Мифологическая концепция романа

Смешно и страшно, о привычном – отстраненно, провидчески и иронично, а в целом – грустно. Таковы впечатления от романа. Предлагаемые рассуждения – о мифологической стороне романа. Сам роман - произведение со многими гранями (взять хотя бы названия глав – названия старославянского алфавита – чем не «Азбука», начало всех начал; это и тестовая хрестоматия по русской поэзии, и экологическое предупреждение – антиутопия и пр.).

Роман Толстой – это мифовая парадигма человечества. Наше линейное сознание (клишированное такими оборотами: время до н.э. – время н.э., до Октябрьской революции – после Октябрьской революции, до перестройки – после перестройки; у Толстой: до Взрыва (и буква заглавная тоже из нашей семантической вселенной) – после Взрыва) включено в архаику мифа, а именно в циклическое время мифа. Все возвращается: был хаос – случился космос, опять хаос – опять космос, виток за витком, все повторено, но как!

Вспомним науку о мифе: были мифы космогонические (о мироздании), мифы зоогонические, мифы о культурном герое (который пришел, обучил, облагодетельствовал), тотемические. Так начиналось (гипотетически доказывают ученые), так вновь начинается после Взрыва (предполагает писатель). Как в пособии для обучающихся, мы находим в романе Толстой иллюстрации, практические картинки к этим мифам.

Действие романа – некий город Федор-Кузьмичск. «Наибольший мурза» в нем – Федор Кузьмич: указы издает, стихи пишет, благодетельствует простой народ. А как прежде, до него жили? «А так и жили: ползали во тьме, как слепые червыри. А принес огонь людям Федор Кузьмич, слава ему. Ах, слава ему. Пропали бы мы без Федора Кузьмича, ей-ей, пропали бы! Все-то он возвел и обустроил, все-то головушкой своей светлой за нас болеет, думу думает! Высоко вознесся терем Федора Кузьмича, маковкой солнце застит. День и ночь не спит Федор Кузьмич, все по горенке похаживает, пышну бороду поглаживает, о нас, голубчиках, кручинится: сыты ли мы, пьяны ли мы, нет ли в чем нам досады какой али увечья какого? (…) Кто сани измыслил? Федор Кузьмич. Кто колесо из дерева резать догадался? Федор Кузьмич. Научил каменные горшки долбить, мышей ловить да суп варить. Дал нам счет и письмо, буквы большие и малые, научил бересту рвать, книги шить…»[16] Все славят Федора Кузьмича, все боятся Федора Кузьмича, все блага исходят от него единственного. Но читателю ясно о нем совсем другое: наглый, безграмотный, умственно убогий (одни указы чего стоят).         

Повествование о Федоре Кузьмиче развивается по канонам мифового сознания, для горожан (голубчиков) он культурный герой, для читателя – трикстер («низкий» вариант культурного героя). В сцене первой встречи с Федором Кузьмичом вера в «высокого», благородного героя исчезает: перед глазами Бенедикта – маленькое, юркое, ничтожное существо, и он-то завладел всеми ценностями, и он-то распоряжается всеми жизнями! На наших глазах рушится миф. На наших глазах совершается крамола. Федор Кузьмич изгнан и уничтожен. Нет веры – нет мифа. Наступает эра «нового», «новейшего» сознания, «новой», «новейшей» истории (таковы, кажется, классификации историков). Но так ли они новы? Намек слишком прозрачен: на памяти людей рубежа веков, да и всего ХХ века, да и раньше, - такое же низвержение кумиров. Не меняется человек. Жива, как и прежде, логика его поступков. Несмотря ни на что, миф, его установки, закономерности живы и действенны, и Т. Толстая это продемонстрировала (в назидание ли, в издевку? Чтоб не обольщались по поводу себя: король в результате всегда оказывается голым). А истопник, Никита Иваныч (читай: Прометей), прикованный к «нашему все», читай: к Пушкину, воспарил; жива вера в истинно культурного героя: «Так вы не умерли, что ли? А?.. Или умерли?» «А понимай как знаешь!..»[17].

Ю.М. Лотман, вслед за К. Юнгом, писал в связи с архетипичностью романа: «Пристальный анализ убеждает, что безграничность сюжетного разнообразия классического романа, по сути дела, имеет иллюзорный характер: сквозь него явственно просматриваются типологические модели, обладающие регулярной повторяемостью.(…) При этом непосредственный контакт с «неготовой, становящейся современностью» парадоксально сопровождается в романе регенерацией весьма архаических и отшлифованных многими веками культуры сюжетных стереотипов. Так рождается глубинное родство романа с архаическими формами фольклорно-мифологических сюжетов»[18]. Сюжетные ходы романа – моделирование сюжетных ходов реальности. Миф в литературе, миф в романе Толстой – проекция реально существующего (издревле) мифа.

К тотемному мифу. Вернемся к монологу из «Чайки»: все исчезло; однако,не все (по Толстой): настала эпоха мышиной фауны; «Мыши – наша опора» - лозунг жителей «города будущего»: и колбаска из мышатинки, и сальце для свечек мышиное, и испечешь их, и зажаришь, и обменяешь. «Мышь – она другое дело, ее – вон, всюду полно, каждый день она свежая, наловил, ежели время есть, и меняй ты себе на здоровье, да ради Господа, - кто тебе слово скажет?»[19]. И с покойником ее в гроб кладут вместе с домашним скарбом, и невесте связку подарить не возбраняется. Сказка про Репку, где завершающим кумулятивный сюжет персонажем была мышка, трансформируется в тотемный миф:

- «Репку» читал? Переписывал?

- Сказку? Читал: посадил дед репку, выросла репка большая-пребольшая.

- Но. Только это не сказка. А притча.

- Что значит притча?

- Притча есть руководящее указание в облегченной для народа форме.

- И чего ж тут указано? – удивился Бенедикт.

- А вот плохо ты читал! Тянет дед репку, а вытянуть не может. Позвал бабку. Тянут-потянут, вытянуть не могут. Еще других позвали. Без толку. Позвали мышку – и вытянули репку. Как сие понимать? А так и понимать, что без мыши – никуда. Мышь – наша опора! (…) Так что в общем и целом картина у нас выходит такая: коллектив опирается на мышь, как есть она краеугольный камень нашего счастливого бытия»[20].

Миф эсхатологический. Он составляет антитезу мифу космогоническому. Это миф о конце, за которым обязательно последует начало, новая жизнь. Так и в романе Т.Толстой: мир, возникший после Взрыва, пройдя заданную траекторию круга, подходя к точке замыкания, должен обнаружить «червоточину», признак разрушения, разложения (и возрождения одновременно), этот миф амбивалентен: в нем космос и хаос, жизнь и смерть смыкаются. Думаем, что литературные истоки «червоточины» конца в романе Толстой уходят в мифологический роман ХХ века «Сто лет одиночества» (отдельная тема исследования – литературные реминисценции и аллюзии в «Кыси»; вообще роман Толстой – ярко «филологический»: клише и блоки нашего литературного образования, как мозаика, рисуют гротесковое до уродства панно будущего, а может и нынешнего, общежития). Урсула из романа Маркеса, глава рода, предупреждала об опасности нарушения законов рода, в наказание родится мальчик со свиным хвостиком, и тогда наступит конец роду, мирозданию. Бенедикт, главный персонаж романа Толстой, и есть тот самый малый, с хвостиком. Правда, у других голубчиков (так величают себя жители Федора-Кузьмичска) есть чего и похуже: у одного уши по всему телу, другая с одним глазом и вся в гребешках, у третьих когти звериные, загребущие, а у Бенедикта – хвостик. Но именно ему предначертано автором и естественным ходом событий Федора-Кузьмичска повернуть историю вспять, а точнее по новому витку. Но так ли уж он будет отличаться от предыдущих? Во время похорон никому неведомой старушки один из ораторов (задолго до судьбоносных событий) произнес пророческие слова (а в нашем случае просто концептуальные): «Господа, это символично: мир гибнет, но мясорубка неразрушима. Мясорубка истории (…). Со сменными насадками. Но все та же. Только насадки поменялись. А свобод как не было, так и нет. И что самое печальное. Укорененность. В народном сознании. Инструкция по завинчиванию гаек. Вечное коловращение рычагов и ножей. Вспомним Достоевского. Всему миру погибнуть, а мне чтоб чай пить. Или мясо прокручивать. Пушечное мясо, господа»[21].

И самый главный вопрос этого мифологического повествования, думается, оставшийся безответным. Он вынесен в заглавие романа. А в заглавии, как известно, соль, квинтэссенция замысла. Так кто же есть кысь?

Никита Иваныч говорит, что нет никакой кыси, что все это людское невежество; «а кто же людям жилу-то рвет? Кто из шеи кровь пьет?». Чувствует Бенедикт в минуты тоски и одиночества, как кысь подступает к городу, воет жалобно, тошно становится, а кысь в спину смотрит; и чувствуешь, будто ты другой породы; «стало что-то в сердце поворачиваться, томить и звать, а куды? – не скажешь», и плачет кысь, и зовет, и томит; и вовсе это не ФЕЛОСОФИЯ, как говорил Никита Иваныч; чувствует Бенедикт, что это она его выбрала. И воет так, что нет покоя, все она ищет, шарит… «Гнать ее, гнать». И приходит кысь к Бенедикту в минуты тоски и одиночества, хандры и страха перед грядущим. Бежит от нее Бенедикт, но так или иначе, именно после таких «свиданий» с кысью сподвигается он на поступки: посватался, книжки запрещенные стал почитывать, которых указано было бояться, переворот государственный совершил. Но кысь ни разу не материализовалась: «сама она бледная, плотная такая, без цвету, - вот как сумерки, али как рыба (…). А видеть ее нельзя, нельзя видеть-то ее…». Последнее явление кыси в романе – в виде бессознательного желания переродившегося Бенедикта вытеснить из себя ее, кысь, персонифицировать в образе надоевшего, дурно пахнущего тестя:

- Вы вообще… вы… вы… вы – кысь, вот вы кто!!! – крикнул Бенедикт, сам пугаясь: вылетит слово и не поймаешь; испугался, но крикнул. – Кысь! Кысь!

- Я-то?.. Я?.. – засмеялся тесть и вдруг разжал пальцы и отступил. – Обозначка вышла… Кысь-то – ты.

Бежит Бенедикт к воде – отражение посмотреть, вроде все на месте, руки-ноги. «Так. Минуточку. Хвост. Был же хвост. Был, блин, хвост. А у людей вроде не должно… Нет, я не кысь. Нет!!!

…Нет, ты кысь.

Нет!

…Вспомни-ка.[22]

«Поиски» кыси в складках одежды и тела безрезультатны. Но голос (сверху ли, изнутри, автора ли, Создателя?) настаивает: «А чем же ты говоришь, чем плачешь, какими словами боишься, какими кричишь во сне? (…) Вот же оно, слово, - не узнал? – вот же оно корячится в тебе, рвется вон! (…); так, верно, и пушкин твой корячился али кукушкин (…).Что, что в имени тебе моем? Зачем кружится ветр в овраге? Чего, ну чего тебе надобно, старче? Что ты жадно глядишь на дорогу? Что тревожишь ты меня?..»[23].         

 Вечные вопросы, вечная тоска, вечные неразгаданные тайны… Может это русское, та самая загадочность, умом которую не понять? Та самая русская душа, ставшая притчей во языцех?