церкви Христовой — мистическому телу Христову. В Церкви воссоздано единство человеческого естества, расчлененного грехом. Горделивому строительству вавилонской башни, смешению языков и разделению человечества в богослужении Пятидесятницы противопоставляются огненные языки Св. Духа и богочеловеческое соборное тело Церкви, соединенное воедино любовью.

«Да будут все едино, как Ты, Отче, во Мне, и Я в Тебе, так и они да будут в Нас едино» (Ин. 17, 21), — молился Христос своему Отцу в первосвященнической молитве. Эта молитва и предшествующая ей прощальная беседа Христа с собеседниками — друзьями апостолами в Сионской Горнице, этот гимн ликующей и торжественной любви, богословие Евхаристии, в Евангелии «богослова и друга Христова» Иоанна занимает место, соответствующее описанию Тайной Вечери в синоптических Евангелиях. На ней была совершена первая Евхаристия, установившая Новый Завет. «Сие творите в Мое воспоминание». Исполняя эту заповедь Христа в полном сознании великого значения Евхаристии, апостолы совершают это таинство. Реконструкция первоначальной формы Евхаристии представляет сложную проблему[1]. По всей вероятности, апостольская Евхаристия по форме походила, если не повторяла, чин иудейской вечери друзей (habura) — kiddush, может быть, пасхальной.

Книга Деяний повествует, что после первой проповеди Апостола Петра и крещения 3000 человек «они постоянно пребывали в учении апостолов, в общении и преломлении хлеба» (Деян. 2, 42) и, «преломляя по домам хлеб, принимали пищу в веселии и простоте сердца» (Деян. 2, 46). Это преломление хлеба озаряло благодатными лучами всю жизнь первохристианской общины, живущей постоянно радостью блаженного сорокадневия. «Все же верующие были вместе и имели все общее. И продавали имения и всякую собственность, и разделяли всем, смотря по нужде каждого» (Деян. 2, 44). «У множества же уверовавших было одно сердце и одна душа, и... не было между ними никого нуждающегося» (Деян. 4, 32-34). Жизнь христиан была проникнута сознанием, что если страдает один член, страдают с ним и все члены, славится один член, с ним радуются все члены» (1 Кор. 12, 26). У «чаши благодарения» для христиан указывался путь к разрешению социальной проблемы, мучительная острота которой в Римской империи и до сего времени волнует наши сердца, как она мучила и христиан первых веков. Евхаристия углубила остроту проблемы. Евхаристия соединяла и уравнивала всех — господ и рабов, богатых и бедных. Все члены Церкви — равны и свободны во Христе, все — дети Божии, все — друзья Христовы, братья и сестры. «Один хлеб, и мы многие — одно тело; ибо все причащаемся от одного хлеба» (1 Kop. 10, 17).

Это единство всех членов Церкви во Христе во образе Пресвятой Троицы и союз любви, даруемый в Евхаристии[2], звучат во всех евхаристических молитвах, начиная с «Учения двенадцати апостолов», еще сохранившего словесные формы иудейских застольных ритуалов, но вложившего в них новое содержание — христологию и экклезиологию[3].

«Да приидет благодать, и да прейдет мир сей», — молится совершающий Литургию. И община торжественным мессианским гимном приветствует Евхаристического Христа. «Осанна Богу Давида... Маран афа — Господь пришел». Он является верующим в Евхаристии. Наступает парусия. Исполняются видения и чаяния древних пророков. «Да приидет Царствие Твое». Начинается мессианское царство. «Се бо входит Царь славы». Христос царствует. Христиане участвуют в брачной вечере Агнца, в мессианской трапезе, соборно принося молитву благодарения и причащаясь Тела и Крови Христовых. Это и было тем весельем, о котором говорит книга Деяний. Это и было тем благодатным опытом, который вдохновлял на исповеднический и мученический подвиги.

Соборность Евхаристии, крестовоскресного праздника христианской общины, ярко выражена во всех чинах Литургии — «общего дела» Церкви, начиная с ее описания в «Апологии» Св. Иустина Мученика[4] (написанной между 150 и 155 гг. ).

Евхаристия совершается в день воскресный — «день солнца». В ней принимают участие все члены общины. После чтения Священного Писания и проповеди все приносят приношение (1 Кор. 16, 2) — дары — жертву Богу, вещество для таинства, участвуя этим в общем, евхаристическом жертвоприношении[5]. «Мы приносим Богу не как будто нуждающемуся, но в благодарение его господству и в освящение твари... Слово хочет, чтобы и мы приносили дары к алтарю часто и неопустительно»[6]. К этим дарам присоединялись и дары ближним, но не как простой акт благотворительности, а как жертва Богу. «Между тем достаточные и желающие, каждый по своему произволению, дают, что хотят, и собранное складывается у предстоятеля, и он имеет попечение о сиротах и вдовах, о всех нуждающихся вследствие болезни или по другой причине, о находящихся в узах, о пришедших в нужде»[7]. Без любви — жертва несовершенна (Мф. 5, 22-24). Участию в литургийном благодарении предшествовало примирение и врачевание взаимных отношений членов общины. Это требование предъявляется «Учением 12 апостолов» к участвующим в Евхаристии наравне с указанием допускать к ней только возрожденных в водах крещения. Примирение запечатляется «святым лобзанием любви»(1 Кор. 16, 20), «лобзанием любви» (I Петр. 5, 14), «лобзанием примирения»(св. Кирилл Иерусалимский. Пятое тайноводственное слово), «божественным лобзанием» (Дионисий Ареопагит), которое «соединяет взаимно души». «Когда, — пишет Тертуллиан, — больше целование с братьями уместно, как не тогда, когда возносится более угодная Богу общая молитва, после которой они, как участники в нашем молитвенном подвиге, своим целованием хотят скрепить свой братский союз с ними. Какое моление цельно без скрепы святым целованием? »[8]. «Возлюбим друг друга». Без любви невозможно единомыслие. Источник любви — Христос[9]. Соединенная в единое тело этим «священнодействием мира» (Дионисий Ареопагит), которым достигается «единомыслие и единодушие, и словесное тождество» (св. Максим Исповедник), община приступает к евхаристической молитве, которая читается епископом, окруженным клиром. Молитва часто импровизируется, ибо анафора находится еще в “расплавленном состоянии”. Литург вслух от лица всех верующих приносит благодарение и «словесную и бескровную службу» «о всех и за вся». Он не отделен от верующих. Он — «предстоятель братии» (св. Иустин Мученик), «уста всех» (Феодор Мопсуэстийский и Нарсай), он — корифей хора «союзом любви связуемых» и дающих «благодарение и славу Дающему всем мир». Вся община творчески участвует в евхаристической молитве, в евхаристической жертве и благодарении, запечатлевая молитву общим торжественным «Аминь»[10]. Этим молитвенным подвигом выполнялось первое общественное дело — литургическое, одна из главнейших обязанностей не только иерархии, но и всех членов Церкви, народа «Нового Израиля», «народа избранного, царственного священства, рода святого» (1 Петр. 2, 9; Анафора Св. Василия Великого), ибо в Церкви Христовой осуществляется идеал, которого чаял Моисей (Исх. 19, 6) и пророки — всеобщее священство.

Конечно, это учение о всеобщем священстве не исключает богоустановленной иерархии, совершительницы таинств. «Только та Евхаристия почитается истинною, которая совершается епископом или тем, кому он сам предоставил это»[11].

Об участии народа в евхаристической молитве ясно учит св. Кирилл Иерусалимский[12] и св. Иоанн Златоуст, глубоко скорбевший о равнодушном отношении многих христиан к Литургии. «В молитвах много содействует народ. Так, например, о бесноватых и о кающихся совершаются общие молитвы священником и народом... При самом совершении страшных тайн священник молится за народ, а народ молится за священника, потому что слова «со Духом Твоим»означают не что иное, как именно это. И молитвы благодарения также общие — потому что не один священник приносит благодарение, но и весь народ». Св. Иоанн Златоуст подчеркивает ответственность всех членов Церкви, продолжая: «Все же это сказано мною для того, чтобы каждый из подначальных трезвился, чтобы мы знали, что все мы едино тело и столь же различаемся один от другого, сколько член от члена, и чтобы мы не все возлагали на одних священников, но и сами пеклись о всей Церкви, как о теле всем нам общем»[13].

Приглашение диакона «Станем добре, станем со страхом, святое возношение в мире приносити» относится ко всем верующим. Евхаристические молитвы обращены к Богу от лица всей общины. Например, в сирийской Литургии св. Иакова — после слов анафоры, произносимых священником: «Сие творите в Мое воспоминание»...

Народ. Смерть Твою, Господи, мы воспоминаем, Воскресение Твое исповедуем и второго пришествия Твоего ожидаем; просим у Тебя милости и благодати, молим об оставлении грехов; да будут милости Твои на всех нас.

Священник. Итак воспоминаем, Господи, смерть Твою и тридневное Воскресение Твое... Приносим Тебе сию страшную и бескровную жертву... Ибо Твой народ и Твое достояние умоляет Тебя, а через Тебя и с Тобой — Отца Твоего, и говорит:

Народ. Помилуй, Господи, Боже Всемогущий, помилуй нас.

Священник. И мы, немощные и грешные рабы Твои, Господи, благодарим Тебя, прославляем Тебя за всех и всё.

Народ. Прославляем Тебя, благодарим Тебя, поклоняемся Тебе, благодарим Тебя и молим у Тебя прощения, Господи Боже, помилуй нас и услышь нас.

Диакон. Как страшен настоящий час. Как ужасно, возлюбленные мои, то время, в которое... Святой Дух... почиет на этой Евхаристии... и освящает ее... Присутствуйте же со страхом и трепетом, стойте и молитесь... Воскликнем и скажем трижды: Господи, помилуй.

Священник произносит призывание Св. Духа.

Народ. Трижды: Господи, помилуй, и запечатлевает призывание Св. Духа двукратным «Аминь».

Далее народ приглашается диаконом к отдельным частям ходатайственной евхаристической молитвы, читаемой священником. Каждая из шести частей утверждается «Аминь» народа. Он же и заканчивает анафору словами: «Каким оно было и есть в роды родов» и (будет в продолжение) будущих веков во веки. Аминь[14].

Это общее участие в принесении евхаристической жертвы завершается общим причащением св. Тела и Крови Христовых. Объединенные в молитве «единым сердцем и едиными устами», верующие соединяются со Христом и в Нем друг с другом. «Нас же всех от Единаго Хлеба и чаши причащающихся соедини друг ко другу во едино Духа Святаго Причастие»(Анафора св. Василия Великого). Причащение каждого члена запечатлевалось «Аминь»[15].

Общее причастие за каждой Литургией было нормой в Древней Церкви. Оно было тесно связано с общей евхаристической молитвой и жертвой. Находящиеся под запрещением и лишенные права приступать к Св. Чаше не могли участвовать в Литургии[16]. Литургия совершалась по воскресным дням («Учение 12 апостолов», «Апология» Иустина Мученика, Деян. 20, 7). В IV веке Евхаристия совершается и в субботу в Александрии и вообще в Египте, в Малой Азии и Константинополе[17].

В некоторых же частях Церкви причащение было более частым. Так, св. Василий Великий в письме к Кесарии, жене Патриция, пишет, «что мы причащаемся 4 раза каждую седмицу — в день Господень, в среду, в пяток и в субботу, а также и в другие дни, если бывает память какого святого», но «хорошо и преполезно каждый день приобщаться и принимать Святое Тело и Кровь Христову»[18]. Обычай ежедневного причащения был распространен и в Риме, и в Испании[19]. В конце III — начале IV в. постепенно устанавливается Великий Пост — время покаяния и сокрушения о грехах. В скорбные дни поста полная Литургия — праздник христианской общины с ее пасхальной крестовоскресной радостью Голгофы и Светозарной ночи — не могла совершаться. Однако верующим было разрешено причащаться и в дни поста. Было положено начало Литургии Преждеосвященных Даров, которая представляет собой соединение вечерни с причащением и говорит о возможности причащения вне полной Литургии. Это допускалось в Древней Церкви. Так, например, св. Иустин Мученик отмечает, что Св. Дары к не присутствовавшим посылаются через диаконов[20]. Древняя Церковь знала практику хранения Св. Даров на дому и самопричащения[21]. Она удерживалась впоследствии в монашеской практике[22]. Но, конечно, самопричащение, как и причащение больных, не могло заменить собою полной Литургии с ее соборной евхаристической жертвой и соборным причащением. Самопричащение допускалось «нужды ради», подобно тому, как в настоящее время допускается участие в анафоре и принесении даров без причащения или своего рода «духовное причащение»[23].

Соборный характер Евхаристии требовал совершения одной только Литургии в каждом городе[24]. Впоследствии отсюда возникает западная практика fermentum[25], посылаемого епископом в приходские храмы.

Эта соборность Евхаристии в Древней Церкви светила миру и его освящала. Участники Царства Христова в Храме за Литургией вдохновлялись желанием нести в мир любовь, радость и свет — для врачевания социальных болезней, уродующих прекрасный Божий мир. Вся жизнь христианина, освящаемая церковными таинствами, протекала около Евхаристии и освящалась ею, ибо все таинства были соединены с ней. Выходивший из купели возрождения, получавший блаженное право именовать Бога своим Отцом и запечатленный «печатью дара Духа Святаго» радостно в первый раз приступал ко Св. Чаше. У нее же соединялись во Христе вступавшие в брачный союз, получая церковное благословение[26]. Ради Св. Чаши несли долголетнее суровое покаяние грешники, которые так волновали церковную совесть. Благодатные дары священства и елеосвящения подавались за Литургией. На ней также совершались и другие священнодействия, например, пострижение в монашество[27], освящение мира[28].

Такова евхаристическая практика Древней Церкви. Евхаристия — радость в духовной жизни отдельного члена Церкви. Она — основа и благодатное вдохновение на подвиг восхождения по лестнице добродетелей. Она — «лекарство бессмертия, средство целебное, чтобы не умереть, но чтобы жить во Иисусе Христе постоянно». Она — обожение верующего во Христа, его теосис. Но Евхаристия имеет и соборный характер. Участие в ней — общее дело всех членов Церкви. И если кто-нибудь по какой-либо причине, чаще всего по небрежению к величайшему духовному сокровищу — Св. Дарам, по небрежению к своей обязанности члена Церкви и заповеди любви к другим членам Церкви, отказывался или уклонялся от этого общего дела, Церковь начинала беспокоиться и немедленно старалась выяснить причины этой духовной язвы, чтобы ее залечить. Этими заботами проникнуты правила соборов в послеконстантинову эпоху. Обращение Империи в Христианство привлекло в ряды Церкви многих номинальных христиан. «Из личного, чисто жертвенного подвига христианство для большинства людей превратилось в дело общественного приличия, а иногда даже и выгоды» (Митр. Сергий Московский). Духовная напряженность христиан ослабела, и создалось небрежное и недостойное отношение к Литургии. Учащаются случаи ухода из Церкви после чтения Священного Писания и проповеди. Это поведение огорчало св. Иоанна Златоуста. 2 правило Антиохийского Собора 341 года и 9 правило св. Апостол отлучают «не пребывающих на молитве и святом причащении до конца» или, как читается последнее правило в Славянской Кормчей 1787 года, согласно толкованиям Зонары и Аристина, «не пребывающих в Церкви до последней молитвы, не причащающихся»[29].

Затем вообще христиане перестали приходить к Литургии. Это небрежение к Евхаристии людей, «утративших крепость и теплоту веры и предавшихся делам и заботам мирским»[30], побудило Церковь принять решительные меры. 21 правило Ельвирского собора (305 г. ), 11 правило Сердикского собора (343 г. ), повторенное 80 правилом Трулльского собора (692 г. ) извергает из клира и отлучает клириков и мирян, «не приходящих к Литургии в три воскресные дня в продолжение трех седмиц». Но эти меры не оказали должного действия. Мы знаем, что в Византии иногда даже патриарх или император уходили из храма после чтения Евангелия[31]. Упадок духовной жизни продолжался и выражался в уклонении от участия в Литургии и причащении. Во времена св. Иоанна Златоуста[32] некоторые причащались один или два раза в год, несмотря на обличение святителя. Эту практику редкого причащения осуждает и преп. Кассиан. Против нее же направлены «ежедневные епитимьи для монахов», приписываемые преп. Феодору Студиту[33].

Происходят другие перемены в литургийной практике. Постепенно вводится тайное[34] чтение евхаристических молитв. Некоторые литургисты видят зародыш этой практики в 19 правиле Лаодикийского собора (343 г. ), что, однако, подвергается сомнению[35]. Тайное чтение анафоры распространяется в эпоху Юстиниана. Тщетно борется с этим нововведением император перед своей смертью, ссылаясь на послания св. Апостола Павла: «Повелеваем, чтобы все епископы и пресвитеры не тайно (sesiopimenon) произносили молитвы божественного приношения и святого крещения, но голосом (meta phonis), который был бы слышим верным народом, даб ы умы слушающих возбуждались к большему угрызению совести... Приличествует молитве к Господу нашему Иисусу Христу, нашему Богу с Отцом и Святым Духом во всяком приношении и других службах возносить громко (meta phonis). Те, которые откажутся, дадут ответ у престола Божия, и мы, если узнаем, не оставим их без наказания»[36].

К VIII веку тайное чтение анафоры становится общепринятой практикой[37], хотя продолжаются недоумения, вопрошания и споры, отмечаемые литургистами, которые дают объяснение появлению заамвонной молитвы[38] как заменяющей для мирян анафору. «Некоторые стоящие вне алтаря часто приходят в недоумение, спорят между собой и говорят: какая цель, мысль и сила тихо читаемых архиереем молитв, и желают получить об этом некоторое понятие, то поэтому божественные отцы и начертали (заамвонную молитву), как бы сокращение всего, о чем было просимо (в продолжение Литургии) и таким образом сообщают желающим понятие о платье по бахроме»[39].

К VIII веку тайное чтение евхаристического канона, зародыш тихих месс, наблюдается и на Западе [40]. Высказывались разные предположения о причинах введения тайного чтения анафоры[41]. Предположение, что эта практика была принята для сокращения Литургии по той же причине, по которой, по свидетельству св. Прокла[42], св. Василий Великий и св. Иоанн Златоуст сократили анафору, не может быть признана убедительной, так как в эту эпоху начинается процесс удлинения Литургии оглашенных и возникает практика процессий перед Литургией, положивших начало нашим молебнам, которые в течение долгого времени совершались и теперь совершаются в некоторых местах перед Литургией, а не после нее. Нельзя согласиться и с догадкой Дюшена о трудностях громкого чтения молитв в больших храмах[43] или с гипотезой о недоразумении, возникающем от неправильного понимания слова mystikos, помещенного перед анафорой для указания какого-то особого таинственного способа ее чтения.

Едва ли правильна и гипотеза, что тайное чтение молитв возникло от сокращения числа причастников. Причащались за Литургией только священнослужители; они-то и читали анафору про себя, тайно[44].

Однако, несомненно, что тайное чтение связано с евхаристическим небрежением церковного народа. Евхаристия — таинство, которое вызывает у верующих священный трепет. «Да молчит всякая плоть человеча и да стоит со страхом и трепетом». Этот трепет присущ Литургии во все времена. Но евхаристическое небрежение народа заставило отцов и литургистов сосредоточить преимущественное внимание на раскрытии необходимости благоговения, священного страха и трепета перед Св. Дарами, перед которыми Ангелы закрывают лица. К Св. Чаше должно приступать «со страхом и любовью». Священный трепет дополняет обычное чувство недостоинства и греховности. В Евхаристии Христос — rex tremendae majestatis[45]. У св. Иоанна Златоуста, отмечавшего со скорбью упадок евхаристического пафоса и горения, встречаются постоянные напоминания о необходимости священного трепета перед страшными Тайнами[46]. Намеки на эти настроения встречаются у св. Кирилла Иерусалимского[47]. Св. Иоанн Златоуст, в эпоху которого анафора, вероятно, читалась вслух[48], имел огромное влияние, в частности и в Сирии. И именно у сирийских писателей и литургистов особенно развиты мотивы священного трепета, которые почти отсутствуют в древних чинах Литургии, в Литургии Апостольских постановлений, в анафоре Серапиона Тмуитского и у отцов IV века, исключая упомянутых св. Иоанна Златоуста и св. Кирилла Иерусалимского. » В толковании на Литургию Феодора Мопсуэстийского (†428), данного им во второй книге Liber ad Baptizandos[49] — постоянно встречается эпитет «страшный», употребляемый в применении к таинству Евхаристии, жертве, Св. Дарам. Здесь же даются указания о мистериальном молчании. «Когда мы пребываем в молчании в великом почтительном страхе, священник начинает анафору»[50]. Серафимовский гимн поется всеми присутствующими... «и священник присоединяется громко к невидимым воинствам»[51]. «Священник читает тихо эти молитвы»[52]. О чувствах страха и трепета и о тихом — тайном — чтении анафоры говорит и несторианский писатель Нарсай (1502), основатель Низибийской школы, находившейся под сильным влиянием Феодора Мопсуэстийского. В своей 17 гомилии[53] он дает описание и истолкование современной ему Литургии, очень похожей, кроме анафоры, на несторианскую Литургию Фаддея и Мария[54].

Например, после Символа веры «священник приносит таинство искупления нашей жизни, исполненный трепета и облеченный страхом и великим ужасом. Священник пребывает в ужасе и великом страхе с трепетом по причине его долгов и долгов всех детей Церкви... Трепет и страх за себя и за народ лежат на священнике в этот ужасный час. В страшных условиях и служении он предмет ужаса даже для серафимов, сын праха предстоит в великом страхе, являясь посредником[55]. Страшный Царь, таинственно закланный и погребенный, и страшные стражи (ангелы), стоящие в страхе в честь их Господа. С такими мыслями предстоит священник для священнослужения, почтительно, с великим страхом и трепетом»[56]. Этими чувствами проникнут и возглас диакона.

«Глашатай Церкви и теперь возглашает и предупреждает каждого исповедать свои грехи Господу и просить Его в чистоте сердца. «Станем добре», он говорит «смотрите вашим умом на происходящее великое таинство, которое совершаете вы, смертные. Страшные Тайны освящаются руками священника. Пусть каждый пребывает в страхе и ужасе, пока это совершается. Священник уже приступил один к молению: молитесь и вы с ним, чтобы ваш мир увеличился через его посредство. Склоните к земле взор ваших умов и просите горячо. Возносите прошения всех Богу в этот час, полный трепета и великого страха». За этим следует призыв к молчанию. «Пусть никто не осмелится сказать ни одного слова устами... пусть молится сердцем, а не устами, и пусть он просит умом, а не языком»[57]. После возгласа «Горе имеем сердца»вся община хранит молчание, и все готовятся к пламенной молитве в своих сердцах. Священник безмолвствует, и диакон пребывает в молчании, весь народ спокоен и безмолвствует... Священник, уста Церкви[58], открывает свои уста и беседует тайно[59] с Богом, как с другом[60]. Конец молитвы произносится вслух. После серафимовского гимна, произносимого всем народом, «вся Церковь возвращается к молчанию, и священник начинает общение с Богом»[61]. В конце молитвы он возвышает голос, чтобы его мог услышать народ... и рукою благословляет Тайны... и народ своим «Аминь» способствует и соглашается с молитвой священника. Тогда глашатай Церкви призывает народ и говорит: «Молитесь мысленно. Мир вам»... [62]. Во время призывания Святого Духа «глашатай Церкви возглашает: в молчании и страхе стойте: мир вам. Пусть весь народ пребывает в страхе в тот момент, когда совершается таинство сошествия Святого Духа». Священник возвышает голос и знаменует рукою Святые Тайны[63].

У Феодора Мопсуэстийского и Нарсаи имеются первые сведения о тайном тихом чтении анафоры и мистическом евхаристическом молчании. Естественно предположить, что эта практика возникла в Сирии и распространилась первоначально по преимуществу в Восточной Сирии. На введение тайного чтения анафоры влияет и практика disciplina arcana, оберегающая святость и величие христианских таинств. Это ясно из ответа сирийского писателя Иакова, еп. Эдесского (640—708), на вопрос «Почему при закрытых дверях, с безмолвствием и по устному преданию совершались таинства? »[64]. Вероятно, требования disciplina arcana и объясняют отсутствие установительных слов в толковании Феодора Мопсуэстийского, в чинах несторианской Литургии Фаддея и Мария и устную их передачу[65]. На введение практики тайного чтения анафоры, безусловно, повлияли, наконец, некоторые идеи, выраженные в Corpus Areopagiticum, в частности, «О церковной иерархии»[66]. Corpus появился, вероятно, в Сирии[67] в конце пятого века и был там очень популярен[68]. Его перевел на сирийский язык мистик Сергий Ришайнский (†536). Из Сирии Corpus попадает в Константинополь, находясь, первое время под большим подозрением[69].

Литургия в книге «О церковной иерархии» чрезвычайно похожа или даже та же, что и у Нарсаи, с той только разницей, что в диптихи у Нарсаи включены и живые члены Церкви, а Символ веры положен после перенесения Даров на престол[70].

Одной из главных идей памятника «О церковной иерархии», положившего начало богослужебной символике, является учение о иерархической структуре, — о разных степенях ведения божественных тайн, полнота которых доступна только священноначальнику — епископу. Он то и передает низшим степеням, в частности, второму — «созерцательному» чину мирян — священному народу, в чувственных знаках — символах — доступное им ведение.

«Божественный иерарх, хотя и низводит благоволительно к подчиненным ему свое, единое само в себе, священноначальственное ведение, пользуясь многообразием священных символов, но тотчас же, как неуловимый и неудержимый для низших, без всякой перемены в себе возвращается к своему начальственному служению и, совершив мысленный вход к единому в себе, в чистом свете созерцает единовидный смысл совершаемых действий, оканчивая человеколюбивый исход на вторичное (дело служения) боголепнейшим возвращением к первейшим»[71].

Это отделение священноначальника от народа и мотив тайны подчеркивается при изъяснении Литургии, «таинства таинств», «совершеннейшего из таинств», «таинства собрания или общения». Например, «приобщившись и преподав богоначальное причастие (другим), (иерарх) обращается, наконец, к священному благодарению (вместе с народом, который участвует в благодарении, приникая к одним только божественным символам), а он сам, возводясь постоянно богоначальным Духом священноначальственно, в чистоте богообразного чина, к святым началам совершаемых (действий) в блаженных и мысленных созерцаниях»[72]. Или, как впоследствии перефразирует Георгий Пахимер, «толпа взирает только на божественные символы, так как не может рассуждать о чем-либо высшем, а сам иерарх возводится к тем первообразам — к самому честному Телу и Крови Господней, веруя, что предлежащие (символы) предложены в них (в истинное Тело и истинную Кровь) святым и вседействующим Духом»[73].

Эти взгляды на мистериальный характер Евхаристии способствовали укреплению начавшейся в Сирии практике тайного чтения анафоры и развитию тех настроений страха и трепета[74], которые особенно развиты в толковании Нарсаи, несомненно, знакомого, если не с Corpus Areopagiticum, то, во всяком случае, с его основными идеями, которые носились, так сказать, в воздухе Сирии. Надо заметить, однако, что тайное чтение евхаристических молитв первоначально не означало отстранения верующих от участия в принесении евхаристической жертвы.

По Феодору Мопсуэстийскому, «священник — язык церковной общины»[75]. «Все мы составляем одно Тело Христа нашего Господа, и все мы члены один другого, и священник только исполняет обязанности члена, который выше других членов тела, как, например, глаз или язык... Как язык, он приносит молитвы всех... [76]. Все мы приносим дар со священником, и хотя последний и встает один, чтобы принести его, но он приносит его, как язык, за все тело. Таким образом, приносимый дар принадлежит всем, и он полагается перед всеми нами так, чтобы мы могли одинаково участвовать в нем»[77].

По Нарсаю, «вместе с прошением священник возносит молитву всего народа»[78], и это подтверждает и монофизит Иаков Серугский (†521), младший современник Нарсаи, говоря в своей гомилии: «Вместе со священником весь народ просит Отца, чтобы Он прославил своего Сына»[79]. В сирийских и персидских чинах Литургии, несмотря на тайное чтение евхаристической молитвы, подчеркивается участие в ней и мирян, благодаря приглашениям — возгласам диакона перед каждым разделом анафоры. Эти возгласы в совокупности образуют ектению.

Хотя Corpus Areopagiticum, конечно, и не предполагал отрицать соборный характер великого «таинства собрания», но, вводя значительное различие между мирянами и священнослужителем, он ослабил у мирян сознание ответственности за евхаристическую молитву. В середине VI века Corpus распространяется по всему Востоку, проникает в Константинополь и имеет огромное влияние на последующее Византийское богословие. К Corpus пишет (530—540) схолии Иоанн Скифопольский [80]. С Corpusom распространяется и практика тайного чтения анафоры. Почва к этому была подготовлена учением св. Иоанна Златоуста о страхе и трепете, с которыми надо приступать к Св. Дарам, и великими христологическими спорами. Тщетно борется с новой практикой Юстиниан. Его новелла не остановила начавшегося процесса. Иоанн Мосх говорит о громком чтении анафоры как о явлении, наблюдаемом только в некоторых местах. Вводится торжественный Великий вход с его символикой, Херувимская песнь, полная страха и трепета[81].

К VIII веку практика тайного чтения, как уже отмечалось, становится всеобщей. Литургист последующих веков пишет: «Иерей приступает, входит в общение с ангельскими силами и стоит, как бы не на земле, но в пренебесном жертвеннике, перед страшным жертвенником престола Божия... [82]. Иерей с дерзновением приступает к престолу Божией благодати... Отверзая уста перед Богом, и один собеседуя с Ним, и взирая на славу Господню уже не в облаке, как некогда Моисей в скинии свидания, но откровенным лицем. И посвящается он в боговедение и в веру Святыя Троицы, и втайне изрекает пред Богом тайны, в таинственных действиях возвещения тайны»[83].

После введения тайного чтения анафоры Литургия, конечно, осталась и не могла бы не остаться соборным богослужением, но с мирян как бы была снята ответственность за соборную евхаристическую молитву и жертвоприношение. Кроме начального диалога литурга и народа, вступления в анафору, восходящего к апостольскому веку, до мирян стали доходить только отдельные возгласы, большей частью придаточные предложения. «Победную песнь поюще, вопиюще, взывающе и глаголюще»... «Твоя от Твоих Тебе приносяще, о всех и за вся». «Изрядно о Пресвятей Пречистей». Во время чтения анафоры народ слушает пение «Достойно и праведно», «Свят, свят», «Тебе поем», «Достойно есть» или задостойника. Пение хора разделило литурга и народ, и усилило пассивность последнего. Когда появился иконостас, то постепенно установилась практика чтения анафоры при закрытых святых или царских вратах, за исключением архиерейского служения[84].

Введение тайного чтения анафоры способствовало дальнейшему ослаблению евхаристического благочестия и жизни. Величайшая молитва Церкви — евхаристическая, которую в древности многие знали наизусть[85], стала забываться мирянами. Отсюда споры о ее содержании, отмечаемые литургистами. Большинство мирян не ощущает биения сердца Церкви, как оно слышится в анафоре, в которой слиты все молитвы Церкви « о всех и за вся», о преображении мира и о Царстве Божием. Анафоры литургий, и между ними молитва св. Василия Великого, поражают размахом всемирного космического моления, в которое вливаются благодарения и прошения определенных членов Церкви, глубиной и силой благодатной любви Церкви, точностью и пластичностью догматических формул. Этот гимн соборной молитвы не доходит до слуха и сознания верующих. Для многих утеряно понимание жертвенного характера Евхаристии и сознание ответственного участия в возношении анафоры, хотя просфоры и подача записок за живых и умерших (древние диптихи) свидетельствуют об этой стороне евхаристического общего дела[86]. Многие молящиеся в храме во время анафоры молятся своей самостоятельной, а не соборной молитвой, благодарят Бога за свои радости, несут к Нему свои скорби и просят у Него помощи в своих нуждах. Собрание верующих, к великому сожалению, не сознает себя единодушным и единомысленным и единым перед дискосом, на котором вся Церковь и мир окружают Главу — Христа. В отношении мирян к Евхаристии и Литургии наблюдается элемент соборного, социального распада, который усугубляется грехом редкого причащения. Это есть соучастие в социальном грехе, грехе нелюбви к ближнему.

Распад соборности на практике чувствуется и в способе причащения. Прежде священнослужители и народ причащались вместе. Теперь же священнослужители причащаются при закрытых царских вратах, задернутых завесою. Алтарь в это время, по истолкованию литургистов — Сионская горница, из которой миряне исключены. Во время причащения священнослужителей хор поет киноник — причастен, который в Древней Церкви пел причащавшийся народ[87]. Например, «Тело Христово примите, источника бессмертнаго вкусите». «Вкусите и видите, яко благ Господь». Впоследствии причастен стал варьироваться по дням и праздникам. Теперь он «поется для того, чтобы поддержать в предстоящих благочестивое настроение и занять их внимание на это время» (причащения священнослужителей)[88]. Это объяснение русского литургиста свидетельствует об упадке евхаристического благочестия, так как в Древней Церкви не надо было занимать верующих, когда они предстояли перед Евхаристическим Христом. Об этом же упадке говорит и произносимая часто после причастного стиха проповедь[89], или пение «концерта» или стихир, ирмосов канонов, содержание которых очень часто весьма далеко от переживаемого момента, когда на престоле царствует Христос, и христиане участвуют в мессианском царстве — образе и предвосхищении «невечернего дня Царствия Христова», когда удобнее евхаристическое молчание.

Литургия для многих потеряла значение главнейшего центрального богослужения — радости церковной общины, которая готовилась к нему через участие во всех богослужениях суточного круга. Для многих, зачарованных красотами библейских элементов богослужения и поэзией великих духоносных церковных гимнографов, Литургия отходит на второй план перед всенощным бдением. Литургия обросла дополнительными последованиями — сокращениями утрени — молебнами и панихидами, которые в сознании верующих часто заслоняют жертвенно-умилостивительный характер Евхаристии.

Причащение стало редким. Для большинства оно оказывается замененным антидором[90]. Верующие причащаются раз в год. Причащение тесно связано с говением и таинством покаяния[91]. В этом заключается великая духовная правда. «Да испытывает себя человек, и таким образом пусть ест от хлеба сего, и пьет от чаши сей. Ибо кто ест и пьет недостойно, тот ест и пьет осуждение себе, не рассуждая о Теле Господнем» (1 Кор. 11, 28—29). Возглас («Учение 12 апостолов») — «если кто свят — пусть приступает, если же нет — то пусть покается», звучит во всех Литургиях. «Святая Святым». Св. Иоанн Златоуст, выражая пламенное желание, чтобы его пасомые возможно чаще приступали к Святым Тайнам[92], требует причащения «с чистой совестью, с чистым сердцем, с безукоризненною жизнию[93], в величайшем единомыслии и с пламенною любовию[94], с трепетом и во всякой чистоте»[95]. Христианин в день своего духовного возрождения и запечатления печатью Св. Духа призывается к такой жизни, при которой он имел бы возможность, хотя и с глубоким сознанием своей греховно

⇐ Предыдущая20212223242526272829Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: