 |
передано по телефону из Нагонии. 7 страница
|
|
|
|
Жена Парамонова, когда к ней приехал полковник Гмыря, выслушала его вопрос, вздохнула и ответила тихо, еле слышно:
– Я вас не совсем понимаю. С ним что‑ нибудь случилось?
– Нет, с ним ничего не случилось, но лучше будет – и для него и для вас, – если вы расскажете правду.
– Ну выпьет рюмку иногда, – еще тише ответила женщина, и ее нездоровое полное лицо повело какой‑ то странной гримасой, – на праздник какой или в день рождения...
Гмыря откинулся на спинку стула, оглядел комнату, аскетично‑ чистую, стол отполирован до блеска, диван‑ кровать застлана белым покрывалом, яркие герани на подоконнике, вздохнул чему‑ то своему и заключил:
– Вы меня извините, только неправду вы мне говорите. А зря. Потому что алкоголик не тот, который на скамейке спит, а тот, что каждый день, в обед и перед ужином берет стакан водки. А потом начинает принимать и перед завтраком. А несчастной женщине, особенно если приходилось работать за границей, надобно из кожи вон лезть, кормить семью макаронами, пухнуть самой, только б никто не узнал о горе, только б скандала какого не получилось. Где система «Сони», которую вы привезли? Он же ее продал, за две тысячи продал, потому что на водку не хватает. Где киноаппарат? Тоже в комиссионный ушел. Тоже на водку, Клавдия Никитична, разве нет? Где деньги на «Жигули»? Он их за полгода просадил – аккуратно, без скандалов, по‑ семейному: пол‑ литра в день, а это – пять рублей, а по субботам и воскресеньям – десять, а зарплата – сто восемьдесят, и жена не работает, а еще дочери надо помогать выплачивать пай, – не так разве?
И тут женщина заплакала. Она плакала беззвучно, жалобно, какое‑ то несоответствие было в ее бесформенной фигуре и детских, неутешных слезах, которые она не утирала даже – привычно, верно, для нее это было, плакать.
|
|
|
– Жлоб проклятый, – шептала она, – алкаш, чтоб он подавился своей водкой, нет на него погибели! Каждый день, каждый божий день... Если бы пять рублей! Мы б тогда машину‑ то купили, как мечтали на юг семьею поехать, когда еще Мариночка с нами жила, от него ведь замуж вышла, девчонкой ведь совсем, а теперь мается в чужой‑ то семье. Пять рублей он днем пропивает, да вечером еще столько же, а по субботам и воскресеньям, если не уходит на халтуру, по двадцатке, с самого раннего утра, а я – молчи... Говорила ему, деспоту, все равно узнают, до добра не допьешься, никуда больше не выпустят. А что случилось‑ то?
– Пока ничего. Вы с ним были, когда он в полицию попал?
Женщина всплеснула руками:
– Где?! В какую еще полицию?!
– В Луисбурге, незадолго перед отъездом...
– Это когда он ночью не пришел, что ль?! Денег еще потом назанимал, да?
– У кого он деньги брал?
– У Евсюковых взял, еще у кого‑ то, говорил, на подарки, сувениры, под эти сувениры потом за полцены магнитофон продал, а меня еще корил, если овощей куплю.
– Он с Шаргиным в Луисбурге познакомился?
– Кучерявый такой? Надушенный? Там. Все возил его на машине, к фирмачам возил, на пляж. Тоже хорош гусь, всем в глаза «тра‑ ля‑ ля», а стоит обернуться – помоями обольет...
– Фотоаппарат мне ваш покажите, Клавдия Никитична...
– Да он же и его отволок в комиссионку, а какой был аппарат!
– А маленького аппаратика не было?
– «Минокса»? Нет, мы не взяли, к нему у нас пленки нет, ну и решили не покупать...
– Когда он начал пить?
– Когда завгаром стал, – убежденно ответила женщина. – Раньше‑ то, когда был механиком, самому надо было поворачиваться, – не пил, а как сменил спецовку на синий халат, как стали к нему клиенты подворачивать – тут и пошло. То с одним, то с другим. Он ведь честный, вы не думайте, он лишнего не возьмет, он лучше свое отдаст, чем другого обидеть.
|
|
|
– А когда у него глаза испортились?
– Вот тогда и испортились. Пил без закуски, жжет ведь она, проклятая, нутро: у одного язва, у другого гипертония, а моего дурака по глазам стукнуло. Уж он так скрывал это, так скрывал! «Всё, – говорил, – если про это узнают, конец карьере, слепого за границу не пустят». Наконец линзы вставил, теперь, говорит, комиссия не страшна, теперь пропустит... Ну и пошел с радости гудеть...
– Вы пробовали к врачу обращаться?
– Это где ж я к врачу обращусь? – вдруг озлилась женщина. – В посольстве, что ль? Скажу, мол, муж у меня пьяница, да? Так меня с первым самолетом и отправят. И сюда на работу напишут – поди потом, отмойся. Если б можно было по‑ тихому, уломала б, а так – молчи и надейся.
– На что?
– На то, что язва его скрутит. Или почка. Сидоров вон допился, что ему почку вырезали, так сейчас в семье какое счастье наступило‑ то! Ни капли в рот не берет, так и садовый участок получили, и жене енотовую шубу справили, и квартиру вон покупают трехкомнатную в Чертанове... Эх, да чего там говорить – страха теперь в людях нет, вот и пьют. И жизнь сытая, как ни работай – меньше полтораста не платят... А в наше время как?
– Да уж в наше время было иначе, – согласился Гмыря. – А приемник‑ то где? Он ведь какой‑ то сверхмощный приемник купил...
– Продал! Наш приемник чего угодно брал; купили за полцены, мой фирмачу‑ то какой‑ то карбюратор поставил, он умеет чего там такое ставить, что бензин экономит, ну фирмач и отдал задарма, такой был приемник, такой приемник...
– А кому еще он такие карбюраторы ставил, Клавдия Никитична? Глэбб, американский фирмач, не просил его об этом?
– Да если б и попросил – мой американцев за версту обходит, нам же объяснили, какие у них люди есть, неровен час – провокация, а это пострашней водки, разве не знаем...
– В данном случае водка страшнее, – сказал Гмыря и поднялся, – куда как страшнее, это уж вы поверьте мне...
– Здравствуйте, моя фамилия Проскурин, зовут меня Михаил Иванович, звание – подполковник. Мне бы хотелось поговорить с вами о том времени, когда вы работали в Луисбурге.
|
|
|
– Пожалуйста, Иван Михайлович, – суетливо ответил Парамонов.
– Скорее, Михаил Иванович, но если вам удобнее величать меня таким образом, я в обиде не буду.
– Простите, у меня всегда имена путаются.
– Ну это не самая страшная беда... Скажите, вы там встречались с американским бизнесменом Глэббом?
– Вы меня подозреваете в чем? Это допрос?
– Нет. Я не имею права допрашивать вас, потому что вас ни в чем не обвиняют, во‑ первых, и не привлекают в качестве свидетеля, во‑ вторых. Это – беседа, и вы вправе отказаться отвечать на мои вопросы...
– Я не помню Глэбба, истый крест, не помню!
– А вот его фотография.
Парамонов взял маленькую фотографию, поднес ее близко к глазам, прищурился еще больше:
– Такую крохотулю и не разглядишь толком.
– А за рулем как же ездите?
Парамонов вскинул голову, побледнел:
– За рулем я езжу в линзах.
– Меня интересует только одно: после задержания никто не приезжал в участок спасать вас?
– Нет! Я был ни в чем не виноват! Я был трезв! Меня не надо было спасать!
– В тот день вы, действительно, не пили?
– Ни капли!
– А накануне?
– Тоже ни капли.
– Ой ли?
– Клянусь, ни капли! Я пью редко!
По тому, как Парамонов испуганно врал, Проскурин до конца понял – не он. Плохой человек, нечестный, пьяница, только к ЦРУ отношения не имеет, наверняка не имеет...
– Я уплатил им деньги, – тихо, с болью сказал Парамонов, – они там все взяточники и вымогатели, говорят, без очков нельзя...
– Сколько же вы им уплатили?
– Сто семьдесят пять. У меня было всего пятьдесят, я одолжил у друзей, и тогда полицейский порвал протокол медицинского осмотра...
– Вы не помните, как звали врача?
– Да разве до этого мне было?! Красивая женщина, тоже, кстати, в очках...
– И никто из иностранцев вам не предлагал помощь?
– Об этом‑ то я бы во всяком случае сказал. Поймите мое состояние! – взмолился Парамонов. – Остаться без прав в Африке – конец карьере!
– Чему конец?
– Работе, – поправился Парамонов, – я ж не успею никуда! А при тамошней жаре пешком не походишь! А концы громадные! Я бы подвел коллектив! Они ждали от меня оперативности: туда сгоняй, сюда успей!
|
|
|
– Более всего они, верно, ждали от вас честности. Мы навели справки, и вот что выяснилось: если бы вы рассказали все честно, наши юристы доказали бы луисбургским властям, что вы прошли нашу медицинскую комиссию и наша медицинская комиссия, входящая в международную конвенцию, позволила вам управлять автомобилем, таким образом, никто не имеет права предъявлять вам какие бы то ни было обвинения... Больше надобно уважать себя, а главное – то дело, которому служишь... А вы – взятку давали, абы карьера не кончилась.
– Вы сообщите обо всем в «Межсудремонт»? – совсем тихо спросил Парамонов.
– К сожалению, я не имею на это права, конституционного права, а то бы сообщил, наверняка сообщил.
СЛАВИН
– Здравствуйте, Андрей Андреевич.
– Здравствуйте, – ответил Зотов.
– Я бы хотел, чтобы вы помогли мне разобраться в здешней ситуации, я – Славин Виталий Всеволодович.
– Так это не ко мне.
– Все говорят, что вы лучше других чувствуете ситуацию – особенно в связи с Нагонией, наши поставки, их цикличность...
– Обо всем этом можно прочитать в наших отчетах. Только смысл... Пиши не пиши, воз вряд ли сдвинется.
– Почему?
– Да потому что глупим.
– Это умеем, – согласился Славин. – Только в данном случае хорошо бы уцепить главное звено: в чем глупим? Как поломать глупость? Положение в Нагонии заслуживает этого.
– Поломать очень просто. Портовые службы здесь нам задолжали пять миллионов. Ерунда, конечно, в сравнении с тем, что уходит на ветер, но по здешним масштабам – это деньги, а мы совестимся их потребовать, а коли не можете отдать, то хотя бы соблюдайте вежливость, обслуживайте наши суда, которые идут в Нагонию, пропускайте их первыми, не держите по трое суток на рейде. А мы миндальничаем, боимся, что нас неверно поймут, обидятся, а нас во всех здешних газетах поливают, как хотят...
– Боязнь обидеть – свидетельство силы, Андрей Андреевич, нет?
– Верно. Но каково нам будет смотреть друг другу в глаза, если задушат Нагонию? Из‑ за того в частности, что наши поставки идут с задержкой, а там тоже есть люди, которые умеют работать, которые уже сейчас говорят: «Русские много обещают, но не умеют сдерживать своих обещаний, график летит, мы горим из‑ за этого». Каково?
– Плохо. Куда как хуже.
– А мне здесь отвечают, что я – зануда и брюзга, а я не зануда, просто я чаще других езжу в порт, встречаюсь с разными людьми и убеждаюсь, что здесь решили: «Им можно сесть на шею».
– Вот вы мне и подскажите, как обо всем этом ловчей написать, ладно? У меня в два обед с одним приятелем, американский коллега, не видались с Нюрнберга...
|
|
|
– Дик?
– Да. Знакомы?
– Он приятель моего знакомца. По‑ моему, думающий газетчик, хотя обидно, спивается.
– Часа в четыре я за вами подъеду, ладно?
– Нет, в четыре я занят. Давайте‑ ка часов в девять.
– У меня?
– Вы где остановились?
– В «Хилтоне». Шестьсот седьмой помер.
– Шестой этаж?
– Да. Направо по коридору.
– Я знаю. Хорошо, в девять я к вам подъеду.
Пол Дик сел рядом со Славиным, выругался, буркнул:
– Вы меня втравили в хреновую историю, Иван. В какой «макдоналдс» поедем?
– В тот, который находится рядом с домом, где жил Белью.
– Он жил в бидонвилле, там «макдоналдс» вонючий, как помойка, я же обсмотрел все вокруг.
– Я тоже хочу хоть одним глазом глянуть.
– Не темните, Иван. Что вам известно об этом самом Белью? – Пол Дик протянул Славину восемь долларов. – Держите, купите сами, я бы не удержался, выпил.
– Что это?
– Не валяйте дурака, я же проиграл вам, вы лучше меня почувствовали Джона – он, действительно, спросил про вас, как вы и предполагали. Объясните, что вам известно об этом деле?
– Ничего. Я могу предполагать только лишь. Видимо, Белью снимал комнату где‑ то возле вокзала...
– Порта. Но тоже шум, краны под окном работают день и ночь. Дальше?
– Видимо, в комнате у него были русские книги...
– Украинские. И открытки, много старых открыток...
– На столе лежал сухой сыр и половина батона, нет?
– Сыр был очень черствый, батона не было, крекер. Вы что, были в его комнате?
– Если бы я там был, Пол, меня бы уже допрашивали. Из чего его убили? Бесшумный пистолет?
– Нет. Его жахнули с портового крана, из снайперской винтовки, через окно. Он, между прочим, вышивкой занимался, у него там салфеточек полно, скатертей, дорожек. Петушки и курочки. Слушайте, что вы о нем знаете? Вы же неспроста стали искать его, Иван...
– Какие у него были книги, Пол?
– Я забыл... Нет, я записал, конечно, но блокнот у меня в номере... Стихи. В основном, стихи.
– Каморка, краны под окном, салфетки с петушками и стихи...
– Вы здорово классифицируете факты. Раньше у вас этого не было – из Нюрнберга вы гнали чистую информацию. С годами в вас появилось прекрасное своеволие, вы бесстрашно организуете разрозненные факты в мысль.
– Загоржусь. Полиции было много?
– Две машины.
– Пресса?
– Их пустили позже, когда кончился обыск.
– Что искали?
– Черт их знает. Намекали, что он ваш агент.
– Намекать девке можно, а в такого рода деле нужны улики.
– А что, разве их нельзя сделать?
– Смысл?
– Смысл есть; жил около порта, там идут ваши суда в Нагонию, здесь сейчас начинается кампания против этого, ну а Белью в бинокль подглядывал и сигналы подавал.
Славин рассмеялся.
– А – что? – продолжал Пол. – Важно бросить дохлую кошку, пусть ее подбирают другие; виноват всегда тот, кого облили дерьмом – ему же отмываться, в конце концов.
В «макдоналдсе» возле порта, в двух блоках от того третьеразрядного отеля, где жил Белью, было душно, Славина поразило, как много там было мух: синебрюхие, жирные, они летали медленно, словно перегруженные «юнкерсы», и так же нудно, изводяще жужжали.
– Выпьем кофе, – предложил Славин, – а обедать поедем куда‑ нибудь на воздух, ладно?
– Нет, положительно, вы знали этого Белью, он ваш шпион, Иван...
– Пол, нам нет надобности держать здесь шпиона, честное слово. Мы открыто сказали, что, если в Нагонию начнется вторжение, мы станем помогать Грисо всеми средствами, имеющимися в нашем распоряжении. Карты открыты, секретов нет; вообще, сейчас в мире мало секретов, все можно вычислить, только надобно головой поработать.
– В таком случае вычислите моего президента. Его курс.
– У вас есть свое мнение?
– Есть. Он слишком искренен, а это качество губительно для лидера, который обязан быть гибким.
– Если так, я могу спать спокойно. Но, по‑ моему, все обстоит иначе. Ваш военный бизнес дает на предвыборную кампанию немало денег, а он престижный человек и посему обязан рассчитаться с кредиторами. Как? Только военная промышленность может дать немедленную отдачу: сунь в производство нейтронную бомбу – вот тебе десять миллиардов реализованы, вот тебе долг погашен. Однако ему не дали запустить в серию нейтронную бомбу – слишком опасно, здравомыслящие американские политики – против; они, как и мы, понимают, что наши народы, как бы им ни мешали, все равно будут дружить – это реальная историческая перспектива, мы в нее верим. Когда не вышло с бомбой, ваш шеф попробовал перевернуться с мирными отраслями промышленности, получить деньги от них, чтобы вернуть долг военно‑ промышленному комплексу и – таким образом – соблюсти лицо. И он согласился на мирные переговоры. Но его, как известно, не во всем поддерживает конгресс. И он оказался между двух огней. А выбор делать надо, жизнь заставит, сами же американцы потребуют.
– Похоже, но я прав больше, чем вы, потому что можно было бы найти третий путь, ловкий, а он этого себе не может позволить...
Негр, который наливал кофе в картонные стаканчики, сказал Полу:
– А я видел вас сегодня, сэр.
– А я тебя нет.
– И вы меня видели, сэр. Вы выходили из квартиры, где убили Ивана.
– Кого?! – Пол изумился. – Какого Ивана?!
– Белью. Его настоящее имя Иван, он вынужден был называться Айвеном. Он же русский.
– Я тоже русский, – сказал Славин.
– О, простите, сэр, я никак не мог предположить, что вы русский, я думал, вы англичанин...
Славин достал пачку «Явы», вытащил сигарету, но прикуривать не стал – он вообще не курил, иногда только сосал сигарету, но и это бывало редко.
– Слушайте, а почему он здесь жил? Откуда русский в Луисбурге? Он ничего вам не говорил об этом?
– Нет. Он только пел, когда сильно надирался.
– Он всегда сильно надирался?
– Нет. Он стал особенно сильно напиваться, когда сюда начали заходить русские корабли. Ваши матросы часто пьют у меня пиво. Белью всегда сидел вон в том углу, где темно, и смотрел на них, а когда они уходили, начинал пить, а уж потом пел свои песни. Но его не били, нет, ему разрешали петь, его выгоняли только в том случае, если он начинал блевать...
– Ему разрешали петь, – повторил Пол Дик, – это очень гуманно, что ему разрешали петь, это вам зачтется на небесах. Дайте‑ ка мне виски со льдом.
– У нас испанское виски, сэр, виски «Дик», ваши люди не пьют его.
– Мои люди – кретины, зачем обращать на них внимание. Вы им не говорите, что это «Дик», лейте смело и ставьте под нос, только ударяйте донышком стакана так, чтобы немного виски выплескивалось.
– Спасибо за совет, сэр, я попробую. Не хотите ли сыграть в бильярд? У нас вполне пристойный стол и шары тяжелые.
– Слушайте, – спросил Славин, – а хоть раз этот самый Белью пел при русских моряках?
– Да, один раз пел, сэр, и очень плакал, когда пел, и они подарили ему открытки...
– Когда это было? – спросил Славин.
– По‑ моему, в декабре, сэр, но точно сказать я не могу. Я помню, что он потом выглядел каким‑ то испуганным, будто чего‑ то ждал все время.
Славин положил перед барменом открытки:
– Возьмите на память, только не позволяйте, чтобы вас убивали из снайперской винтовки.
– Спасибо за подарок, сэр, но я лучше откажусь от него – сейчас полиция спрашивает всех, кто знал Белью, а почтовых служащих увезли в отдел со всеми их книгами, проверяют письма и телеграммы. Всяко может быть, сэр, так что благодарю вас, но мы приучены бояться собственной тени...
«В декабре сюда пришли первые корабли. И наш Иван впервые увидел настоящих русских. И написал нам письмо. И долго не решался отправить. Все просто и точно. А потом, видимо, Глэбб его вычислил, как и я, и убрал его. И теперь только он один, Джон Глэбб, может ткнуть пальцем в фотографию того человека, которого вербовал».
... Когда Славин остановил «фиат» возле маленького полинезийского ресторанчика – столики вынесены на берег, под широкими плетеными зонтами тень, – Пол Дик вывалился первым, сразу же покрывшись потом.
– Погодите, – сказал Славин, – обернитесь, полюбуйтесь на «мерседес», который меня пасет. И запомните номер – он уникален, такого нет в каталогах здешней автоинспекции.
– Перестаньте, Вит, – Пол Дик назвал, наконец, Славина по имени. – Нельзя же быть таким подозрительным.
– В город нас поведет голубой «форд», и не вздумайте со мною спорить, потому что ставка будет в два раза больше той, которую я выиграл утром.
– Значит, и Глэбб – оттуда? – вздохнул Пол.
– Я вам это сказал?
– Не считайте меня старым идиотом, ладно?
КОНСТАНТИНОВ
Генерал Федоров передал папку с документами Константинову. [4] Тот внимательно просмотрел колонки цифр и сказал задумчиво:
– У нас тоже полнейшая темнота. Ничего интересного, разве что Винтер внезапно собралась поехать на неделю в Пицунду...
– Очередной отпуск?
– Нет. За свой счет.
– Это у них в институте практикуется?
– Выясним.
– Можно сразу?
– Если разрешите позвонить к Проскурину.
– Мне можно? – улыбнулся Петр Георгиевич. – Или он выполняет приказы лишь непосредственного руководителя?
Через десять минут Проскурин сообщил, что старшим научным сотрудникам часто дают отпуска за свой счет в том институте, где работает Винтер. Сообщил он также, что Шаргин вылетел сегодня в Одессу, но не на отдых, а по командировке объединения, чтобы на месте проверить, как идет загрузка судов, уходящих в Нагонию.
– Ну что ж, – сказал Федоров. – Давайте подводить итоги. Первое: Парамонов отпал, он – чист.
– Я бы назвал его номером «два», Петр Георгиевич. Номером «один» я все же обозначил бы Ивана Белого, этого самого Айвена Белью. Новороссийское управление опросило моряков – в декабре на Луисбург ходили чаще всего из Новороссийска, – пояснил Константинов, – двое из опрошенных были в «макдоналдсе» в декабре и помнят Белью – он пел им «Рушничок» и «Полюшко‑ поле». Он спрашивал, можно ли подплыть к их пароходу и влезть по штормтрапу, а там, говорил, «все трын‑ трава, пусть судят и сажают»...
– Сколько ему было лет во время войны?
– Восемнадцать. Ушел с немцами. Славин сообщает – «крещеный».
– Значит, агент работает в Москве – все наши надежды на провокацию, на передачи в пустоту отметаются окончательно?
– Увы.
– Шаргин или Винтер?
– Все остальные как‑ то не укладываются в схему подозрения.
– А сколько остальных?
– Все, кто связан с узлом Нагонии. Шесть человек.
– И вы хотите просить санкцию на их проверку?
– У меня нет оснований просить такого рода санкцию. Вы первый меня не поймете.
– Какое прекрасное змейство заложено в формулировке – «нас не поймут», а?
– Тем не менее, я просил бы вас санкционировать работу по Винтер и Шаргину. По поводу Зотова наш Славин должен сегодня прислать телеграмму, я буду ждать, думаю, к полуночи подойдет.
– Ждите дома.
– Я совмещу ожидание с работой, Петр Георгиевич. Мне подобрали кое‑ какие материалы по скандалу с Глэббом – это, мне сдается, тот кончик, который можно ухватить, а потом за него дернуть.
– Хорошо. До часу я спать не буду, звоните, если что важное.
– К Шаргину вылетит Гмыря, пусть он его поглядит на месте. А я, пожалуй, послезавтра – если согласитесь – вылечу в Пицунду, к Винтер.
– В Пицунду, говорите? – Петр Георгиевич нахмурился, мгновение сидел в неподвижности, потом взял одну из папок, аккуратно уложенных на столе, просмотрел бумаги, достал одну из них, протянул Константинову: – Хорошо, что вспомнил.
В документе сообщалось, что пресс‑ атташе американского посольства Лунс, установленный контрразведкой работник ЦРУ, вылетает в Пицунду – в тот же день и тем же рейсом, что и Ольга Винтер.
– Ну что ж, – сказал Константинов, возвращая документ, – по‑ моему, теперь все ясно. Гмыря мог бы меня поблагодарить за хороший вояж в Одессу, покупался б и загорел, делать там ему нечего.
– Нет, не согласен.
– Думаете, стоит поглядеть?
– Конечно. И с пресс‑ атташе пошлите кого‑ нибудь. Но отчего Лунс и Винтер в одном самолете? Не берегут агента – если она их агент? Или совпадение?
Билет на имя Ольги Винтер был действительно куплен на тот же рейс, которым летел Лунс. Однако в самолете ее не было, билет никто не сдавал, и в Пицунде она не появилась – ни на следующий день, ни позже. А дома телефон ее не отвечал, несмотря на то что звонили к ней через каждые два часа.
Константинов спросил Проскурина:
– На работу к ней ездили?
– Мы не хотели тревожить лишними вопросами. Она ведь общительна, со всеми поддерживает хорошие отношения, может до нее дойти, что интересуются...
– А у отца?
– Там ее нет. – Проскурин хмыкнул. – Сотрудники сказали, что «физического наличия не зафиксировано».
– У нее в доме посмотрели, поспрашивали?
– Никто ничего не знает, квартира заперта.
– Словом, Винтер вы потеряли?
– Да. Можно сказать и так.
– А как скажете иначе?
– В общем‑ то, иначе не скажешь.
– Сориентируйте ваших людей на самый тщательный поиск Винтер. Вы правы тревожить излишним интересом ее не стоит; а вот найти – следует непременно и очень быстро. Давайте пройдемся по всем ее связям; вы говорили, что в «сумме признаков» Винтер особо выделяется ее общительность... Кому из ее наиболее близких знакомых, старых знакомых, можно верить?
– В каком смысле?
– Хорошо спросили, – удовлетворенно заметил Константинов. – Верить мы обязаны всем. Я имел в виду одно лишь: кто никому не скажет и слова о беседе с нами?
– Доктор Раиса Исмаиловна Низяметова, это ее самая близкая приятельница, но у нее нет телефона и на работу она не выходит, бюллетенит, мы уже справлялись.
– Пусть с ней поговорят ваши люди. Аккуратно и очень тактично.
ПОИСК‑ III
... Почерк у Константинова был четкий и быстрый. Он, однако, предпочитал – особенно в последние годы – не писать, а сразу же печатать на портативной машинке, ибо слово напечатанное резко отличается от слова написанного. Более того, когда Константинов подготовил свою диссертацию к изданию (тема была открытой – «Политические маневры гитлеровской Германии накануне мятежа Франко»), он, к вящему своему удивлению, заметил, что страница, напечатанная на машинке, невероятно отличается от набранной в типографии – словно бы два совершенно разных текста. Он тогда подумал, что мера ответственности человека за мысль – а высшее выявление мысли это строка, набранная в типографии, – в значительной степени зависит от того, на какой бумаге и каким шрифтом набрано: куда ни крути, форма – это уже содержание. Он тогда вспомнил друга своего отца; шрифт и бумага – если были хороши – вызывали у того восторг, казавшийся поначалу Константинову несколько даже наигранным; потом лишь, с годами, он понял, что старик обладал, видимо, особо развитым чувством прекрасного.
... Константинов попросил секретаря ни с кем его не соединять и никого не пускать в кабинет, если, конечно, не будет чего‑ либо экстренного у Панова из отдела дешифровки, у Трухина (тот искал Винтер) и если принесут телеграмму от Славина (вчерашняя ничего развернутого не дала, он сообщал, что приступает к выяснению версии «Зотов», и повторно просил как можно скорее прислать материалы на Глэбба).
Работая со Славиным десять лет, Константинов понимал, что тот торопит неспроста. На его месте он, Константинов, поступил бы так же: после того как Глэбб убрал единственного свидетеля и никто теперь агента ЦРУ в Москве опознать не может, следует предпринять главный удар – понудить самого Глэбба открыть имя предателя. Такого рода вероятие стало варьироваться после того лишь, как Славин уцепился за фразу Пола Дика по поводу «гонконгской мафии» и как Глэбб – неестественно оживленно – постарался эту фразу засыпать десятком своих.
Константинов работал допоздна; пять папок с документами и разрозненными газетными вырезками он просмотрел особенно тщательно, вынимая из текста фамилии, клички, даты.
Картина представилась ему следующая:
В Гонконгском авиапорту 12 декабря 1966 года офицер таможенной службы Бэнш потребовал провести повторный осмотр багажа м‑ ра Лао, чиновника банковской корпорации «Лим лимитед», и мисс Кармен Фернандес, следовавших рейсом на Сан‑ Франциско.
Провожавший м‑ ра Лао и мисс Фернандес вице‑ президент филиала ЮСИА в Гонконге м‑ р Д. Г. Глэбб предложил офицеру таможни Бэншу отменить свой приказ, поскольку, как сказал Глэбб, «м‑ р Лао является его верным другом, человеком, которому в Штатах безгранично верят, а мисс Фернандес к тому же работник наблюдательного совета американской ювелирной фирмы «Кук и сыновья».
Бэнш ответил в том смысле, что он никак не ставит под сомнение веру м‑ ра Глэбба в м‑ ра Лао и мисс Фернандес, но не может отменить своего приказа, ибо это поставит его в неловкое положение перед подчиненными.
Далее Бэнш был приглашен Глэббом в служебную комнату, где вице‑ президент ЮСИА представился офицеру таможни как резидент ЦРУ. Впрочем, назавтра Бэнш отказался повторить это свое утверждение под присягой, хотя во время скандала, разыгравшегося пять минут спустя, он говорил об этом вслух и репортер «Кроникл» Дональд Ги записал все последующие события на диктофон: именно на основании этой записи он и опубликовал свой сенсационный материал.
Несмотря на сопротивление, чемодан был вскрыт; во втором дне был обнаружен героин, оцененный в три миллиона долларов, – невиданная по тем временам контрабанда.
Через десять минут после обыска в аэропорт прибыл адвокат м‑ ра Лао м‑ р До Цзыли, который заявил, что чемодан, вскрытый таможенными властями, не принадлежит м‑ ру Лао.
Один из трех секретарей м‑ ра Лао, двадцатисемилетний м‑ р Жуи признал, что чемодан является его собственностью. Каких‑ либо иных показаний он не дал и был тут же арестован.
Когда м‑ ра Жуи повели в наручниках к полицейскому автомобилю, корреспондент «Кроникл» м‑ р Дональд Ги слышал, как второй секретарь м‑ ра Лао сказал арестованному: «Завтра вы будете освобождены под залог, если поведете себя так, как должно».
|
|
|
