 |
Дмитрий Степанов, передано по телефону. 11 страница
|
|
|
|
– Спасибо за исчерпывающее разъяснение… Зачем вы сказали мне об этом?
– Для того чтобы вы, подумав, вспомнив былое, ответили мне правду до того, как вам будет представлена улика…
– Но мне нечего сказать! Я и так доверчиво открыл вам душу! Предложил план игры! Написал – под диктовку – сообщение туда! Испытал огромное облегчение, когда признался вам во всем! И начал помогать…
Славин поднялся, отошел к дивану, стоявшему у противоположной стены, и аккуратно, артистическим жестом, снял покрывало с какого‑ то плоского предмета – это был чемодан, подаренный Кульковым «любимому другу» Георгию Иванову перед его командировкой в Париж.
– Чей это? – спросил Славин. – Вообще‑ то вам его должны были предъявить для опознания несколько позже, но следователь Гаврилов пошел мне навстречу, я решил ускорить дело, времени у нас в обрез.
Лицо Кулькова снова потекло; как же меняется оно в моменты, когда надо принимать решения; студень какой‑ то, ложкой можно накладывать да на стол капнет…
– Нет, я не знаю, чей он…
– Не знаете, – повторил Славин. – Что ж, и на старуху бывает проруха… Могли запамятовать, столько лет прошло… Ну а если ознакомить вас с показаниями профессора Иванова? Хотите почитать? Или буквы перед глазами прыгают?
– Погодите, погодите, – сказал Кульков, шаркнув подошвами, – это же чемодан профессора Иванова! Я вспомнил! Это Жорин чемодан!
– Вот видите, – усмехнулся Славин. – У вас, видимо, ассоциативная память… Вам надо увидеть, а уж потом вы начинаете вспоминать…
– Совершенно верно! Вы правильно заметили: у меня, как у математика, выборочная память! Разве можно все удержать в голове?! Черт‑ те сколько дел, важных дел…
|
|
|
– Вы подарили этот чемодан Иванову?
– Я? Не помню… Вряд ли… Почему именно я?
– Так показывает Иванов.
– Видимо, он ошибается, я… Нет, нет, положительно не помню… Вообще‑ то я люблю дарить, но разве упомнишь все подарки, которые когда‑ либо делал друзьям и знакомым?
– Мы помним, – отрезал Славин. – Список подарков, которые вы делали, возвращаясь из командировок за рубеж, вам предъявят… Большинство мы изъяли, что‑ то около девяноста семи предметов… Потренируйте память, вы же идете от зримого образа, правда?
– Значит, все уже знают о том, что я здесь?
– Только те, кому нужно. Вы же просили – в интересах операции против ЦРУ, предложенной вами, – не сообщать о факте ареста…
– Задержания, – поправил Кульков. – Пожалуйста, употребляйте это слово, мне не так больно…
– Ладно, вернемся к чемодану… Вы утверждаете, что не дарили его Иванову?
– Нет, я бы так категорически не говорил… Я сказал, что не помню. Я же не хочу вводить вас в заблуждение… Не помню…
– Вы помните, Геннадий Александрович, вы все прекрасно помните…
– Да нет же! Иванов вполне мог сам купить этот чемодан!
– Он не мог купить этот чемодан.
– Почему?! Он всегда любил изящные вещи, особенно заграничные, он…
– Он не мог купить этот чемодан, – повторил Славин. – Дело в том, что чемоданы этой фирмы не закупались Внешторгом… Они слишком дорогие, люксовые… На такого рода товар не будет спроса у массового покупателя, а ведь мы о нем должны думать в первую очередь…
– Конечно, – подтвердил Кульков, – понятно, что в первую очередь надо думать о запросах трудящихся.
Славин отвел взгляд от лица Кулькова, надолго замолчал, потом подошел к чемодану, открыл его, молча показал, как закладывается информация в тайник, сработанный не кустарно, а вполне профессионально, с противомагнитной защитой, работа лабораторий ЦРУ, и, не оборачиваясь, сказал:
– Тут отпечатки ваших пальцев, Геннадий Александрович… Именно вы всегда собирали Иванова в командировки. Используя его в качестве курьера… До той поры, пока вам не приказали написать на него донос, чтобы самому перейти к академику Крыловскому… Значит, работать на ЦРУ вы начали не в позапрошлом году, а значительно раньше… Отправляйтесь‑ ка в камеру и готовьтесь к допросам, следователь вас заждался.
|
|
|
– Нет! – тонко закричал Кульков и повалился на колени. – Нет же! Я хочу искупить! Поймите, мне стыдно! Я не скрываю! Мне мучительно стыдно за все, что было! Не лишайте меня возможности искупить хоть малую толику моей вины! Молю вас, Иван Иванович!
Славин вздохнул, лицо собралось морщинами – не терпел избыточных эмоций. Из‑ за этого даже редко ходил в театры, чаще всего покупал билеты на «Принцессу Турандот». Другие спектакли его просто раздражали, особенно когда актеры дышат трепещущими ноздрями и по минуте держат бессмысленные паузы, рассчитывая на нервических старух. В таких случаях Славин просто уходил.
– Встаньте, – сказал он. – Я не переношу истерик… У мужчин тем более… Если вы намерены искупить свою вину – понятно, хоть в самой малой степени, – объясните на пальцах, в чем состоит смысл «Либерти»?
– Что?! – Кульков «сыграл» непонимание. – О чем вы?!
– Не надо выгадывать время. Или вы объясняете мне, что это такое, или я объясню вам, но это будет наша последняя встреча, Геннадий Александрович…
Кульков снова увидел лицо Питера, вспомнил его слова; все развивается именно так, как тот и говорил; только продолжать игру, только бы не сорваться, только вести себя именно так, как начал, тогда он вырвется…
Встав с пола, Кульков тяжело вздохнул, потер лицо ладонями и ответил:
– Смысл операции «Либерти» состоит в том, чтобы по этому условному сигналу мой непосредственный руководитель из ЦРУ Гарри Сайтон приехал в столицу Германской Демократической Республики и там нелегально встретился со мной.
– Зачем?
– Для обсуждения вариантов моего ухода на Запад.
– А какие варианты возможны?
– Первый вариант: он вручает мне американский паспорт и билет на поезд… Второй – уход самолетом, но через третью страну, скорее всего Африканского континента…
|
|
|
– Вы хорошо помните Гарри Сайтона?
– Да! Я сразу опознаю его! Вы захватите с поличным!
– Вы имеете в виду американский паспорт с вашей фотографией?!
– Конечно.
– Где и когда вы встречались с Гарри Сайтоном?
– Первый раз в Париже, когда он передал мне этот треклятый чемодан…
– А второй раз?
– Через год… В Женеве… Именно он предложил мне устранить Георгия Иванова с того поста, где тот работал в то время.
– Он разговаривал с вами о Пеньковском?
– Да.
– Когда?
– Практически во время каждой из этих встреч.
– Он говорил вам, что Пеньковский является их агентом?
– Нет.
– Убеждены?
– Конечно.
– Что его интересовало в Пеньковском?
– Всё.
– А что вы ему отвечали?
– Я?
– Ну, естественно, не я, – усмехнулся Славин. – Я бы знал, что ему надо ответить.
– Старался давать обтекаемые ответы…
– Почему?
– Не знаю… Я боялся Пеньковского… Думал, что это проверка…
– Вы думали, что это проверка? – переспросил Славин и неторопливо, чуть не по слогам, врезал: – Скажите, а сколько вариантов и значений дал этот самый Сайтон для использования слова «либерти» в шифровке?
Лицо Кулькова снова потекло; Славин понял, что угадал. «Бойся везения вначале», – вспомнил он слова Абеля, тот часто повторял именно эту фразу; сейчас Кульков задаст какой‑ нибудь вопрос, чтобы выгадать время.
– Что вы имеете в виду? – спросил наконец Кульков, облизнув сухие губы.
– Ничего, – устало ответил Славин. – Ровным счетом ничего. Но от того, как вы ответите, зависит лишь одно: поверю я вам или нет. Конкретно: примем мы ваше предложение о поездке в Берлин или отвергнем… Не торопитесь говорить… Идите в камеру и подумайте…
…На сообщение Кулькова, заложенное им в контейнер тайника – под контролем контрразведчиков – и взятое через пятнадцать минут Питером Юрсом, радиоответа, как это бывало ранее, в тот же день не последовало…
В КГБ не знали, что сразу после прочтения информации Н‑ 52 московская резидентура ЦРУ отправила в Лэнгли срочную шифрограмму: одна из цифр написана Н‑ 52 таким образом, как было обусловлено заранее – в случае провала.
|
|
|
…Прочитав расшифрованное сообщение, ЗДРО вытянул ноги, запрокинул руки за голову и закрыл глаза, не зная, радоваться этой новости или печалиться; любой агент обречен, вопрос времени; сейчас важно другое – настало ли время, когда провал Н‑ 52 угоден и, соответственно, розыгрыш «Либерти», или же время еще не приспело; рано, поздно, не успел, переторопил – значения не имеет; время или нет, вот в чем вопрос…
Папа!
Я получил письмо.
На все твои доводы я бы мог ответить своими.
Но это будет перебранка, а она представляется мне недостойной.
Ты не прав ни в одной из своих посылок. Все твои соображения несут на себе печать пристрастного домысла.
К сожалению, я обязан открыть тебе правду.
Тетя Мэри объяснила мне, что врачи сказали маме, как ей опасно рожать. Но ведь ты итальянец, а как итальянец может жить, не имея детей? И ты заставил маму родить меня. И поэтому ее не стало.
Тетя Мэри сообщила мне об этом три года тому назад, когда у тебя появилась именно та женщина, которая так сострадала, что ты не научил меня ценить добро. Передай мою глубокую благодарность твоей подруге за заботу обо мне. Я очень тронут и отдаю дань ее бесспорным педагогическим способностям. Только пусть бы она решилась пожертвовать собою, чтобы удовлетворить прихоть мужчины, которого любит: родить ребенка, зная, что это унесет ее в могилу.
Не считай меня неблагодарным. Я никогда не забуду то добро которое ты для меня сделал.
Эту горькую правду ты вынудил меня сказать своим жестоким письмом.
Сейчас я живу у бабушки, нам с Дэзи здесь удобнее, и старенькая счастлива, что не одна. Так что звони. Я буду рад услышать тебя.
Стивен.
Кузанни отложил письмо, не в силах пошевелиться. Что он такое говорит?! Это же бред какой‑ то!
«Ну и что? – спросил он себя, ощущая громадную тяжесть в плечах, словно чугунные плиты положили на них. – Ну и что? Если он поверил в это, ничто его не переубедит, это навсегда… Но Мэри не могла так сказать! Это невозможно! Так позвони ей, – сказал он себе, по‑ прежнему не в силах пошевелиться. – Зачем? Что это изменит? – спросил он себя. – Как – что?! Ведь это ложь! Ты же сам писал ему про беду интеллигентов: обижаются, вместо того чтобы действовать… Но почему Мэри так сказала ему?! Почему?! Ведь я всегда считал ее своим другом! Мэри, милая Мэри, с ямочками на щеках, как же ты могла произнести такую кощунственную ложь?! Зачем?! »
Он все‑ таки пересилил тяжесть этих треклятых чугунных плит и медленно поднялся. «А зачем я поднялся? – подумал он. – Ах да, мне ведь надо найти телефон Мэри, я давно ей не звонил, запамятовал номер, плохо… А где моя записная книжка? В сумке, – ответил он себе. – Где она, кстати? »
|
|
|
Сумку он искал медленно и сосредоточенно; перерыв шкаф, заглянул под кровать, потом увидел, что проклятая сумка лежит на столе, рядом с телефоном, в трех сантиметрах от письма Стива…
– Мэри, здравствуй, – набрав семнадцатизначный номер, сказал он и закашлялся, горло свело спазмой.
– Здравствуй, Юджин! Как хорошо, что ты позвонил! Я читала твою корреспонденцию из Женевы, очень интересно…
– Ты говорила… – начал было Кузанни, но снова закашлялся. «Не хватало еще тут сдохнуть; везти свинцовый гроб чертовски дорого, меня же не застрелили, сам помер, государство самолет не предоставит, оплачивать расходы придется семье, бедный Стив, и так я здорово поиздержался, застряв с этим сценарием о проклятом Сэме Пиме…»
– У вас там холодно, в Европе? – заботливо поинтересовалась Мэри. – Ты простудился, бедненький Юджин?
– Ответь мне… – Кузанни откашлялся в третий раз и, сжав кулаки так, что ногти впились в кожу, медленно, чуть не по слогам, произнес: – Ты говорила Стиву, что его мать не могла рожать, это грозило ей смертью, но я, паршивый итальянец, мечтавший лишь о продолжении рода, заставил ее дать жизнь мальчику?
– Я не могла ему этого не сказать, Юджин, – ответила Мэри. – Элеонора была моим самым любимым человеком…
– Почему же ты никогда мне об этом не говорила?
– Как?! Ты что… не знал?
– Если бы я знал, разве бы я посмел, разве бы я…
– Юджин, милый! – Голос женщины сорвался. – Я была убеждена, что Элеонора сказала тебе об этом! Юджин, отчего ты молчишь?!
Кузанни медленно положил трубку на рычаг; трубка тоже стала чугунной, весила не менее тонны.
«Зачем ты продолжаешь скрипеть на этом свете? – спросил он себя. – Кому ты нужен с твоими дерьмовыми фильмами, эффектными корреспонденциями из Европы, премьерами, разгромными рецензиями Ларри Арса и медалями, полученными в Сан‑ Себастьяне и Каннах?! Никому ты не нужен!
Элеонора промолчала о том, что врачи запретили ей рожать… И Мэри, которая знала, тоже молчала тогда об этом. И только один я, доверчивый идиот, носился, счастливый, по городу… Бедная Элеонора, бедная моя, бедная, бедная… Но ведь она хорошо перенесла роды! – чуть не закричал он. – Ведь она встала на пятый день, это все неправда! Она расцвела после родов! Никогда не была так красива, как в тот день, когда мы привезли Стива домой! »
Он машинально начал листать страницы записной книжки. «Что ты ищешь? – спросил он себя. – Телефон доктора, который наблюдал Элеонору во время беременности», – ответил он себе и вдруг ощутил, что кто‑ то снял чугунные плиты с плеч и головы, стало легко. Он позвонил в справочный сервис Голливуда, запросил телефоны клиники доктора Самуэля Баренбойма; в приемном покое ответили, что доктор Самуэль Баренбойм умер семь лет назад; у него были пергаментные руки, вспомнил Кузанни, совершенный пергамент, только не желтоватый, а прозрачный, с ощущением легкой голубизны, наверное, сосуды очень близки к коже.
– Мне надо поднять историю болезни Элеоноры Кузанни, – сказал он, – это моя жена, она родила в вашей клинике моего сына первого октября шестьдесят второго года… Все время беременности ее наблюдал доктор Баренбойм.
– Мы подготовим выписку, мистер Кузанни. Я передам вашу просьбу в информационный центр. Куда вам позвонить? И пожалуйста, продиктуйте номер вашего банковского счета, мы пришлем документы к оплате за сервис непосредственно в ваш банк…
– Я звоню из Европы, – ответил Кузанни, продиктовав свой телефон в Голливуде с автоматическим ответчиком и здешний, в Женеве. – Я бы просил вас связаться с моим адвокатом: Эрвин Эбель, запишите, пожалуйста, его телефон; он подтвердит мою просьбу и договорится с вами об оплате по любому тарифу за экстренность справки. Я должен получить ее через час.
Из Голливуда позвонили ровно через час:
– Мистер Кузанни, это Лайза Эдмунде, информационный центр клиники профессора Джозефа Баренбойма‑ младшего… Диктую выписку из истории болезни… Вы готовы? Копия уже отправлена вашему адвокату… Итак, Элеонора Кузанни‑ Уолкер, 1938 года рождения, страдала язвенной болезнью и начальной формой диабета; в результате кардиологического исследования было установлено, что пациентка…
– Погодите, – Кузанни нетерпеливо перебил неизвестную ему Лайзу Эдмунде, проклиная себя за несдержанность, – там сказано, что ей было запрещено рожать, что роды могли стоить ей жизни?
– Любые роды могут стоить жизни, – мягко ответила женщина. – Любые, мистер Кузанни. Однако такого рода заключения в истории болезни миссис Кузанни‑ Уолкер нет… Содержалась рекомендация доктора Баренбойма отправить ее на кардиологический курорт для укрепления сердца…
– Так я же возил ее туда!
– Простите, – женщина из клиники не поняла его, – что вы сказали?
– Я вот что скажу. – Кузанни снова почувствовал на плечах чугунную тяжесть. – Я скажу вот что… Пожалуйста, сделайте еще одну ксерокопию этого заключения… Нет, сделайте ксерокопию всей истории болезни и срочно отправьте экспресс‑ бандеролью в Лос‑ Анджелес… Записывайте адрес, пожалуйста… Там очень сложный индекс, дом на берегу океана, вдали от поселка…
…Кузанни позвонил Степанову; долго слушал гудки, только потом понял, что его нет, уехал. «Ты же сам отдал ему машину; голова совершенно не варит, вот что значит шок, а?! »
Он дал отбой; посидел в задумчивости с трубкой в чугунной руке. «Если я обречен на то, чтобы быть сегодня одному, напьюсь, а мое лекарство от сердечных перебоев кончилось, сердце порвется, обидно; жаль Стива, пыжится, а ведь еще маленький, я ему еще года три нужен, пока защитит докторскую и получит место в хорошем институте… Увы, без галантерейщика из мафии Равиньоли, «почетного консула» Италии в Лос‑ Анджелесе, ни черта не получится… Нет, отчего же, – возразил он себе, – рано или поздно получится, Стив очень талантливый математик… Только жаль времени… На то, чтобы занять плацдарм, у него без моей помощи уйдет лишних пять или шесть лет, а они необратимы… В его годы не думают о том, как невосполнимо время, это только в моем возрасте близко видишь безглазый ужас этой невосполнимости, особенно если наблюдал раскопки, когда ученые измеряют черепа…»
Кузанни набрал номер рецепции; ответила девушка.
– Добрый вечер, – сказал он, – где ваш коллега?
– О, месье, у меня трое коллег! Которым вы интересуетесь?
– Тем, который учился в Штатах.
– Это Жюль! Минуту, я позову его! Он пьет кофе в баре…
Жюль взял трубку через несколько секунд. «Бежал, что ли, – подумал Кузанни, потом понял: – Девица переключила телефон на бар, они теперь, как и мы, сплошь телефонизировались, даже в туалетах поставили аппараты».
– Послушайте, – сказал Кузанни, – тут у вас в городе есть колл‑ герлс? [19]
– Я должен посмотреть вечернюю газету, сэр, – ответил Жюль. – Там должны быть номера телефонов… Какой тип вы предпочитаете?
– Вы бы при вашей коллеге не говорили, – заметил Кузанни, – она, наверное, совсем молоденькая…
– У нее двое детей, – рассмеялся Жюль. – И потом все в порядке вещей: мужчина, оторванный от домашнего очага, вправе найти успокоение…
…Пришла высокая красивая женщина лет двадцати шести, одетая с вызывающей роскошью; по‑ английски ни слова.
– А как у вас с итальянским? – Кузанни заставил себя улыбнуться. – Понимаете?
– О, совсем немного! Но ведь вы пригласили меня не для того, чтобы произносить передо мной речи. – Женщина рассмеялась. – Меня зовут Ани, добрый вечер…
– Я хочу пригласить вас на ужин, – сказал Кузанни. – В самый хороший ресторан.
– Что?! – Лицо женщины дрогнуло; под слоем грима Кузанни увидел растерянность; глаза у нее хорошие, только зачем наляпала на лоб и щеки золотых мушек? Это же вульгарно. Хотя некоторые считают, что именно вульгарность иногда привлекает мужчин, они не чувствуют скованности…
«Ты хотел, чтобы на телефонный вызов откликнулась магистр философии? – спросил он себя. – Попроси ее снять этот ужасный грим, у нее хорошие, ясные глаза и прекрасный овал лица… А потом спустись вниз, вызови такси и поезжай в город, туда, где музыка и очень много народа; если ты не один, тогда не так страшно, нет давящего ощущения обреченности; эта Ани несчастная, порочная женщина, но и в ней живет ее изначалие – нежность… Вот ты и прикоснись к ней… Тебе сейчас нужна доверчивая нежность женщины, только это, и ничего больше.
Завтра утром начнется работа, вернется Степанов, только бы сегодня не быть одному; как это Дим читал стихи русского поэта: «Те, кто болели, знают тяжесть ночных минут, утром не умирают, утром опять живут». Прекрасные строки… Мы порой еще плохо знаем русскую поэзию, цивилизованные дикари…»
– Я хочу пригласить вас на ужин, – повторил Кузанни, – в самый хороший ресторан…
– О, как это мило! – Ани улыбнулась. – До которого часа я вам нужна в ресторане?
– А черт его знает! Пока не прогонят. Уйдем самыми последними.
– В час ночи я должна уехать…
– Почему? Впрочем, простите мой вопрос, он бестактен… Наверное, что‑ то связанное с семьей? Ребенок?
Ани покачала головой, рассматривая Кузанни своими круглыми черными глазами:
– Нет, не ребенок… В общем‑ то, я могу и задержаться, но вам придется оплатить неустойку… В час ночи я обязана быть по другому адресу…
– Фу ты! – Кузанни почувствовал, что и веки у него стали чугунными. – Сколько я вам должен за вызов? Я оплачу все, как полагается, и, пожалуйста, уезжайте…
В лице женщины снова что‑ то дрогнуло, Кузанни даже показалось, что она побледнела; он сунул ей деньги в широкий карман юбки, распахнул дверь, пробормотав:
– Не сердитесь, спокойной ночи…
Ночь он провел на вокзале; там было не очень многолюдно, но ресторанчики и кафе работали; группа молодых ребят шумно что‑ то обсуждала на странном немецком; ни слова не понятно; ну да, это же здешний немецкий, швицы говорят по‑ своему; швицов было на вокзале немного, а те, кто говорил по‑ французски, таких в Женеве большинство, посматривали на них с плохо скрытым недоброжелательством; как же традиционна неприязнь французов к тем, кто говорит по‑ немецки…
Возле окна притулился пожилой мужчина с копной седых волос, смолил одну сигарету за другой. «Мой брат по беде, – подумал Кузанни, – только у него нет денег, чтобы выпить, поэтому он и сосет кофейную жижу, оставшуюся на донышке чашки; старуха в углу, со старым, порванным чемоданом, тоже моя подруга по горю, наверняка совсем одинока, ботиночки стоптаны, как это жалко и трогательно – стоптанные ботиночки седых старушек с натруженными пальцами, искривленными подагрой. Интересно, что у нее в чемодане? – подумал он. – Игрушки, которые она везет внукам, сэкономив гроши из пенсии? Весь ее убогий скарб, наверное, в этом чемоданчике. Может быть, злая и неблагодарная дочь выгнала несчастную – старики раздражают детей… Надо бы перечитать «Короля Лира»… Человек сиротеет, когда умирает отец или мать, даже если ему самому за пятьдесят. Стив наполовину сирота с трех лет, всегда помни об этом, – сказал себе Кузанни, – а ты стал это забывать, вдолбил себе в голову, что рядом с тобою растет друг, а не ребенок, у которого не было мамы… Сиротка… Но я же был ему всем! Нет, – ответил он себе. – Все можно заменить, только маму нельзя…»
Старушка медленно встала, тяжело подняла чемодан.
Кузанни бросил на мраморный столик купюру, подошел к ней, положил свои ледяные пальцы на ее руку. В глазах у женщины сразу же появился испуг.
– Нет, нет, я сама! У меня нет денег, мой господин, спасибо…
– Я помогу вам без денег, – сказал Кузанни. – Мне так хочется помочь вам, вы очень похожи на…
– Отойдите, – сказала старушка, повысив голос. – Я не отдам вам чемодан! Отойдите!
Кузанни снова почувствовал, какие у него чугунные пальцы, даже не пальцы, а ногти; так и тянут к земле, будь ты все трижды неладно…
…Он вернулся за свой столик, купюры уже не было, сдачи тоже; хотел поднять руку, чтобы подозвать официанта, но понял, что не сможет этого сделать; тогда, раздражаясь на самого себя, крикнул:
– Дайте стакан виски! Без льда! Полный стакан виски! Пять порций! Слышите вы там?!
Когда скользящий герр обер [20] поставил перед ним стакан, он сразу же ощутил резкий, бьющий запах, подступила тошнота; видимо, испанская подделка; на вокзалах всего мира жульничают. Станет ли кто в дороге обращать внимание на мелочи?!
Кузанни с трудом поднял стакан, превозмогая чугунность, поднес его ко рту, подумав: «Зачем кончать с собою таким образом? Понаедут врачи со «скорой помощи», капельница в вену; если невмоготу – иди и стреляйся, секунда – и все кончено…»
Кузанни медленно вылил виски на пол, задумчиво глядя на то, как тяжело и чугунно темно‑ желтая струя падает на пол; встал, вышел на пустынную улицу, остановил такси, поехал в ночную аптеку, купил снотворное, вернулся в отель, принял две таблетки и, вцепившись ледяными пальцами в диктофон, начал наговаривать новые эпизоды сценария; пусть будет дочь у Питера Джонса, пусть помучается, как король Лир, интереснее писать, когда сам себе придумываешь препятствия, как бегун на гаревой дорожке… Работа, работа, ничего, кроме работы, а там будет видно…
Ну и «Либерти»!
После того как московская резидентура ЦРУ передала в Лэнгли новые данные о Кулькове, ЗДРО собрал совещание, пригласив наиболее близких ему людей, предложил продумать все коррективы, которые, видимо, придется внести в план «Либерти», заранее разработанный и просчитанный в секторе «17»; время на обдумывание дал весьма ограниченное – до вечера; просил работать сепаратно: «Мне бы хотелось свести ваши идеи в одну. Мыслите вы диаметрально противоположно; плюс на минус дает плюс – единственное, что я хорошо помню из всего курса математики».
…Поздно ночью ЗДРО внимательно изучил соображения своих коллег; воистину, каждый человек – это мир, в природе нет ничего одинакового; предложения носили взаимоисключающий характер; ночью люди из другого подразделения свели все предложения воедино:
«Объект» переходит границу России по имеющимся у него нашим документам. Появляется в пункте, известном ему из плана «Либерти». Служба в Западном Берлине загодя берет «известное место» в Восточном Берлине под наблюдение. Сразу же после обнаружения там «объекта» начинается практическое осуществление вывода его в нашу зону, для чего откомандированная нами группа «активного действия Л‑ 37»:
а) входит в контакт с военной разведкой З. Берлина (Уолтер‑ младший);
б) связь между всеми службами поддерживается постоянно;
в) в шестнадцать ноль‑ ноль люди Уолтера‑ младшего снимают пароль возле метро «Фридрихштрассе», Берлин, ГДР;
г) в семнадцать часов агентура входит в случайный контакт с «объектом» в метро, на Ляйпцигерштрассе;
д) в операцию вводится «у», [21] который – сразу же по получении известного ему документа – переходит границу и ровно в девятнадцать тридцать предает гласности содержание документа, полученного им от «объекта» в восемнадцать часов;
е) ответственность за безопасность «объекта» и его вывоз из ГДР на Запад возлагается на военную разведку (Уолтер‑ младший)».
…Уолтер‑ младший был не зря включен в комбинацию: в течение трех лет вся его семья работала на «Авиа корпорейшн», корпорацию старика Летерса, в пользу максимальных ассигнований на развитие стратегической авиации; сведения, которые передавались компании, носили исключительный характер; это могло на стадии слушания дела в конгрессе затруднить работу тех, кто поставил на ракетный проект Сэма Пима.
В результате комбинации он будет убран из Западного Берлина; в ЦРУ все планируется впрок; конечно же, тот, кто рисует схему, не догадывается о живых прототипах; «икс», которого намечено «изолировать», вполне может оказаться братом автора проекта операции; схема, да здравствует схема! Разведка подобна математике. Эйнштейн, записывая свои уравнения, не мог даже и представить себе Хиросиму; он думал об абсолюте формы и доказательности посылов, сведенных воедино его мыслью.
…Газеты Соединенных Штатов – в этом смысле строптивый Макгони из Женевы прав – должны получить сенсационное сообщение ведущего русского ученого из‑ за «железного занавеса» о подавляющем превосходстве Советов в ракетной обороне; это, кстати, лишний раз докажет малую компетентность в работе военной разведки; Уолтер‑ младший в связи с этим будет отозван из Западного Берлина; его место займет человек, сориентированный на корпорацию Пима.
Теперь, после того, как службы предложили сведенный воедино, скоординированный план «Либерти», призванный спасти агента Н‑ 52, заместителю директората разведки ЦРУ США предстоял всего лишь один контакт, и проводить его был обязан он, ЗДРО, лично; такое не поручают никому, даже самому верному сотруднику, ибо встретиться ему предстояло с человеком, не состоявшим на агентурном учете Центрального разведывательного управления, поскольку Чезаре Бинальти представлял интересы мафии в ложе «П‑ 2»; таких не вербуют – в случае чего не отмоешься; с таким контактируют, и то весьма конспиративно, с сохранением всех мер предосторожности.
Поскольку ЗДРО успел поработать под началом Аллена Даллеса, он не брезговал обычными приспособлениями, почерпнутыми из анналов классической разведки: отправляясь на контакт с Бинальти (такого рода встречи носили чрезвычайный характер и были крайне редки), несколько менял внешность, разговаривал мало, приглушив голос, несмотря на то что беседовали на специально оборудованной, звукозащищенной квартире; был предельно осмотрителен в формулировках – вполне можно допустить, что контрагент пишет каждое его слово: японцы перешли на пластмассовую звукозапись, аппаратура ЦРУ к этому еще не готова.
Расстелив на коленях карту того района Берлина, где Кулькову была назначена встреча с целью переправки его через границу, ЗДРО ткнул пальцем в красный кружок:
– В этом месте будет находиться человек. – Он показал Бинальти фотографию Кулькова. – Правда, он будет выглядеть несколько иначе. – ЗДРО достал другой снимок Кулькова, бритого наголо; сделали на фотокомпьютере загодя, готовя операцию «Либерти». – Запомнили?
– Да. Сколько недель вы отпускаете на подготовку операции?
– Ни дня.
– Это несерьезно.
– Наоборот, это вполне серьезно.
|
|
|
