Численность заболевших и возвратившихся в армию (по данным доктора Аврамова)

Прежде чем приступить к рассмотрению возвращаемости больных, необходимо напомнить то явление, на которое мы обратили внимание в предыдущей главе. После революции наравне с эвакуацией действительно тяжелобольных во внутренние военные округа происходила одновременно и «самоэвакуация» легко больных, желавших под предлогом болезни удрать с фронта. Этим и объясняется то, что общий итог не возвратившихся больных, согласно данным доктора Аврамова, достигает 1 910 188, в то время как, по исчислению Ставки, число всех эвакуированных больных во внутренние округа к тому же сроку измеряется всего 1425 000. Определив число не возвратившихся больных, согласно данным доктора Аврамова для 1914, 1915 и 1916 гг. отдельно от 1917 г., мы получим, что за первые 29 месяцев войны итог не возвратившихся больных равен всего 726 200, а за 9 месяцев 1917 г. достигает 1 183 988.

Из сопоставления этих данных мы видим яркое подтверждение нами сказанному, причем мы можем даже указать в круглых цифрах, сколько из эвакуированных больных являлось замаскированными дезертирами, для этого определим, сколько в среднем не возвратившихся больных приходится на первые 29 месяцев войны, такое среднее равнялось 24 972. Нет никаких оснований предполагать, чтобы это среднее по санитарным причинам могло бы измениться в течение 1917 г., а между тем в среднем на каждый месяц 1917 г. приходится 131 554 не возвратившихся. Мы имеем полное право утверждать, что разница между только что выведенными двумя средними, а именно 106 582, и представляет собой то, что мы назвали замаскированными дезертирами. Таким образом, за 10 месяцев войны 1917г. общий итог таких дезертиров достигает 1 000 000.

Согласно данным доктора Аврамова, возвращаемость больных за период с начала войны до 1 января 1917 г. представляет для всей армии 75, 9%. Этот процент можно считать как бы нормальным для Русской армии. Мы лишены возможности сравнить средний процент возвращаемости больных Русской армии с таковыми же для французской армии, так как не имеется соответствующих данных французской военной статистики. Но мы думаем, что нет никаких оснований считать, что до Февральской революции дезертирование под предлогом болезни являлось сильно распространенным злом в Русской армии. Можно с уверенностью утверждать, что в течение первых 31 месяца войны число уклонившихся от возвращения на службу выздоровевших раненых и больных значительно не превосходило размеров уклонения от возвращения в армиях наших союзников.

При рассмотрении таблицы численности заболевших и возвратившихся в армию, составленную по данным доктора Аврамова, нельзя не обратить внимание на различие в процентах возвращаемости офицеров и солдат. До 1 января 1917 г. офицерский процент достигает 92, 4%, в то время как солдатский 75, 5%. Под влиянием революции, как мы уже выше говорили, возвращаемость значительно падает, но все-таки процент ее для офицеров остается выше такового же солдатского (58, 6% и 42, 3%). Приведенные несколько выше данные и отчет Главного полевого военно-санитарного инспектора{129} о возвращаемости эвакуированных в первые пять месяцев 1917 г. тоже ярко свидетельствуют о значительно большей возвращаемости офицеров, нежели солдат. Согласно этим данным, включающим в себя не только больных, но и раненых, процент возвращаемости эвакуированных для офицеров достигает 91%, в то время как для солдат он равняется всего 37%.

Несомненно, что в последнем случае на разницу в возвращаемости должно было оказать влияние различие в условиях эвакуации: офицерские чины эвакуировались гораздо легче, чем солдаты; в число первых попадают и легко раненные и легко больные, в то время как среди солдат, эвакуированных во внутренние округа, находились, как правило, только тяжело раненные и тяжело больные.

Но одним различием в условиях эвакуации нельзя всецело объяснить различие в проценте возвращаемости офицеров и солдат. Доказательством служит таблица возвращаемости больных по данным доктора Аврамова. В этой таблице приняты в расчет не только эвакуированные, но все больные, и все-таки разница остается большой.

Главной причиной этого различия является большее сознание своего долга перед Родиной в офицерской, нежели в солдатской массе. Русское офицерство втянуло в себя во время войны всю патриотически настроенную часть интеллигентной молодежи. Это более сознательное отношение к своему долгу перед Родиной у офицеров, нежели у солдат, отразилось также и в других, уже констатированных нами явлениях: офицерство несло гораздо более кровавую жертву, чем солдаты, и в то же время гораздо труднее сдавалось в плен.

 ДЕЗЕРТИРСТВО
 

Если мы выше говорили о том, что в наших руководящих верхах отсутствовало стремление уловить происходящие в течение войны социальные процессы при помощи статистических методов, то это вовсе не означает того, что у нас отсутствовала бы отчетность. Напротив того, мы уверены, что ни в одной армии и ни в одном государстве низшие исполнительные органы не были так завалены составлением всякого рода отчетов, таблиц, анкет и т. п. Но дело в том, что вся эта огромная работа не представляла собою научно продуманного систематического целого. Эта работа создавалась совершенно случайно. Какому-нибудь из маленьких служащих в высшем управлении понадобилась справка; заручившись подписью своего начальника, он шлет предписание в подчиненные инстанции о предоставлении на будущее время этих сведений. Если этот служащий был ретивым, то он все усложнял и увеличивал свои требования, и в результате создавались таблицы, по размерам напоминавшие простыни. Чем иерархически ниже была инстанция, тем больше требовалось от нее отчетности. Эти требования по мере прохождения с верхов управления вниз напоминали собой снежный ком, катящийся с вершины горы и превращающийся при приближении к долине в лавину. Эта бюрократически создававшаяся отчетность имела очень мало общего со статистикой. Во-первых, не было никакого единства в требованиях, поэтому научная обработка их была более чем затруднительна; во-вторых, случайное возникновение ее различных частей приводило к ненужному повторению одних и тех же требований в донесениях в разные инстанции; в-третьих, отсутствие какой-либо руководящей идеи было настолько очевидно, а с другой стороны, требования были столь многочисленны, что низшие инстанции, заваленные громадной повседневной исполнительной работой, относились к статистической отчетности более чем формально и даваемых сведений не проверяли; в-четвертых, сами требования обнаруживали сами по себе такое отсутствие понимания реальной обстановки, что вызывали в низших инстанциях насмешливое отношение и иногда — сообщение вымышленных данных.

Поясним только что сказанное следующим примером из личного опыта. Штаб Юго-западного фронта во время Главного командования этим фронтом генералом Брусиловым приказал, чтобы части войск к вечеру каждого дня доносили точное число понесенных за этот день потерь. Для полка, находившегося в бою, это было явно невозможно. А между тем в течение долгих месяцев каждый вечер шел поток чисто фиктивных донесений, из которых составлялись сводки в каждом из штабов. Но самое интересное — это то, что, когда автору пришлось перед поездкой на Междусоюзническую конференцию в 1917 г. запросить Штаб Юго-западного фронта о потерях армий этого фронта в 1916 и 1917 гг. с точностью до сотни тысяч, этот штаб донес в Ставку, что требуемых сведений не имеется. Громадная каждодневная работа частей войск и низших штабов, рожденная бюрократически, потонула в бюрократическом же болоте высшего штаба.

В этом потоке отчетности и в то же время ничегонезнания высших штабов проявилось то, что мы неоднократно указывали: подход к организации работы общегосударственного масштаба с кустарными приемами. В такой работе только наука может дать правильные методы — в рассматриваемом же нами случае требовались научно поставленные статистические методы.

Нам пришлось сделать это вступление, прежде чем приступить к освещению вопроса о дезертирах. Без этого введения осталась бы совершенно непонятной та неизвестность, в которой блуждало наше правительство в таком, казалось бы, имеющем краеугольное и жгучее значение вопросе.

В приведенном выше обмене мнений министров на секретном заседании Совета министров 4/17 августа 1915 г. по поводу вопроса о привлечении в ряды действующих войск ратников ополчения II разряда мы могли прочесть заявление министра внутренних дел князя Щербатова о том, что «полиция не в силах справиться с массой уклоняющихся. Люди прячутся по лесам и в несжатом хлебе». Казалось бы, что министр внутренних дел больше, чем кто-либо другой, квалифицирован для того, чтобы иметь правильное представление в затронутом здесь вопросе о дезертирах. В унисон с министром внутренних дел говорят и остальные министры: обер-прокурор Святейшего синода А. Д. Самарин заявляет: «В тылу блуждает масса серых шинелей…» Министр земледелия А. В. Кривошеий: «…Обилие разгуливающих земляков по городам, селам, железным дорогам и вообще по всему лицу земли Русской поражает мой обывательский глаз».

В цитированной нами Докладной записке, поданной в ноябре месяце Государю 28 членами Государственной думы и Государственного совета, входившими в состав Особого совещания по обороне, указывается, что из общего итога нашего людского запаса нужно вычесть «два миллиона людей, состоявших из оставшихся в занятых неприятелем областях, эмигрантов и незаконно уклонившихся от несения военной службы».

Член Государственной думы Б. Энгельгардт, бывший одним из самых деятельных участников этого Совещания, пишет в своей монографии{130}:

«До осени 1915 года деревня еще справлялась со своей работой, заменяя ушедших на войну мужчин трудом женщин и детей, а главное, потому, что на местах оставался еще неиспользованный запас военнообязанных ратников II разряда — около 41/2 миллиона. Пока деревня безропотно слала пополнение на фронт, но по все возраставшему дезертирству можно было догадываться, что среди крестьян зреет новое недовольство — недовольство войной. Я не считал и раньше, что некоторый патриотический подъем, который проявило население столицы в момент объявления войны, являлся показателем действительного отношения народных масс к войне. Наоборот, мои личные наблюдения приводили меня к заключению, что с самого начала войны русский мужик шел под знамена очень неохотно. Но в первые месяцы войны внутренний порядок в стране был еще настолько прочен, привычка населения к повиновению приказаниям свыше настолько сильна, что тогда массовых и хронических уклонений от исполнения своих воинских обязанностей не наблюдалось, если не считать сдач в плен, которые зависели, конечно, и от других причин. Возможно, что на действительно слишком частые случаи сдачи в плен влияла зловредная пропаганда, на которую жаловался генерал Янушкевич в своем письме к генералу Поливанову{131}. По его сведениям, новобранцев провожали наставлениями: не драться до крови, а скорее сдаваться, чтобы живым остаться».

Мы не будем останавливаться здесь на оценке заявления Б. А. Энгельгардта об отсутствии патриотического порыва в крестьянской массе в минувшую войну; рассмотрению этого вопроса посвящаются последние главы настоящего труда.

Но в книге «Россия в мировой войне 1914–1918 гг. (в цифрах)», напечатанной Отделом военной статистики советского Центрального статистического управления, помещена таблица{132}под заглавием: «Движение числа дезертиров с начала войны по 1 августа 1917 года (по данным Ставки)».

На основании вышеупомянутых данных о дезертирстве, напечатанных Отделом военной статистики советского Центрального статистического управления, можно составить следующую таблицу.