 |
Предисловие
|
|
|
|
Социология находится в теоретическом кризисе. Эмпирические исследования, в целом действительно успешные, увеличили наши знания, но не привели к единой социологической теории. Социология как эмпирическая наука не может не претендовать на пересмотр своих высказываний на основании данных, полученных при исследовании реальности, сколь бы ни были стары либо новы бурдюки, в которые разливают полученное знание. Однако именно на этой основе она не может обосновать особенность своей предметной области и своего единства в качестве научной дисциплины. Разочарование зашло так далеко, что этого даже больше не пытаются сделать.
Названная дилемма расколола само понятие теории. Под теорией иногда понимают эмпирически проверяемые гипотезы о взаимосвязях между данными, иногда — усилия, прилагаемые в области понятий, в довольно широком, не очень определенном смысле. Правда, минимальное требование к теории обще обоим направлениям: теория должна открывать возможность сравнений. В остальном все-таки остается спорным, посредством самоограничений какого рода можно заслужить право называть свое дело теорией. Этот спор и эта неопределенность являются одновременно следствием и причиной отсутствия собственной единой теории в социологии, на которую можно было бы ориентироваться как на образец, как на «парадигму».
Те, кто интересуется общей теорией, обращаются преимущественно к классикам. Ограничение, посредством которого заслуживают право на титул теории, легитимируется посредством обращения к текстам, которые уже носят этот титул или обсуждаются под ним.
В таком случае задача сводится к тому, чтобы открывать, интерпретировать, рекомбинировать уже имеющиеся тексты. Полагают уже имеющимся то, что не могут создать самостоятельно. Классики есть классики, потому что они классики; они удостоверяют себя в сегодняшнем употреблении посредством самореференции. В таком случае ориентация на великие имена и специализация на таковых могут выдаваться за теоретическое исследование. На более абстрактном уровне отсюда возникают такие «синдромы теории», как теория действия, теория систем, интеракционизм, теория коммуникации, структурализм, диалектический материализм, — вот краткие формулы для комплексов имен и идей. Тогда новое можно ожидать от комбинаций. В марксизм вводится немного системной теории. Оказывается, что интеракционизм и структурализм вовсе не такие уж разные, как считалось. Веберовская «история общества», понятие, приемлемое и для марксистов, систематизируется при помощи парсоновской техники перекрестного построения таблиц. Теория действия реконструируется в качестве теории структуры, теория структуры — в качестве теории языка, теория языка — как теория текста, теория текста — в качестве теории действия. Ввиду такого амальгамирования тогда вновь возникают возможность и необходимость заняться воссозданием подлинного образа классиков. При этом каждая деталь их биографии наводит на след и дает возможность противопоставить классика тому, что выводят из него в качестве теории.
|
|
|
Все это небезынтересно и небезрезультатно. Но чем дальше уходят классики в историю дисциплины, тем более необходимо будет различать теоретическую и биографическую, абстрактную и конкретную установки по отношению к ним. Однако можно ли обойтись вообще без них, если их приходится раздирать на части таким образом? Социология социологии могла бы внести здесь понимание того, что при родовых отношениях следует обязательно разбираться в генеалогиях. В таком случае, пожалуй, можно спросить, следует ли оставаться на уровне «родовых отношений», описывающих себя как плюрализм, и является ли введение генеалогических ограничений единственной возможностью обосновать использование звания теории.
|
|
|
В результате наблюдатель прежде всего запутывается в быстро растущей комплексности этой теоретической дискуссии. Чем лучше знают ведущих авторов и чем выше взвинчивают требования к анализу их текстов в контексте комментаторской литературы, чем больше предаются комбинаторским играм и чем в большей степени переносят смену эмфаз (например, десубъективацию или ресубъекти-
вацию) из одних теоретических рамок в другие, тем комплекснее становится специальное знание, которое должно обеспечивать дальнейшее исследование. В таком случае единство социологии выступает не как теория и, тем более, не как понятие ее предмета, а как чистая комплексность. Дисциплина не только становится необозримой, но и приобретает единство в своей необозримости. Комплексность затрагивается лишь в перспективе, и каждый рывок вносит больше изменений, чем способен контролировать. Таким образом, даже если бы исходили из того, что идейное наследие классиков рано или поздно будет исчерпано, все равно оставалось бы еще много работы над неясностью собственного производства.
Таким образом, речь идет об отношении комплексности и транспарентности. Можно выразиться иначе — об отношении нетранспарентной и транспарентной комплексности. Отказ от создания единой социологической теории уводит не от этой проблемы, а лишь от ее постановки. Однако именно с этого начинается работа над такой теорией. Она полагает свое предметное отношение в качестве отношения необозримой и обозримой комплексности. Она никогда не обещает отражения предметной реальности во всей ее полноте, исчерпания всех возможностей познания предмета, а отсюда и исключительного права на истину по отношению к другим, конкурирующим теоретическим разработкам. Однако такая теория, пожалуй, претендует на универсальность охвата предмета в том смысле, что она в качестве социологической теории занимается всем социальным, а не только его фрагментами (например, социальным расслоением и мобильностью, особенностями современного общества, типами социального взаимодействия и др. ).
|
|
|
Теории, претендующие на универсальность, легко узнать по тому, что они сами выступают в качестве своего собственного предмета (если бы они исключали его, то отказывались бы от универсальности). Тем самым и это справедливо для всех «глобальных теорий» (например, и для квантовой физики), определенные разделы классической теории науки утрачивают силу; прежде всего все то, что имеет дело с независимым подтверждением (доказательством) истинности теории. Таким образом, всегда можно будет заявить, что я вкусил ложного яблока, не того, что с древа познания. Тем самым всякий спор можно загнать в область неразрешимого. Однако в таком случае можно, пожалуй, потребовать, чтобы критик развивал для области применения теории адекватные альтернативы и не ограничивался ссылкой лишь на свою теорию, согласно которой в хитросплетениях позднего капитализма невозможно понять реальность.
Таким образом, теории, претендующие на универсальность, являются самореферентными. Посредством своих предметов они всегда изучают кое-что и о самих себе. Поэтому они сами по себе нуждаются в том, чтобы задавать себе смысловые ограничения — например, понимать теорию как разновидность практики, как своего рода структуру, своего рода способ решения проблем, своего рода систему или программу принятия решений. Различие с другими видами практики, структуры и т. п. может обнаруживаться в предметной области. Так, универсальная теория, в том числе и в качестве теории дифференциации, может понимать себя как результат дифференциации. Ограничение, оправдывающее звание теории по отношению к ней, заложено в этом отсутствии произвольности в ее полагании на самореференцию.
Тем самым уже сказано все основополагающее по поводу теоретической программы настоящей книги. Мы намерены взять своего рода препятствие, перед которым сегодня пасует обычная дискуссия о теории в социологии. Его можно обрисовать указанием на следующие три различения.
|
|
|
(1) Речь идет о формулировании универсальной теории социологии, на что со времен Парсонса больше никто не отваживался. Однако царство предметов, относящихся сюда, более не полагается субстанционально как фрагмент мира (faits sociaux), рассматриваемого социологией извне. Оно не понимается и лишь как коррелят своего аналитического понятийного изображения в смысле «аналитического реализма» Парсонса. В гораздо большей степени оно мыслится как совокупный мир, относящийся к системной референции социальных систем, т. е. к различию системы и окружающего мира, характерному для социальных систем.
(2) Другой аспект, следующий отсюда, состоит в различии теорий, построенных либо асимметрично, либо замкнуто. Универсальная теория рассматривает свои предметы и саму себя в качестве одного из предметов как самореферентные отношения. Она не полагает бесспорных теоретико-познавательных критериев, а делает ставку, подобно многим философам и естествоиспытателям в последнее время, на натуралистическую эпистемологию. Это опять-таки означает, что ее собственный способ познания и принятие либо отклонение ею критериев познания выступает для нее чем-то происходящим в ее собственной области исследования, т. е. в одной из дисциплин подсистемы науки современного общества.
(3) Здесь следует принять во внимание расхожий упрек в децизионизме. Он не совсем безоснователен. Системы способны к эволюции, если способны разрешать неразрешимое. Это справедливо и
для систематических теоретических разработок, и даже для самих логик, как то можно доказать со времен Гёделя. Однако это отнюдь не сводится к произволу некоторых (или даже всех) отдельных решений. Его предотвращает негэнтропия, или комплексность. Таким образом, существует еще и третье препятствие. Социологическая теория, намеренная консолидировать отношения внутри дисциплины, должна стать не просто сложнее, а намного комплекснее по сравнению с тем, что предполагали классики дисциплины, их толкователи и даже сам Парсонс. Это требует другой техники построения теории, касающейся ее внутренней и внешней устойчивости и способности к присоединению, и не в последнюю очередь требует включения в нее рефлексии над комплексностью (следовательно, и понятия комплексности). Поэтому проблема препятствий заключается тем самым и в гораздо более высокой степени понятийной комплексности, рефлектирующей саму себя. Это весьма ограничивает возможности вариаций и исключает всякого рода произвольные решения. Каждый шаг должен быть выверен. И даже произволу начала, как в системе Гегеля, предпочитается произвол в продвижении теории вперед. Так возникает самонесущая конструкция. Ее следует называть «теорией систем». Однако если бы хотели сохранить неизменными другие признаки конструкции и в то же время элиминировать понятие системы, то следовало бы изобрести нечто такое, что могло бы выполнять его функцию и занимать его место в теории. Это было бы нечто весьма близкое понятию системы.
|
|
|
Проведенные различия в отношении вещей, присущих данной дисциплине, вполне проясняют, почему социология пасует перед таким препятствием, «вскипает» и вбирает комплексность без ясного почерка. Однако продвижение вперед все-таки возможно, но лишь если во всех этих аспектах (во всех, потому что они взаимосвязаны) стремятся к теории иного дизайна. В самой социологии едва ли есть тому примеры. Поэтому мы должны будем последовать успешным междисциплинарным теоретическим разработкам, пусть и не относящимся к предмету, зато выбрав здесь исходные положения для теории самореферентных, «аутопойетических» систем.
В отличие от общепринятых изложений теорий, заимствующих, если это вообще имеет место, из публикаций лишь небольшое число понятий, которым дается определение в полемике с существующими толкованиями, чтобы в дальнейшем работать в контексте понятийных традиций, здесь требуется увеличить число привлекаемых понятий и дать им определение посредством соотношения друг с другом. Это касается таких понятий, как смысл, время, событие,
элемент, отношение, комплектность, контингентность, действие, коммуникация, система, окружающий мир, мир, ожидание, структура, процесс, самореференция, закрытость, самоорганизация, аутопойесис, индивидуальность, наблюдение, самонаблюдение, описание, самоописание, единство, рефлексия, различие, информация, взаимопроникновение, интеракция, общество, противоречие, конфликт. Легко заметить, что такие традиционные теории, как теория действия и структурализм утопают в этой «окрошке». Мы сохраняем «теорию систем» как фирменный знак, так как в области общей теории систем можно найти важнейшие предварительные разработки теории искомого типа.
Таким образом, работа с этими понятиями идет не безотносительно (а нередко и в контрастном отношении) к предшествующему теоретическому наследию, но понятия должны, насколько это возможно, оттачивать друг друга. В таком случае каждое понятийное определение следует читать как ограничение возможности дальнейших понятийных определений. Всеобщая теория понимается как своего рода контекст, сам себя ограничивающий. При большом количестве таких понятий становится невозможным, по крайней мере в отдельном тексте, связать каждое понятие с каждым. Существуют предпочтительные линии связи, одновременно централизующие определенные понятийные позиции, например: действие/событие, событие/элемент, событие/процесс, событие/саморепродукция (аутопойесис), событие/время. Теория прописывается вдоль таких линий, окончательно не исключая тем самым других возможностей комбинаций. Следовательно, теория на самой себе практикует то, что она рекомендует, — редукцию комплексности. Однако редуцированная комплексность является для нее не исключенной, а снятой комплексностью. Она оставляет открытыми пути к другим комбинациям при условии учета ее определения понятий или их замены теоретически адекватными. Однако если бы пришлось отказаться от уровня определения понятий, то, как в тумане, исчезли бы возможности проведения других линий и пришлось бы вновь иметь дело с неопределенной, не поддающейся обработке комплектностью.
Такое строение теории требует ее изложения на необычно высоком уровне абстракции. Это должен быть полет за облаками с учетом весьма плотной облачности. Следует полагаться лишь на свои приборы. Иногда внизу открываются различные панорамы — местность с дорогами, поселками, реками или прибрежной полосой, напоминающая что-то хорошо знакомое, либо ландшафт покрупнее с потухшими вулканами марксизма. Однако ни в коем случае нельзя
впасть в иллюзию, что этих немногих отправных точек достаточно для управления полетом.
Абстрагирование все-таки нельзя понимать ни как чистый артистизм, ни как уход в «лишь аналитически» релевантную, формальную науку. Ведь никто не будет спорить, что в реальном мире есть нечто такое, как смысл, время, события, действия, ожидания и др. Все это является познаваемой реальностью и в то же время условием возможности возникновения науки. Соответствующие понятия служат науке зондами, с помощью которых система, контролируемая теоретически, приспосабливается к реальности; с помощью которых неопределенная комплектность переводится в определяемую, оцениваемую в рамках науки. Вслед за Соссюром, Келли и другими можно было бы сформулировать: понятия формируют контакт науки с реальностью (и это означает здесь, как и везде, в том числе и контакт с ее собственной реальностью) в качестве опыта различия. А опыт различия является условием возможности получения информации и ее переработки. Можно пункт за пунктом установить соответствия понятия и реальности, например понятия смысла и феномена смысла, без которого не было бы человеческого мира. Однако решающим является все-таки то, что наука, создавая системы, выходит за пределы таких соответствий по каждому пункту; она не ограничивается копированием, имитацией, отражением, представительством, а организует опыт различия и тем самым получения информации, образуя для этого адекватную собственную комплексность. При этом должно сохраниться отношение к реальности, но вместе с тем наука, особенно социология, не должна обманываться реальностью.
С такой точки зрения абстрагирование является теоретико-познавательной необходимостью. При написании книг оно остается проблемой и выступает чрезмерным требованием по отношению к читателю. Это особенно справедливо, когда теория так сложна, что ее уже нельзя изложить в линейной форме. В таком случае каждая глава должна была бы в сущности начинаться сызнова в каждой иной главе и в ней же заканчиваться. Диалектические теории, как например «Критика диалектического разума» Сартра, все еще пытаются использовать линейное построение. Однако в таком случае им приходится иметь дело с проблемой переходов и испытывать искушение сделать ставку просто на сам акт перехода.
В предлагаемом ниже подходе уже учтен этот опыт и поэтому придается большое значение его избежанию. Подход направлен на разработку полицентрической теории (поэтому еще и поликонтекстуальной) в условиях ацентрически устроенного мира и общества.
Он вовсе не пытается согласовать форму теории с формой ее представления. Книгу, конечно, следует читать по главам, но лишь потому, что она так написана. Саму теорию можно было бы представить и в иной последовательности, рассчитывая на читателей, имеющих достаточное терпение, фантазию, ловкость и любопытство для того, чтобы узнать, что при этом произойдет с теорией.
Таким образом, строение теории похоже скорее на лабиринт, нежели на быстрый путь к счастливому концу. Конечно, последовательность глав этой книги не является единственно возможной, как и понятия, выбранные в качестве тематики глав. Я мог бы решить иначе, какие понятия вводятся как междисциплинарные и системно-сравнительные, а какие — нет; в каких случаях важно делать ссылки на историко-теоретический материал, а в каких — неважно. Это же справедливо и для того, в какой мере предварительные решения и перекрестные указания учитывают нелинейный характер теории, для определения их необходимого минимума.
Если теория, что касается ее понятийных определений и содержательных высказываний, писалась как бы сама собой, то проблемы ее компоновки стоили мне много времени и размышлений. Благодаря поддержке Немецкого научно-исследовательского общества (Deutsche Forschungsgemeinschaft) я смог посвятить решению этой задачи целый год. Надеюсь, что решение оказалось удовлетворительным.
Билефельд, декабрь 1983 г.
Никлас Луман
|
|
|
