 |
Глава первая. Битва клыков
|
|
|
|
Волчица первая услышала звуки человеческих голосов и повизгивание
ездовых собак, и она же первая отпрянула от человека, загнанного в круг
угасающего огня. Неохотно расставаясь с уже затравленной добычей, стая
помедлила несколько минут, прислушиваясь, а потом кинулась следом за
волчицей.
Во главе стаи бежал крупный серый волк, один из ее вожаков. Он-то и
направил стаю по следам волчицы, предостерегающе огрызаясь на более молодых
своих собратьев и отгоняя их ударами клыков, когда они отваживались забегать
вперед. И это он прибавил ходу, завидев впереди волчицу, медленной рысцой
бежавшую по снегу.
Волчица побежала рядом с ним, как будто место это было предназначено
для нее, и уже больше не удалялась от стаи. Вожак не рычал и не огрызался на
волчицу, когда случайный скачок выносил ее вперед, -- напротив, он,
по-видимому, был очень расположен к ней, потому что старался все время
бежать рядом. А ей это не нравилось, и она рычала и скалила зубы, не
подпуская его к себе. Иногда волчица не останавливалась даже перед тем,
чтобы куснуть его за плечо В таких случаях вожак не выказывал никакой злобы,
а только отскакивал в сторону и делал несколько неуклюжих скачков, всем
своим видом и поведением напоминая сконфуженного влюбленного простачка.
Это было единственное, что мешало ему управлять стаей. Но волчицу
одолевали другие неприятности Справа от нее бежал тощий старый волк, серая
шкура которого носила следы многих битв Он все время держался справа от
волчицы. Объяснялось это тем, что у него был только один глаз, левый Старый
волк то и дело теснил ее, тыкаясь своей покрытой рубцами мордой то в бок ей,
то в плечо, то в шею. Она встречала его ухаживания лязганьем зубов, так же
|
|
|
как и ухаживание вожака, бежавшего слева, и, когда оба они начинали
приставать к ней одновременно, ей приходилось туго надо было рвануть зубами
обоих, в то же время не отставать от стаи и смотреть себе под ноги. В такие
минуты оба волка угрожающе рычали и скалили друг на друга зубы В другое
время они бы подрались, но сейчас даже любовь и соперничество уступали место
более сильному чувству -- чувству голода, терзающего всю стаю.
После каждого такого отпора старый волк отскакивал от строптивого
предмета своих вожделений и сталкивался с молодым, трехлетним волком,
который бежал справа, со стороны его слепого глаза Трехлеток был вполне
возмужалый и, если принять во внимание слабость и истощенность остальных
волков, выделялся из всей стаи своей силой и живостью. И все-таки он бежал
так, что голова его была вровень с плечом одноглазого волка. Лишь только он
отваживался поравняться с ним (что случалось довольно редко), старик рычал,
лязгал зубами и тотчас же осаживал его на прежнее место. Однако время от
времени трехлеток отставал и украдкой втискивался между ним и волчицей Этот
маневр встречал двойной, даже тройной отпор Как только волчица начинала
рычать, старый волк делал крутой поворот и набрасывался на трехлетка. Иногда
заодно со стариком на него набрасывалась и волчица, а иногда к ним
присоединялся и вожак, бежавший слева.
Видя перед собой три свирепые пасти, молодой волк останавливался,
оседал на задние лапы и, весь ощетинившись, показывал зубы. Замешательство
во главе стаи неизменно сопровождалось замешательством и в задних рядах
Волки натыкались на трехлетка и выражали свое недовольство тем, что злобно
кусали его за ляжки и за бока Его положение было опасно, так как голод и
ярость обычно Сопутствуют друг другу. Но безграничная самоуверенность
|
|
|
молодости толкала его на повторение этих попыток, хотя они не имели ни
малейшего успеха и доставляли ему лишь одни неприятности.
Попадись волкам какая-нибудь добыча -- любовь и соперничество из-за
любви тотчас же завладели бы стаей, и она рассеялась бы. Но положение ее
было отчаянное. Волки отощали от длительной голодовки и подвигались вперед
гораздо медленнее обычного В хвосте, прихрамывая, плелись слабые -- самые
молодые и старики. Сильные шли впереди. Все они походили скорее на скелеты,
чем на настоящих волков. И все-таки в их движениях -- если не считать тех,
кто прихрамывал, -- не было заметно ни усталости, ни малейших усилий.
Казалось, что в мускулах, выступавших у них на теле, как веревки, таится
неиссякаемый запас мощи. За каждым движением стального мускула следовало
другое движение, за ним третье, четвертое -- и так без конца.
В тот день волки пробежали много миль. Они бежали и ночью. Наступил
следующий день, а они все еще бежали. Оледеневшее мертвое пространство.
Нигде ни малейших признаков жизни. Только они одни и двигались в этой
застывшей пустыне. Только в них была жизнь, и они рыскали в поисках других
живых существ, чтобы растерзать их -- и жить, жить!
Волкам пришлось пересечь не один водораздел и обрыскать не один ручей в
низинах, прежде чем поиски их увенчались успехом. Они встретили лосей.
Первой их добычей был крупный лось-самец. Это была жизнь. Это было мясо, и
его не защищали ни таинственный костер, ни летающие головни. С раздвоенными
копытами и ветвистыми рогами волкам приходилось встречаться не впервые, и
они отбросили свое обычное терпение и осторожность. Битва была короткой и
жаркой. Лося окружили со всех сторон. Меткими ударами тяжелых копыт он
распарывал волкам животы, пробивал черепа, громадными рогами ломал им кости.
Лось подминал их под себя, катаясь по снегу, но он был обречен на гибель, и
в конце концов ноги у него подломились. Волчица с остервенением впилась ему
в горло, а зубы остальных волков рвали его на части -- живьем, не дожидаясь,
пока он затихнет и перестанет отбиваться.
Еды было вдоволь. Лось весил свыше восьмисот фунтов -- по двадцати
фунтов на каждую волчью глотку Если волки с поразительной выдержкой умели
|
|
|
поститься, то не менее поразительна была и быстрота, с которой они пожирали
пищу, и вскоре от великолепного, полного сил животного, столкнувшегося
несколько часов назад со стаей, осталось лишь несколько разбросанных по
снегу костей.
Теперь волки подолгу отдыхали и спали. На сытый желудок самцы помоложе
начали ссориться и драться, и это продолжалось весь остаток дней,
предшествовавших распаду стаи. Голод кончился. Волки дошли до богатых дичью
мест; охотились они по-прежнему всей стаей, но действовали уже с большей
осторожностью, отрезая от небольших лосиных стад, попадавшихся им на пути,
стельных самок или старых больных лосей.
И вот наступил день в этой стране изобилия, когда волчья стая разбилась
на две. Волчица, молодой вожак, бежавший слева от нее, и Одноглазый,
бежавший справа, повели свою половину стаи на восток, к реке Маккензи, и
дальше, к озерам. И эта маленькая стая тоже с каждым днем уменьшалась. Волки
разбивались на пары -- самец с самкой. Острые зубы соперника то и дело
отгоняли прочь какого-нибудь одинокого волка. И наконец волчица, молодой
вожак. Одноглазый и дерзкий трехлеток остались вчетвером.
К этому времени характер у волчицы окончательно испортился. Следы ее
зубов имелись у всех троих ухаживателей. Но волки ни разу не ответили ей тем
же, ни разу не попробовали защищаться. Они только подставляли плечи под
самые свирепые укусы волчицы, повиливали хвостом и семенили вокруг нее,
стараясь умерить ее гнев. Но если к самке волки проявляли кротость, то по
отношению друг к Другу они были сама злоба. Свирепость трехлетка перешла все
границы. В одну из очередных ссор он подлетел к старому волку с той стороны,
с которой тот ничего не видел, и на клочки разорвал ему ухо. Но седой
одноглазый старик призвал на помощь против молодости и силы всю свою
долголетнюю мудрость и весь свой опыт. Его вытекший глаз и исполосованная
рубцами морда достаточно красноречиво говорили о том, какого рода был этот
опыт. Слишком много битв пришлось ему пережить на своем веку, чтобы хоть на
|
|
|
одну минуту задуматься над тем, как следует поступить сейчас.
Битва началась честно, но нечестно кончилась. Трудно было бы заранее
судить о ее исходе, если б к старому вожаку не присоединился молодой; вместе
они набросились на дерзкого трехлетка. Безжалостные клыки бывших собратьев
вонзались в него со всех сторон. Позабыты были те дни, когда волки вместе
охотились, добыча, которую они вместе убивали, голод, одинаково терзавший их
троих. Все это было делом прошлого. Сейчас ими владела любовь -- чувство еще
более суровое и жестокое, чем голод.
Тем временем волчица -- причина всех раздоров -- с довольным видом
уселась на снегу и стала следить за битвой. Ей это даже нравилось. Пришел ее
час, -- что случается редко, -- когда шерсть встает дыбом, клык ударяется о
клык, рвет, полосует податливое тело, -- и все это только ради обладания ею.
И трехлеток, впервые в своей жизни столкнувшийся с любовью, поплатился
за нее жизнью. Оба соперника стояли над его телом. Они смотрели на волчицу,
которая сидела на снегу и улыбалась им. Но старый волк был мудр -- мудр в
делах любви не меньше, чем в битвах. Молодой вожак повернул голову зализать
рану на плече. Загривок его был обращен к сопернику. Своим единственным
глазом старик углядел, какой удобный случай представляется ему. Кинувшись
стрелой на молодого волка, он полоснул его клыками по шее, оставив на ней
длинную, глубокую рану и вспоров вену, и тут же отскочил назад.
Молодой вожак зарычал, но его страшное рычание сразу перешло в
судорожный кашель. Истекая кровью, кашляя, он кинулся на старого волка, но
жизнь уже покидала его, ноги подкашивались, глаза застилал туман, удары и
прыжки становились все слабее и слабее.
А волчица сидела в сторонке и улыбалась. Зрелище битвы вызывало в ней
какое-то смутное чувство радости, ибо такова любовь в Северной глуши, а
трагедию ее познает лишь тот, кто умирает. Для тех же, кто остается в живых,
она уже не трагедия, а торжество осуществившегося желания.
Когда молодой волк вытянулся на снегу. Одноглазый гордой поступью
направился к волчице. Впрочем, полному торжеству победителя мешала
необходимость быть начеку. Он простодушно ожидал резкого приема и так же
простодушно удивился, когда волчица не показала ему зубов, -- впервые за все
это время его встретили так ласково. Она обнюхалась с ним и даже принялась
прыгать и резвиться, совсем как щенок. И Одноглазый, забыв свой почтенный
возраст и умудренность опытом, тоже превратился в щенка, пожалуй, даже еще
более глупого, чем волчица.
|
|
|
Забыты были и побежденные соперники и повесть о любви, кровью
написанная на снегу. Только раз вспомнил об этом Одноглазый, когда
остановился на минуту, чтобы зализать раны. И тогда губы его злобно
задрожали, шерсть на шее и на плечах поднялась дыбом, когти судорожно
впились в снег, тело изогнулось, приготовившись к прыжку. Но в следующую же
минуту все было забыто, и он бросился вслед за волчицей, игриво манившей его
в лес.
А потом они побежали рядом, как добрые друзья, пришедшие наконец к
взаимному соглашению. Дни шли, а они не расставались -- вместе гонялись за
добычей, вместе убивали ее, вместе съедали. Но потом волчицей овладело
беспокойство. Казалось, она ищет что-то и никак не может найти. Ее влекли к
себе укромные местечки под упавшими деревьями, и она проводила целые часы,
обнюхивая запорошенные снегом расселины в утесах и пещеры под нависшими
берегами реки. Старого волка все это нисколько не интересовало, но он
покорно следовал за ней, а когда эти поиски затягивались, ложился на снег и
ждал ее.
Не задерживаясь подолгу на одном месте, они пробежали до реки Маккензи
и уже не спеша отправились вдоль берега, время от времени сворачивая в
поисках добычи на небольшие притоки, но неизменно возвращаясь к реке. Иногда
им попадались другие волки, бродившие обычно парами; но ни та, ни другая
сторона не выказывала ни радости при встрече, ни дружелюбных чувств, ни
желания снова собраться в стаю. Встречались на их пути и одинокие волки. Это
были самцы, которые охотно присоединились бы к Одноглазому и его подруге. Но
Одноглазый не желал этого, и стоило только волчице стать плечо к плечу с
ним, ощетиниться и оскалить зубы, как навязчивые чужаки отступали,
поворачивали вспять и снова пускались в свой одинокий путь.
Как-то раз, когда они бежали лунной ночью по затихшему лесу. Одноглазый
вдруг остановился. Он задрал кверху морду, напружил хвост и, раздув ноздри,
стал нюхать воздух. Потом поднял переднюю лапу, как собака на стойке. Что-то
встревожило его, и он продолжал принюхиваться, стараясь разгадать несущуюся
по воздуху весть. Волчица потянула носом и побежала дальше, подбодряя своего
спутника. Все еще не успокоившись, он последовал за ней, но то и дело
останавливался, чтобы вникнуть в предостережение, которое нес ему ветер.
Осторожно ступая, волчица вышла из-за деревьев на большую поляну.
Несколько минут она стояла там одна. Потом весь насторожившись, каждым своим
волоском излучая безграничное недоверие, к ней подошел Одноглазый. Они стали
рядом, продолжая прислушиваться, всматриваться, поводить носом.
До их слуха донеслись звуки собачьей грызни, гортанные голоса мужчин,
пронзительная перебранка женщин и даже тонкий жалобный плач ребенка. С
поляны им были видны только большие, обтянутые кожей вигвамы, пламя костров,
которое поминутно заслоняли человеческие фигуры, и дым, медленно
поднимающийся в спокойном воздухе. Но их ноздри уловили множество запахов
индейского поселка, говорящих о вещах, совершенно непонятных Одноглазому и
знакомых волчице до мельчайших подробностей. Волчицу охватило странное
беспокойство, и она продолжала принюхиваться все с большим и большим
наслаждением. Но Одноглазый все еще сомневался. Он нерешительно тронулся с
места и выдал этим свои опасения. Волчица повернулась, ткнула его носом в
шею, как бы успокаивая, потом снова стала смотреть на поселок. В ее глазах
светилась тоска, но это уже не была тоска, рожденная голодом. Она дрожала от
охватившего ее желания бежать туда, подкрасться ближе к кострам, вмешаться в
собачью драку, увертываться и отскакивать от неосторожных шагов людей.
Одноглазый нетерпеливо топтался возле нее; но вот прежнее беспокойство
вернулось к волчице, она снова почувствовала неодолимую потребность найти
то, что так долго искала. Она повернулась и, к большому облегчению
Одноглазого, побежала в лес, под прикрытие деревьев.
Бесшумно, как тени, скользя в освещенном луной лесу, они напали на
тропинку и сразу уткнулись носом в снег. Следы на тропинке были совсем
свежие. Одноглазый осторожно двигался вперед, а его подруга следовала за ним
по пятам. Их широкие лапы с толстыми подушками мягко, как бархат, ложились
на снег. Но вот Одноглазый увидел что-то белое на такой же белой снежной
глади. Скользящая поступь Одноглазого скрадывала быстроту его движений, а
теперь он припустил еще быстрее. Впереди него мелькало какое-то неясное
белое пятно.
Они с волчицей бежали по узкой прогалине, окаймленной по обеим сторонам
зарослью молодых елей и выходившей на залитую луной поляну. Старый волк
настигал мелькавшее перед ним пятнышко. Каждый его прыжок сокращал
расстояние между ними. Вот оно уже совсем близко. Еще один прыжок -- и зубы
волка вопьются в него. Но прыжка этого так и не последовало. Белое пятно,
оказавшееся зайцем, взлетело высоко в воздух прямо над головой Одноглазого и
стало подпрыгивать и раскачиваться там, наверху, не касаясь земли, точно
танцуя какой-то фантастический танец. С испуганным фырканьем Одноглазый
отскочил назад и, припав на снег, грозно зарычал на этот страшный и
непонятный предмет. Однако волчица преспокойно обошла его, примерилась к
прыжку и подскочила, стараясь схватить зайца. Она взвилась высоко, но
промахнулась и только лязгнула зубами. За первым прыжком последовали второй
и третий.
Медленно поднявшись. Одноглазый наблюдал за волчицей. Наконец ее
промахи рассердили его, он подпрыгнул сам и, ухватив зайца зубами, опустился
на землю вместе с ним. Но в ту же минуту сбоку послышался какой-то
подозрительный шорох, и Одноглазый увидел склонившуюся над ним молодую елку,
которая готова была вот-вот ударить его. Челюсти волка разжались; оскалив
зубы, он метну лея от этой непонятной опасности назад, в горле его
заклокотало рычание, шерсть встала дыбом от ярости и страха. А стройное
деревце выпрямилось, и заяц снова заплясал высоко в воздухе.
Волчица рассвирепела. Она укусила Одноглазого в плечо, а он, испуганный
этим неожиданным наскоком, с остервенением полоснул ее зубами по морде.
Такой отпор, в свою очередь, оказался неожиданностью для волчицы, и она
накинулась на Одноглазого, рыча от негодования. Тот уже понял свою ошибку и
попытался умилостивить волчицу, но она продолжала кусать его. Тогда, оставив
все надежды на примирение, Одноглазый начал увертываться от ее укусов, пряча
голову и подставляя под ее зубы то одно плечо, то другое.
Тем временем заяц продолжал плясать в воздухе. Волчица уселась на
снегу, и Одноглазый, боясь теперь своей подруги еще больше, чем таинственной
елки, снова сделал прыжок. Схватив зайца и опустившись с ним на землю, он
уставился своим единственным глазом на деревце. Как и прежде, оно согнулось
до самой земли. Волк съежился, ожидая неминуемого удара, шерсть на нем
встала дыбом, но зубы не выпускали добычи. Однако удара не последовало.
Деревце так и осталось склоненным над ним. Стоило волку двинуться, как елка
тоже двигалась, и он ворчал на нее сквозь стиснутые челюсти; когда он стоял
спокойно, деревце тоже не шевелилось, и волк решил, что так безопаснее. Но
теплая кровь зайца была такая вкусная!
Из этого затруднительного положения Одноглазого вывела волчица. Она
взяла у него зайца и, пока елка угрожающе раскачивалась и колыхалась над
ней, спокойно отгрызла ему голову. Елка сейчас же выпрямилась и больше не
беспокоила их, заняв подобающее ей вертикальное положение, в котором дереву
положено расти самой природой. А волчица с Одноглазым поделили между собой
добычу, пойманную для них этим таинственным деревцем.
Много попадалось им таких тропинок и прогалин, где зайцы раскачивались
высоко в воздухе, и волчья пара обследовала их все. Волчица всегда была
первой, а Одноглазый шел за ней следом, наблюдая и учась, как надо
обкрадывать западни. И наука эта впоследствии сослужила ему хорошую службу.
ГЛАВА ВТОРАЯ. ЛОГОВИЩЕ
Два дня и две ночи бродили волчица и Одноглазый около индейского
поселка. Одноглазый беспокоился и трусил, а волчицу поселок чем-то
притягивал, и она никак не хотела уходить. Но однажды утром, когда в
воздухе, совсем неподалеку от них, раздался выстрел и пуля ударила в дерево
всего в нескольких дюймах от головы Одноглазого, волки уже больше не
колебались и пустились в путь длинными ровными прыжками, быстро увеличивая
расстояние между собой и опасностью.
Они бежали недолго -- всего дня три. Волчица все с большей
настойчивостью продолжала свои поиски. Она сильно отяжелела за эти дни и не
могла быстро бегать. Однажды, погнавшись за зайцем, которого в обычное время
ей ничего не стоило бы поймать, она вдруг оставила погоню и прилегла на снег
отдохнуть. Одноглазый подошел к ней, но не успел он тихонько коснуться носом
ее шеи, как она с такой яростью укусила его, что он упал на спину и, являя
собой весьма комическое зрелище, стал отбиваться от ее зубов. Волчица
сделалась еще раздражительнее, чем прежде; но Одноглазый был терпелив и
заботлив, как никогда.
И вот наконец волчица нашла то, что искала. Нашла в нескольких милях
вверх по течению небольшого ручья, летом впадавшего в Маккензи; теперь,
промерзнув до каменистого дна, ручей затих, превратившись от истоков до
устья в сплошной лед. Волчица усталой рысцой бежала позади Одноглазого,
ушедшего далеко вперед, и вдруг приметила, что в одном месте высокий
глинистый берег нависает над ручьем. Она свернула в сторону и подбежала
туда. Буйные весенние ливни и тающие снега размыли узкую трещину в береге и
образовали там небольшую пещеру.
Волчица остановилась у входа в нее и внимательно оглядела наружную
стену пещеры, потом обежала ее с обеих сторон до того места, где обрыв
переходил в пологий скат. Вернувшись назад, она вошла в пещеру через узкое
отверстие. Первые фута три ей пришлось ползти, потом стены раздались вширь и
ввысь, и волчица вышла на небольшую круглую площадку футов шести в диаметре.
Головой она почти касалась потолка. Внутри было сухо и уютно. Волчица
принялась обследовать пещеру, а Одноглазый стоял у входа и терпеливо
наблюдал за ней. Опустив голову и почти касаясь носом близко сдвинутых лап,
волчица несколько раз перевернулась вокруг себя, не то с усталым вздохом, не
то с ворчанием подогнула ноги и растянулась на земле, головой ко входу.
Одноглазый, навострив уши, посмеивался над ней, и волчице было видно, как
кончик его хвоста добродушно ходит взад и вперед на фоне светлого пятна --
входа в пещеру. Она прижала свои острые уши, открыла пасть и высунула язык,
всем своим видом выражая полное удовлетворение и спокойствие.
Одноглазому хотелось есть. Он заснул у входа в пещеру, но сон его был
тревожен. Он то и дело просыпался и, навострив уши, прислушивался к тому,
что говорил ему мир, залитый ярким апрельским солнцем, играющим на снегу.
Лишь только Одноглазый начинал дремать, до ушей его доносился еле уловимый
шепот невидимых ручейков, и он поднимал голову, напряженно вслушиваясь в эти
звуки. Солнце снова появилось на небе, и пробуждающийся Север слал свой
призыв волку. Все вокруг оживало. В воздухе чувствовалась весна, под снегом
зарождалась жизнь, деревья набухали соком, почки сбрасывали с себя ледяные
оковы.
Одноглазый беспокойно поглядывал на свою подругу, но она не выказывала
ни малейшего желания подняться с места. Он посмотрел по сторонам, увидел
стайку пуночек, вспорхнувших неподалеку от него, приподнялся, но, взглянув
еще раз на волчицу, лег и снова задремал. До его слуха донеслось слабое
жужжание. Сквозь дремоту он несколько раз обмахнул лапой морду -- потом
проснулся. У кончика его носа с жужжанием вился комар. Комар был большой, --
вероятно, он провел всю зиму в сухом пне, а теперь солнце вывело его из
оцепенения. Волк был не в силах противиться зову окружающего мира; кроме
того, ему хотелось есть.
Одноглазый подполз к своей подруге и попробовал убедить ее подняться.
Но она только огрызнулась на него. Тогда волк решил отправиться один и,
выйдя на яркий солнечный свет, увидел, что снег под ногами проваливается и
путешествие будет делом не легким. Он побежал вверх по замерзшему ручью, где
снег в тени деревьев был все еще твердый. Побродив часов восемь, Одноглазый
вернулся затемно, еще голоднее прежнего. Он не раз видел дичь, но не мог
поймать ее. Зайцы легко скакали по таявшему насту, а он проваливался и
барахтался в снегу.
Какое-то смутное подозрение заставило Одноглазого остановиться у входа
в пещеру. Оттуда доносились странные слабые звуки. Они не были похожи на
голос волчицы, но вместе с тем в них чудилось что-то знакомое. Он осторожно
вполз внутрь и услышал предостерегающее рычание своей подруги. Это не
смутило Одноглазого, но заставило все же держаться в некотором отдалении;
его интересовали другие звуки -- слабое, приглушенное повизгивание и плач.
Волчица сердито заворчала на него. Одноглазый свернулся клубком у входа
в пещеру и заснул. Когда наступило утро и в логовище проник тусклый свет,
волк снова стал искать источник этих смутно знакомых звуков. В
предостерегающем рычании волчицы появились новые нотки: в нем слышалась
ревность, -- и это заставляло волка держаться от нее подальше. И все-таки
ему удалось разглядеть, что между ногами волчицы, прильнув к ее брюху,
копошились пять маленьких живых клубочков; слабые, беспомощные, они тихо
повизгивали и не открывали глаз на свет. Волк удивился. Это случалось не в
первый раз в его долгой и удачливой жизни, это случалось часто, и все-таки
каждый раз он заново удивлялся. Волчица смотрела на него с беспокойством.
Время от времени она тихо ворчала, а когда волк, как ей казалось, подходил
слишком близко, это ворчание становилось грозным. Инстинкт, опережающий у
всех матерей-волчиц опыт, смутно подсказывал ей, что отцы могут съесть свое
беспомощное потомство, хотя до сих пор она не знала такой беды. И страх
заставлял ее гнать Одноглазого от порожденных им волчат.
Впрочем, волчатам ничто не грозило. Старый волк, в свою очередь,
почувствовал веление инстинкта, перешедшего к нему от его отцов. Не
задумываясь над ним, не противясь ему, он ощутил это веление всем своим
существом и, повернувшись спиной к своему новорожденному потомству,
отправился на поиски пищи.
В пяти-шести милях от логовища ручей разветвлялся, и оба его рукава под
прямым углом поворачивали к горам. Волк пошел вдоль левого рукава и вскоре
наткнулся на чьи-то следы. Обнюхав их и убедившись, что следы совсем свежие,
он припал на снег и взглянул в том направлении, куда они вели. Потом не
спеша повернулся и побежал вдоль правого рукава. Следы были гораздо крупнее
его собственных, -- и он знал, что там, куда они приведут, надежды на добычу
мало.
Пробежав с полмили вдоль правого рукава, волк уловил своим чутким ухом
какой-то скрежещущий звук. Подкравшись ближе, он увидел дикобраза, который,
встав на задние лапы, точил зубы о дерево. Одноглазый осторожно подобрался к
нему, не надеясь, впрочем, на удачу. Так далеко на севере дикобразы ему не
попадались, но он знал этих зверьков, хотя за всю свою жизнь ни разу не
попробовал их мяса. Однако опыт научил волка, что бывает в жизни счастье или
удача, и он продолжал подбираться к дикобразу. Трудно угадать, чем кончится
эта встреча, ведь исхода борьбы с живым существом никогда нельзя знать
заранее.
Дикобраз свернулся клубком, растопырив во все стороны свои длинные
острые иглы, и нападение стало теперь невозможным. В молодости Одноглазый
ткнулся однажды мордой в такой же вот безжизненный с виду клубок игл и
неожиданно получил удар хвостом по носу. Одна игла так и осталась торчать у
него в носу, причиняя жгучую боль, и вышла из раны только через несколько
недель. Он лег, приготовившись к прыжку и держа нос на расстоянии целого
фута от хвоста дикобраза. Замерев на месте, он ждал. Кто знает? Все может
быть. Вдруг дикобраз развернется. Вдруг представится случай ловким ударом
лапы распороть нежное, ничем не защищенное брюхо.
Но через полчаса Одноглазый поднялся, злобно зарычал на неподвижный
клубок и побежал дальше. Слишком часто приходилось ему в прошлом караулить
дикобразов -- вот так же, без всякого толка, чтобы сейчас тратить на это
время. И он побежал дальше по правому рукаву ручья. День подходил к концу, а
его поиски все еще не увенчались успехом.
Проснувшийся инстинкт отцовства управлял волком. Он знал, что пищу надо
найти во что бы то ни стало. В полдень ему попалась белая куропатка. Он
выбежал из зарослей кустарника и очутился нос к носу с этой глупой птицей.
Она сидела на пне, в каком-нибудь футе от его морды. Они увидели друг друга
одновременно. Птица испуганно взмахнула крыльями, но волк ударил ее лапой,
сшиб на землю и схватил зубами как раз в тот миг, когда она заметалась по
снегу, пытаясь взлететь на воздух. Как только зубы Одноглазого вонзились в
нежное мясо, ломая хрупкие кости, челюсти его заработали. Потом он вдруг
вспомнил что-то и пустился бежать к пещере, прихватив куропатку с собой.
Пробежав еще с милю своей бесшумной поступью, скользя, словно тень, и
внимательно приглядываясь к каждому новому береговому изгибу, он опять
наткнулся на следы все тех же больших лап. Следы удалялись в ту сторону,
куда лежал и его путь, и он приготовился в любую минуту встретить обладателя
этих лап.
Волк осторожно высунул голову из-за скалы в том месте, где ручей круто
поворачивал, и его зоркий глаз заприметил нечто такое, что заставило его
сейчас же прильнуть к земле. Это был тот самый зверь, который оставил
большие следы на снегу, -- крупная самка-рысь. Она лежала перед свернувшимся
в тугой клубок дикобразом в той же позе, в какой рано утром лежал перед
таким же дикобразом и сам волк. Если раньше Одноглазого можно было сравнить
со скользящей тенью, то теперь это был призрак той тени, осторожно огибающий
с подветренной стороны безмолвную, неподвижную пару -- дикобраза и рысь.
Волк лег на снег, положив куропатку рядом с собой, и сквозь иглы
низкорослой сосны стал пристально следить за игрой жизни, развертывающейся у
него на глазах, -- за рысью и дикобразом, которые хоть и притаились, но были
полны сил и отстаивали каждый свое существование. Смысл же этой игры
заключался в том, что один из ее участников хотел съесть другого, а тот не
хотел быть съеденным.
Старый волк тоже принимал участие в этой игре из своего прикрытия,
надеясь, а вдруг счастье окажется на его стороне и он добудет пищу,
необходимую ему, чтобы жить.
Прошло полчаса, прошел час; все оставалось попрежнему. Клубок игл
сохранял полную неподвижность, и его легко можно было принять за камень;
рысь превратилась в мраморное изваяние; а Одноглазый -- тот был точно
мертвый. Однако все трое жили такой напряженной жизнью, напряженной почти до
ощущения физической боли, что вряд ли когда-нибудь им приходилось
чувствовать в себе столько сил, сколько они чувствовали сейчас, когда тела
их казались окаменелыми.
Одноглазый подался вперед, насторожившись еще больше. Там, за сосной,
произошли какие-то перемены. Дикобраз в конце концов решил, что враг его
удалился. Медленно, осторожно стал он расправлять свою непроницаемую броню.
Его не тревожило ни малейшее подозрение. Колючий клубок медленно-медленно
развернулся и начал выпрямляться. Одноглазый почувствовал, что рот у него
наполняется слюной при виде живой дичи, лежавшей перед ним, как готовое
угощение.
Еще не успев развернуться до конца, дикобраз увидел своего врага. И в
это мгновение рысь ударила его.
Удар был быстрый, как молния. Лапа с крепкими когтями, согнутыми, как у
хищной птицы, распорола нежное брюхо и тотчас же отдернулась назад. Если бы
дикобраз развернулся во всю длину или заметил врага на какую-нибудь десятую
долю секунды позже, лапа осталась бы невредимой, но в то мгновение, когда
рысь отдернула лапу, дикобраз ударил ее сбоку хвостом и вонзил в нее свои
острые иглы.
Все произошло одновременно -- удар, ответный удар, предсмертный визг
дикобраза и крик огромной кошки, ошеломленной болью. Одноглазый привстал,
навострил уши и вытянул хвост, дрожащий от волнения. Рысь дала волю своему
нраву. Она с яростью набросилась на зверя, причинившего ей такую боль. Но
дикобраз, хрипя, взвизгивая и пытаясь свернуться в клубок, чтобы спрятать
вывалившиеся из распоротого брюха внутренности, еще раз ударил хвостом.
Большая кошка снова взвыла от боли и с фырканьем отпрянула назад; нос ее,
весь утыканный иглами, стал похож на подушку для булавок. Она царапала его
лапами, стараясь избавиться от этих жгучих, как огонь, стрел, тыкалась
мордой в снег, терлась о ветки и прыгала вперед, назад, направо, налево, не
помня себя от безумной боли и страха.
Не переставая фыркать, рысь судорожно дергала своим коротким хвостом,
потом мало-помалу затихла. Одноглазый продолжал следить за ней и вдруг
вздрогнул и ощетинился: рысь с отчаянным воем взметнулась высоко в воздух и
кинулась прочь, сопровождая каждый свой прыжок пронзительным визгом. И
только тогда, когда она скрылась и визги ее замерли вдали. Одноглазый
решился выйти вперед. Он ступал с такой осторожностью, как будто весь снег
был усыпан иглами, готовыми каждую минуту вонзиться в мягкие подушки на его
лапах. Дикобраз встретил появление волка яростным визгом и лязганьем зубов.
Он ухитрился кое-как свернуться, но это уже не был прежний непроницаемый
клубок: порванные мускулы не повиновались ему, он был разорван почти пополам
и истекал кровью.
Одноглазый хватал пастью и с наслаждением глотал окровавленный снег.
После такой закуски голод его только усилился; но он недаром пожил на свете,
-- жизнь научила его осторожности. Надо было выждать время. Он лег на снег
перед дикобразом, а тот скрежетал зубами, хрипел и тихо повизгивал.
Несколько минут спустя Одноглазый заметил, что иглы дикобраза малопомалу
опускаются и по всему его телу пробегает дрожь. Потом дрожь сразу
прекратилась. Длинные зубы лязгнули в последний раз, иглы опустились, тело
обмякло и больше уже не двигалось.
Робким, боязливым движением лапы Одноглазый растянул дикобраза во всю
длину и перевернул его на спину. Все обошлось благополучно. Дикобраз был
мертв. После внимательного осмотра волк осторожно взял свою добычу в зубы и
побежал вдоль ручья, волоча ее по снегу и повернув голову в сторону, чтобы
не наступать на колючие иглы. Но вдруг он вспомнил что-то, бросил дикобраза
и вернулся к куропатке. Он не колебался ни минуты, он знал, что надо
сделать: надо съесть куропатку. И, съев ее, Одноглазый побежал туда, где
лежала его добыча.
Когда он втащил свою ношу в логовище, волчица осмотрела ее, подняла
голову и лизнула волка в шею. Но сейчас же вслед за тем она легонько
зарычала, отгоняя его от волчат, -- правда, на этот раз рычание было не
такое уж злобное, в нем слышалось скорее извинение, чем угроза.
Инстинктивный страх перед отцом ее потомства постепенно пропадал. Одноглазый
вел себя, как и подобало волку-отцу, и не проявлял беззаконного желания
сожрать малышей, произведенных ею на свет.
|
|
|
