Упражнения в усвоении материала 7 глава

Причина же в том, что массы решили захватить руководство обществом в свои руки, хотя руководить им они и неспособны. В

этом политическом поведении масс раскрылась грубо и откровенно вся структура их новой души. Ключ ко всему этому в духовной ограниченности. Человек массы не имеет даже понятия о легком, чистом воздухе мира идей. Он желает иметь собственные «мнения», но не желает принять условия и предпосылки, необходимые для этого. Поэтому все его «идеи» — не что иное как вожделения, облеченные в словесную форму.

Чтобы иметь или создать идею, надо, прежде всего, верить, что есть основания или условия ее существования, т.е. верить в мир отвлеченных истин. Имея идеи, составляя мнения, люди обращаются к высшей инстанции, подчиняются ей, признают ее кодекс, и ее решения Они верят в то, что наивысшая форма общения — диалог, в котором обсуждаются основы наших идей.

Но для недостаточно образованного человека принять дискуссию значит идти на верный провал, и он инстинктивно отказывается признавать эту высшую объективную инстанцию. Отсюда лозунг: «Хватит дискуссий!» — и отказ от всяких форм духовного общения, предполагающих признание объективных норм, начиная с простого разговора и кончая парламентом и научными обществами. Это равносильно отказу от культурной общественной жизни, построенной на системе норм, и возврату к варварскому образу жизни. Это означает ликвидацию всех естественных жизненных процессов и переход к принудительному введению новых намеченных «порядков».

Все наши материальные достижения могут исчезнуть, ибо надвигается грозная проблема, от решения которой зависит судьба мира. Нынешний «хозяин мира» — примитив, первобытный человек, внезапно объявившийся в цивилизованном мире. Цивилизован мир, но не его обитатель. Он даже не замечает цивилизации, хотя и пользуется ее плодами, как и дарами природы.

Новый человек хочет иметь автомобиль и пользуется им, но так, словно он сам собой вырос на райском древе. В глубине души он не подозревает об искусственном, почти невероятном характере цивилизации. Он восхищен аппаратами, машинами и абсолютно безразличен к принципам и законам, на которых они основаны.

Сейчас постоянно говорят о фантастическом прогрессе техники, но не слышно — даже среди избранных, — чтобы касались ее достаточно печального будущего.

Техника и наука — одной природы. Наука угасает, когда люди перестают интересоваться ею бескорыстно, ради нее самой, ради основных принципов культуры. Когда этот интерес отмирает, — что, по-видимому, происходит сейчас, — техника может протянуть еще короткое время, по инерции, пока не выдохнется импульс, сообщенный ей чистой наукой. Жизнь идет с помощью техники, но не от техники. Техника сама по себе не может ни питаться, ни дышать, она — лишь полезный практический осадок бесполезных и непрактичных занятий наукой.

Когда говорят о технике, легко забывают, что ее животворный источник — чистая наука, и продление техники зависит, в конце концов, от тех же условий, что и существование чистой науки. Кто думает сейчас о тех нематериальных, но живых ценностях, таящихся в сердцах и умах людей науки и необходимых миру для продления их работы? Может быть, сейчас серьезно верят, что развитие науки можно обеспечить одними долларами? Эта иллюзия, которая многих успокаивает, — еще одно доказательство недостаточной культуры наших времен.

Вспомним бесчисленное множество элементов, самых различных по своей природе, из которых сложным путем составляются физико-химические науки. Даже при самом поверхностном знакомстве с этой темой нам бросается в глаза, что на всем протяжении пространства и времени изучение физики и химии было сосредоточено на небольшом четырехугольнике: Лондон—Берлин—Вена—Париж, а во времени — только в XIX веке. Это доказывает, что экспериментальная наука — одно из самых невероятных чудес истории. Пастухов, воинов, жрецов и колдунов было достаточно всегда и везде. Но экспериментальные науки требуют, по-видимому, совершенно исключительной конъюнктуры. Уже один этот простой факт должен был бы навести нас на мысль о непрочности, летучести научного вдохновения.

Стоило бы рассмотреть этот вопрос подробнее и уточнить в деталях исторические предпосылки, необходимые для развития экспериментальной науки и техники. Но человеку массы это не поможет — он не слушает доводов разума и учится только на собственном опыте.

Разве не симптоматично, что в наше время простой, заурядный человек не преклоняется сам, без внушений со стороны, перед физикой, химией, биологией?

Посмотрите на положение науки: в то время, как прочие отрасли культуры — политика, искусство, социальные нормы, даже мораль — явно стали сомнительными, одна область все больше, все убедительней для массы проявляет изумительную, бесспорную силу — науки эмпирические. Каждый день они дают что-то новое, и рядовой человек может этим пользоваться. Каждый день появляются медикаменты, прививки, приборы и т.д. Каждому ясно, что если научная энергия и вдохновение не ослабеют, если число фабрик и лабораторий увеличится, то и жизнь автоматически улучшится, богатство, удобства, благополучие удвоятся или утроятся.

Можно ли представить себе более могучую и убедительную пропаганду науки? Почему же массы не выказывают никакого интереса и симпатии, не хотят давать деньги на поощрение и развитие наук?

Наоборот, наше время поставило ученого в положение парии — не философов, а именно физиков, химиков, биологов. Философия не нуждается в покровительстве, внимании и симпатиях масс. Но экспериментальные науки нуждаются в массе так же, как и масса нуждается в них, — иначе грозит гибель. Наша планета уже не может прокормить сегодняшнее население без помощи физики и химии.

Какими доводами можно убедить людей, если их не убеждает автомобиль, в котором они разъезжают, или инъекции, которые утишают их боль? Тут огромное несоответствие между очевидными благами, которые наука каждый день дарит массам, и полным отсутствием внимания, какое массы проявляют к науке.

Больше нельзя обманывать себя надеждами: от тех, кто так себя ведет, можно ожидать лишь одного — варварства. В особенности, если — как мы увидим далее — невнимание к науке как таковой проявляется ярче всего среди самих практиков науки — врачей, инженеров и т.д., которые большей частью относятся к своей профессии как к автомобилю или аспирину, не ощущая никакой внутренней связи с судьбой науки и цивилизации.

Есть и другие симптомы надвигающегося варварства — уже активные, действенные, а не только пассивные — очень явные и весьма тяжелые. Несоответствие между благами, которые рядовой человек получает от науки, и невниманием, которым он ей отвечает, есть грозный симптом. В Центральной Африке тоже ездят в автомобилях и глотают аспирин. В то время как все остальные стороны жизни — политика, закон, искусство, мораль, религия — переживают кризисы, временные банкротства, одна лишь наука не стала банкротом. Наоборот, она каждый день дает нам больше, чем мы от нее ожидали. В этом у нее нет конкурентов. Для среднего человека непростительно этого не замечать.

По отношению к той сложной цивилизации, в которой рожден современный человек, входящий сейчас в силу, он — просто дикарь, варвар, поднимающийся из недр современного человечества. Вот оно, «вертикальное вторжение варварства».

 

VI

 

Цивилизация по мере своего развития становится все сложнее и напряженнее. Проблемы, которые она ставит перед нами, невероятно запутаны. Людей, способных разрешать.эти проблемы, становится все меньше.

Жутко слышать, как сравнительно образованные люди рассуждают на повседневные темы. Словно крестьяне, которые заскорузлыми пальцами пытаются взять со стола иголку, они подходят к политическим и социальным вопросам сегодняшнего дня с тем самым запасом идей и методов, какие применялись двести лет назад для решения вопросов, в двести раз более простых.

Развитая цивилизация всегда полна тяжелых проблем. Чем выше ступень прогресса, тем больше опасность крушения. Жизнь все улучшается, но и усложняется. Конечно, по мере усложнения проблем средства к разрешению их совершенствуются. Но каждое новое поколение должно научиться владеть этими средствами.

Среди них — чтобы быть конкретным — есть одно, особенно полезное именно для сложившейся, зрелой цивилизации: хорошее знание прошлого, накопление опыта, одним словом — история. Историческая наука совершенно необходима для сохранения и продления зрелой цивилизации не для того, чтобы она давала готовые решения для новых конфликтов, — жизнь никогда не повторяется и требует всегда новых решений, — но потому, что она предохраняет нас от повторения ошибок прошлого. Если же человек или страна, проделав долгий путь, и очутившись в трудном положении, вдобавок теряет память и не может использовать опыта прошлого, тогда дело плохо.

Даже самые культурные правители в наши дни невероятно невежественны в истории. Они знают историю гораздо хуже, чем их предшественники в XVIII и даже XVII столетиях. Исторические познания правящей элиты тех веков сделали возможным изумительный прогресс XIX века. Политика XVIII века вся была продиктована стремлением избежать ошибок прошлого, и располагала огромным запасом опытных данных.

Но уже в XIX веке «историческая культура» начала убывать, хотя отдельные специалисты значительно продвинули историю как науку. Этот упадок исторической культуры повлек за собой ряд специфических ошибок, последствия которых мы сейчас испытываем. В последней трети XIX века начался — сперва невидимый, подземный — поворот вспять, возврат к варварству, т.е. простоте человека, у которого прошлого нет или он свое прошлое забыл.

Большевизм и фашизм представляют собою два ярких примера существенного регресса — не столько по содержанию их теорий, которые сами по себе, конечно, содержат часть истины (где на свете нет крупицы истины?), сколько по антиисторизму, анахронизму, с которыми они к этой истине относятся. Эти движения, типичные для человека массы, управляются, как всегда, людьми без исторического чутья, которые с самого начала ведут себя так, словно уже стали прошлым, влились в первобытную фауну.

Поэтому коммунист 1917 года производит революцию, тождественную тем, какие уже бывали, ни в малой мере не улучшая их, не исправляя ошибок. Поэтому все происшедшее в России есть монотонное повторение прошлого, трафарет, и до такой степени, что нет ни одного шаблонного изречения о революциях, которое не нашло бы печального подтверждения: «Революция пожирает собственных детей», «Революцию начинают умеренные, продолжают крайние, завершает реставрация» и т.д.

Почти то же самое, только с обратным знаком, можно сказать о фашизме. Ни большевизм, ни фашизм не стоят «на высоте эпохи», не несут в себе прошлого в сжатой форме, а это необходимо, чтобы его улучшить. С прошлым нельзя бороться врукопашную. Прошлое побеждают, поглощая. Все, что не останется вовне, погибнет.

И большевизм, и фашизм — ложные зори; они предвещают не новый день, а возврат к архаическому, давно пережитому, они первобытны. И та же судьба ожидает все движения, которые простодушно вступят в открытый бой с той или иной частью прошлого, вместо того чтобы переварить ее.

Все было бы очень просто, если бы коротким «нет» мы могли похоронить прошлое. Но прошлое по своей природе возвращается. Если его отгонят, оно вернется. Единственный способ справиться с ним — не выгонять его, считаться с ним. Иными словами: жить на уровне эпохи, тонко ощущая историческую конъюнктуру.

У прошлого своя правда. Если ее не признают, оно возвращается и требует признания, подчас даже там, где и не надо.

Упоминаем о фашизме и большевизме только вскользь, отмечая лишь одну их общую черту — анахронизм. Но эта черта органически присуща всему тому, что сейчас, видимо, торжествует. Сейчас повсюду торжествует человек массы, и только те течения могут иметь видимый успех, которые проникнуты его духом, выдержаны в его примитивном стиле.

Характерные черты нашего времени — его странная уверенность в том, что оно выше всех предыдущих эпох; его полное пренебрежение ко всему прошлому, непризнание классических и нормативных эпох, ощущение начала новой жизни, превосходящей все прежнее и независимой от прошлого.

У мира нет перспектив, если только его судьба не попадет в руки людей подлинно современных, проникнутых ощущением истории, сознанием уровня и задач нашей эпохи и отвергающих всякое подобие архаизма и примитивизма. Нам нужно знать подлинную, целостную Историю, чтобы не провалиться в прошлое, а найти выход из него.

Сегодняшний ученый — тоже прототип человека массы.

Растет специализация в работе исследователя. Поле его духовной деятельности все суживается. Ученые от поколения к поколению все более теряют связь с остальными областями науки, не могут охватить мир как целое, т.е. утрачивают то, что единственно заслуживает имени науки, культуры, цивилизации. Мы видим новый тип ученого, беспримерный в истории. Это — человек, который из всего, что необходимо знать, знаком лишь с одной из наук, да и из той он знает лишь малую часть, в которой непосредственно работает. Он даже считает достоинством отсутствие интереса ко всему, что лежит за пределами его узкой специальности, и называет «дилетантством» всякий интерес к широкому знанию.

Этому типу ученого действительно удалось на своем узком секторе сделать новые открытия и продвинуть свою науку, — которую он сам едва знает, — а попутно послужить и всей совокупности знаний, которую он сознательно игнорирует.

Мы стоим здесь перед парадоксальным, невероятным и в то же время неоспоримым фактом: экспериментальные науки развились главным образом благодаря работе людей посредственных, даже более чем посредственных. Иначе говоря, современная наука, корень и символ нашей цивилизации, впустила в свои недра человека заурядного и позволила ему работать с видимым успехом. Причина этого — в том факте, который является одновременно и огромным достижением, и грозной опасностью для новой науки и для всей цивилизации, направляемой и представляемой наукой; а именно — в механизации.

Для производства бесчисленных исследований наука подразделена на мелкие участки, и исследователь может спокойно сосредоточиться на одном из них, оставив без внимания остальные. Серьезность и точность методов исследования позволяют применять это временное, но вполне реальное расчленение науки для. практических целей. Работа, ведущаяся этими методами, идет механически, как машина, и, для того чтобы получить результаты, научному работнику вовсе не нужно обладать обширными знаниями общего характера. Таким образом, большинство ученых способствуют общему прогрессу науки, не выходя из узких рамок своей лаборатории, замурованные в ней, как пчелы в сотах.

Но это создает крайне странную касту. Исследователь, открывший новое явление, невольно проникается сознанием своей мощи и уверенностью в себе. Его открытие дает ему основание считать себя «знатоком». В действительности он обладает лишь крохой знания, которая в совокупности с другими крохами, которыми он не обладает, составляет подлинное знание.

Специалист очень хорошо «знает» лишь свой крохотный уголок вселенной, но ровно ничего не знает обо всем остальном.

Раньше людей можно было разделить на образованных и необразованных, на более или менее образованных и более или менее необразованных. Но «специалиста» нельзя подвести ни под одну из этих категорий. Его нельзя назвать образованным, так как он полный невежда во всем, что не входит в его специальность. Он и не невежда, так как он все-таки «человек науки» и знает свой крохотный уголок вселенной. Мы должны были бы назвать его «ученым невеждой».

И это очень серьезно. Это значит, что во всех вопросах, ему неизвестных, он поведет себя не как человек, незнакомый с делом, но с авторитетом и амбицией, присущими знатоку и специалисту.

И действительно, поведение «специалиста» этим отличается. В политике, в социальной жизни, в остальных науках он держится примитивных взглядов полного невежды, но излагает их и отстаивает с авторитетом и самоуверенностью, не принимая возражений компетентных специалистов. Цивилизация, дав ему специальность, сделала его самодовольным и потому очень опасным вне наглухо замкнутых его пределов.

Это приходится понимать буквально. Достаточно взглянуть, как неумно ведут себя сегодня в политике, в искусстве, в религии «люди науки», а за ними врачи, инженеры, экономисты, учителя. Как убого и нелепо они мыслят, судят, действуют! Непризнание авторитетов, отказ подчиняться кому бы то ни было — типичные черты человека массы — достигают апогея именно у этих довольно квалифицированных людей. Как раз эти люди в значительной степени осуществляют современное господство масс, а их варварство — непосредственная причина деморализации общества. С другой стороны, эти люди — наиболее яркое и убедительное доказательство того, что цивилизация допустила возрождение примитивизма и варварства.

ПЕДАГОГИКА И ИСТОРИЧЕСКИЕ ПРОЦЕССЫ

История культуры

Прямой результат этой неумеренной специализации — тот парадоксальный факт, что, хотя сегодня «ученых» больше, чем когда-либо, подлинно образованных людей все меньше. Узкие специалисты, вращающие ныне «ворот науки», не в состоянии обеспечить подлинный ее прогресс. Эта работа требует синтетических способностей, а синтез становится все труднее, так как поле действия расширяется, включая в себя новые и новые области. Ньютон мог построить свою теорию физики без особых познаний в философии, Эйнштейн уже должен был хорошо знать Канта и Маха, чтобы прийти к своим выводам. Но одного Эйнштейна мало.

Человек недообразованный верит, что цивилизация — это нечто естественное, Богом данное, вроде земной коры или первобытного леса.

Среди представителей нашей эпохи не найдется ни одной группы, которая бы не присваивала себе все права, и не отрицала обязанностей. Безразлично, называют ли себя люди революционерами или реакционерами; как только доходит до дела, они решительно отвергают обязанности и чувствуют себя, без всяких к тому оправданий, обладателями неограниченных прав. Чем бы они ни были воодушевлены, за какое бы дело ни взялись — результат один и тот же. Человек, играющий реакционера, будет утверждать, что спасение государства и нации освобождает его от всяких норм и запретов и дает ему право истреблять ближних, в особенности выдающихся личностей. Точно так же ведет себя и «революционер». Когда он распинается за трудящихся, за угнетенных, за социальную справедливость, это лишь маска, предлог, чтобы избавиться от всех обязанностей — вежливости, правдивости, уважения к старшим и высшим.

Люди подчас вступают в рабочие организации лишь затем, чтобы презирать духовные ценности.

Мы видим, как диктатуры заигрывают с людьми массы и льстят им, попирая все, что выше среднего уровня.

Поэтому не следует изображать современную культуру как борьбу между двумя кодексами морали или между двумя цивилизациями, упадочной и нарождающейся. Человек массы просто обходится без морали, ибо всякая мораль в основе своей — чувство подчиненности чему-то, сознание служения и долга.

Кто отвергает все нормы, тот неминуемо отрицает и самую мораль, идет против нее. Это уже не аморально, а антиморально, не безнравственно, а противонравственно. Это отрицательная, негативная мораль, занявшая место истинной, положительной.

Или воспитание решит величайшую по значимости и трудности задачу — помочь человеку в становлении сознания служения высшим целям и долга перед человечеством, или мир погибнет в позорных и грязных муках.

 

VII

 

До сих пор мы полагали, что человек сохранит свои естественные способности и свою организацию в том же виде, в каком они находятся теперь. Остается исследовать вопрос, каковы были бы достоверность и размер наших надежд, если бы можно было предположить, что эти способности и эта организация также доступны улучшению.

Способность совершенствоваться или органическое вырождение пород растений и животных могут быть рассматриваемы как один из общих законов природы.

Этот закон распространяется на человеческий род, и никто, конечно, не будет сомневаться в том, что прогресс профилактической медицины, пользование более здоровыми пищей и жилищами, образ жизни, который развивал бы силы упражнениями, не разрушая их излишествами, что, наконец, уничтожение нищеты — должно удлинить продолжительность жизни людей, обеспечить им более постоянное здоровье, более крепкое телосложение.

Будет ли теперь нелепо предположить, что совершенствование человеческого рода должно быть рассматриваемо как неограниченно прогрессирующая способность? Что должно наступить время, когда смерть будет только следствием либо случайностей, либо все более и более медленного разрушения жизненных сил, и что, наконец, продолжительность среднего промежутка между рождением и этим разрушением не имеет точно определенного предела? Без сомнения, человек не станет бессмертным, но расстояние между моментом, когда он начинает жить, и тем, когда естественно, без болезни, без случайности он испытывает затруднение существовать, не может ли оно возрастать?

Наконец, можно ли распространить эти самые надежды и на интеллектуальные и моральные способности человека? Не правдоподобно ли, что воспитание, совершенствуя эти качества, влияет на самую их организацию, видоизменяет и совершенствует ее?

В настоящее время молодой человек по окончании школы знает из математики более того, что Ньютон приобрел путем глубокого изучения или открыл своим гением. Он владеет орудием вычисления с легкостью, тогда недоступной. Это наблюдение может, однако с некоторыми оговорками, применяться ко всем наукам. По мере того как каждая из них будет увеличиваться в объеме, будут равным образом совершенствоваться средства представлять по возможности более сокращенно доказательства многочисленных истин и облегчать понимание последних.

Таким образом, невзирая на новые успехи наук, люди, равно одаренные, окажутся в одинаковые эпохи их жизни на уровне современного им состояния знаний. Для каждого поколения неизбежно возрастет та сумма знаний, которую можно приобрести в один и тот же промежуток времени, с одной и той же умственной силой, при одном и том же внимании. Элементарная часть каждой науки, та, которой все люди могут достигнуть, став все более обширной, обнимет более полно все, что, может быть, необходимо знать каждому для руководства в своей обыденной жизни, для того чтобы разумно пользоваться своим разумом.

По мере увеличения количества фактов человек научается лучше классифицировать их, сводить их к более общим фактам. Инструменты и методы, служащие для наблюдения и для их верного измерения, приобретают в то же время все большую точность. По мере открытия все большего числа отношений между большим количеством предметов достигается возможность даже обладающему средней умственной силой и действующему с обычной интенсивностью внимания обнять гораздо большее количество отношений.

Истины, открытие которых стоило многих усилий, которые сначала были доступны пониманию только людей, способных к глубоким размышлениям, вскоре затем развиваются и доказываются методами, которые может усвоить обыкновенный ум.

Пусть сила и реальный объем человеческих умов останутся теми же, но инструменты, которыми они могут пользоваться, умножаются и совершенствуются. Язык, укрепляющий и определяющий идеи, приобретает большую точность и общность.

Ныне даже в наиболее просвещенных странах едва пятая часть тех, кого природа наделила талантами, получают образование, необходимое для их развития, и, таким образом, число людей, призванных расширять границы наук своими открытиями, должно при всеобщем образовании возрастать в этой самой пропорции.

За последнее время возросли потенции жизни. Пределы возможностей расширились. В интеллектуальной области появились новые пути мышления, новые проблемы, новые данные, новые науки, новые точки зрения.

Но рост потенциальной жизни далеко не исчерпывается всем перечисленным. Жизнь возросла еще в одном смысле, более непосредственном и таинственном. Как известно, в области физического развития и спорта достижения нашего времени далеко оставляют за собою все рекорды прошлых времен. Дело не в отдельных рекордах; но их количество и Постоянство, с каким они все улучшаются, вселяют в нас убеждение, что в наше время сам человеческий организм стал более совершенным, чем когда-либо прежде.

Нечто подобное наблюдается и в области науки. За самое короткое время наука раздвинула свой космический горизонт. Экспансия эта стала возможной благодаря уточнению и совершенству научных методов.

Свобода духа, т.е. сила интеллекта, измеряется способностью расщеплять понятия, традиционно неразделимые. Процесс диссоциации гораздо труднее, чем процесс ассоциации, как показал Кёлер своими наблюдениями над разумом шимпанзе. Сегодня человеческий ум обладает такой способностью диссоциации, как никогда раньше. Физика Эйнштейна выросла из анализа бесконечно малых различий, которыми раньше пренебрегали ввиду их незначительности. Атом, еще вчера бывший мельчайшим пределом мира, сегодня превращается в целую планетную систему.

Прогресс человеческого рода постепенно все более и более ускоряется, и это значит, что воспитание обязано готовить людей к нарастающей скорости изменений в культурной и производственной жизни, в структуре занятости, в характере и содержании профессиональной деятельности, в научных данных и технологиях, в политической и общественной активности. Чтобы люди не боялись изменений, необходимо научить их безболезненно вносить новации в действительность и без потерь адаптироваться к новому. Каждому важно овладеть искусством пожизненного самосовершенствования.

Поскольку свобода торговли и распространение истин, полезных для счастья людей, — прежде всего истины о полезности истины и законов, благоприятствующих развитию человеческих способностей, — изменят лик мира, уничтожат колонии, обеспечат прогресс бывших метрополий, и поскольку можно истреблять тиранию и предупреждать ее реставрацию только благодаря распространению разума и мужества им пользоваться, постольку в школах нельзя не учить искусству правильно пользоваться свободой, нельзя не прививать рвения к истине, нельзя не развивать мужества сознания, мужества нести ответственность за самостоятельно принятые решения. От успешности такой работы школы зависят судьбы мира.

Благодаря хорошему образованию между научным и учебным познанием устанавливаются тесные связи, притом — в перспективе — и двусторонние. Ибо число людей, призванных расширить границы наук своими открытиями в области методов познания, возрастает в пропорции, соизмеримой с распространением такого образования.

Прочное знание и овладение той или иной наукой достигается только с приобретением способности охватить начала и основные законы этой науки, судить о ее задачах и уметь связать единичные явления с началами. Пока не приобретена такая способность, не достигнуто и прочное знание в данной отрасли.

На то, что обучение знанию есть искусство, указывает наличие расхождений в способах обучения. Каждый из знаменитых учителей имеет свой способ и свой заранее установленный порядок обучения; это — отличительная черта всех искусств вообще — и говорит о том, что такой способ обучения есть искусство.

Легче всего можно достичь образованности, усвоив научный язык и приобретя опыт ведения бесед и споров по разным вопросам науки. Этот путь — самый короткий. Многие из обучающихся не могут изложить и развить свою мысль. Больше, чем нужно, они заботятся о заучивании наизусть, но не могут добиться в достаточной мере умения свободно пользоваться своими знаниями и учить других.

Эти пробелы в их знаниях проистекают только от способа, по которому их обучали, от недостатков этого обучения. Иначе трудно это объяснить, ведь память у них лучше, чем у кого бы то ни было, поскольку они особенно заботятся о заучивании наизусть, а все их помыслы направлены на то, чтобы овладеть наукой, но ничего не получается.

По мере совершенствования способов обучения будет сокращаться продолжительность введения в культуру науки. Особенно важно усовершенствование преподавания умозрительных наук. Культура и науки переживают расцвет только благодаря непрерывному развитию общественной жизни и сохранению преемственности в обучении.

Если власть держится на общественном мнении, то воспитание обладает властью над властью, ибо оно бесспорно способно мощно влиять на общественное мнение — и непосредственно, и косвенно. Если общественная жизнь оплодотворяется только новыми идеями, то задача воспитания в стимуляции производства идей, оно должно быть, по преимуществу идейно стимулирующим. Поэтому в ходе образования так важно воспитать жажду истины, уважение к ней, способность проверять и перепроверять ее. Бесконечно ценен интерес к принципам и законам науки, к ее основаниям и корням. Необходим чистый интерес к чистой науке.

 

История образования

 

Антропологические проблемы истории педагогики глубоко и последовательно разработал Л.Н. Толстой.

Толстой сформулировал положение о том, что «только история педагогики может дать положительные данные для самой науки педагогики» и что поэтому история воспитания «должна явиться и лечь в основание всей педагогики». История образования для Л.Н. Толстого не просто основа теории, науки воспитания, но она и есть — с антропологической точки зрения — сама педагогика.

В самом деле. Человек развивается, констатирует Толстой, под воздействием двоякого рода обстоятельств: стихийного влияния людей, всей окружающей среды и сознательного воздействия одних людей на других. Изучения одного лишь целенаправленного воспитания и школьного дела для понимания природы воспитания совершенно недостаточно.

⇐ Предыдущая13141516171819202122Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: