Истоки историка-эволюционного подхода к пониманию человека 3 страница

Неотразимое и необъяснимое желание повлекло его»[41]. В этом примере какая-то непонятная сила влечет главно­го героя к месту преступления, и она, эта сила, словно действует помимо него. При наличии некоторой потреб­ности объект, могущий удовлетворить человека, влечет его к себе и побуждает совершить акт, как бы «требуе­мый» этой вещью и приводящий к удовлетворению дан­ной потребности.

Тот фундаментальный факт, что «значение», кристал­лизированное в продуктах общественной деятельности, как бы «требует» совершить то или иное действие, нашел свое выражение также в представлениях К. Дункера о «фун­кциональной фиксированности». К. Дункер провел деталь­ное исследование фиксации функционального «значения» за различными объектами. В типовых задачах испытуемый должен был преодолеть фиксацию функции, закреплен­ной за объектом, и употребить объект, ранее применяв­шийся в той же ситуации в обычной функции, в другой, непривычной функции. Например, после того как плос­когубцы использовались для вынимания гвоздей, приме­нить их в качестве «подставки для цветов» и т. д. Было установлено, что фиксация какой-либо функции за объек­том впоследствии приводит к тому, что у испытуемого возникает функциональная фиксированность, то есть применение объекта только в той функции, в которой он использовался ранее. О наличии функциональной фик­сированности судят по тому, как она препятствует, ме­шает употребить объект в новой непривычной функции.

Сущность феноменов и принципа предметности осо­бенно ярко проступает в тех фактах, в которых проявля­ется расхождение и даже конфликт между естественной логикой движения, определяемой чисто физическими свойствами объекта как «вещи», и логикой действия с «предметом», за которым в процессе общественного тру­да фиксирован вполне определенный набор операций. Такого рода конфликт и выступал в качестве прообраза методического принципа экспериментальных исследова­ний практического интеллекта ребенка, которые прово­дились в 30-е гг. А. Н. Леонтьевым и его сотрудниками Л. И. Божович, П. Я. Гальпериным, А. В. Запорожцем и др. Приведем в качестве примера исследование Л. И. Божович. Она просила детей 3—5 лет достать картинку, которая прикреплена к рычагу на столе. Сложность задания за­ключалась в том, что ребенок тянет ручку рычага к себе и все время терпит неудачи, так как логика непосредствен­ного восприятия ситуации вступает в конфликт с логи­кой «орудия», которая, используя термин К. Левина, «требует», чтобы ребенок оттолкнул ручку от себя. Лишь тогда картинка приблизится к нему.

Впоследствии специфические особенности «предмет­ных» действий с удивительной ясностью и полнотой были описаны выдающимся исследователем создателем теории «построения движения» и «физиологии актив­ности» Н. А. Бернштейном: «Дело в том, что движения в предметном уровне ведет не пространственный, а смыс­ловой образ, и двигательные компоненты цепей уровня действий диктуются и подбираются по смысловой сущ­ности предмета и того, что должно быть проделано с ним. Поскольку же эта смысловая сущность далеко не всегда совпадает с геометрической формой, с пространственно кинематическими свойствами предмета, постольку среди движений — звеньев предметных действий вычленяется довольно высокий процент движений, ведущих не туда, куда непосредственно зовет пространственное восприя­тие... »[42]. Процедуры открывания крышки шкатулки путем прижатия ее книзу, поворота лодки против часовой стрел­ки путем поворота руля по часовой стрелке — все это примеры движений «не туда», в которых вещь фигурирует в первую очередь не как «материальная точка в простран­стве», не как стимул, вызывающий реакции, а как пред­мет — носитель общественно-исторического опыта, определяющий специфику предметного действия человечес­кой личности.

Н. А. Бернштейн, изучавший характер предметных дей­ствий, А. Н. Леонтьев и его сотрудники, исследовавшие значения, фиксируемые в орудиях, имели дело с той же реальностью, что К. Левин и К. Дункер. Но в отличие от гештальпсихологов они сумели раскрыть действительное происхождение реальности, этих «системных качеств» объекта, усмотреть за ней «осевшую» на объектах мира человека деятельность. Феномен предметности мгновен­но исчезает, стоит лишь изъять объект из той или иной деятельности, из той или иной культуры. Ни на каком объекте, взятом самом по себе, не написано, что он яв­ляется мотивом деятельности личности, и в то же время любой объект может превратиться в мотив деятельности (предмет потребности), нацелиться таким сверхчувствен­ным системным качеством, как «характер требования», когда он попадает в определенную систему деятельностей человека.

Феномен «идеализации». Наделяется этими сверхчувствен­ными системными качествами и такой вполне телесный объект природы, как человек, вступая как личность во все новые и новые отношения с другими людьми и ста­новясь порой мотивом их деятельности. Именно эти сис­темные качества человека, а не то, что «спрятано под поверхностью его кожи», составляют плоть его личности. Здравый смысл упорно сопротивляется в самых разных формах подобному «предметному» пониманию личности, выступая в обыденном сознании, например, в виде рас­хожих представлений вроде представления об «идеа­лизации», приукрашивании любимого человека. В действительности же любящий человек, включаясь в та­кой тип творческой деятельности, как творчество любви, не идеализирует, а открывает появившиеся в совместной деятельности системные социальные качества другой лич­ности. Одну из важнейших характеристик предметной де­ятельности, неразделимость в деятельности личности и общества, можно проиллюстрировать образным высказы­ванием публициста Е. М. Богата. По его мысли, одна из самых замечательных особенностей творчества в том и состоит, что в нем меняются, рождаются заново не только полотно или камень, но и сам художник. К творчеству, объединяющему в одно целое двух близких людей, это от­носится особенно, так как в нем «субъект» и «объект» — живые, и понять, кто субъект, а кто объект, практически невозможно.

Итак, реальным основанием для выделения принципа предметной детерминации деятельности в психологии личности служит целый ряд описанных выше феноменов предметности. Принцип предметности, выделяемый и кон­кретно-научной методологии деятельностного подхода к изучению человека, выступает как оппозиция объектно­му «антропоцентрическому» видению человека и задает особое пространство исследования личности. Для этого про­странства характерны следующие особенности: а) в нем снимается присущее бихевиористскому, персонологическо-му, ролевому и психоаналитическому подходам личности противопоставление индивида— среде, личности— обще­ству, мира стимулов — миру реакций; б) человек и пред­метный мир рассматриваются как полюса развивающейся системы, системы деятельностей в обществе, внутри которой они только и приобретают присущие им системные качества. Анализ деятельности на полюсе субъекта вплот­ную подводит еще к двум принципам деятельностного подхода — принципу активности и принципу неадаптив­ной природы индивидуальности личности.

 

 

Принцип реактивной и активной организации процессов деятельности человека

Представления о реактивной и пассивной природе человека всегда были и остаются отличительными признаками различных психологи­ческих и биологических концепций, основывающихся на идеях механи­стического материализма, для ко­торого характерен взгляд на человека как на своего рода «машину» (Ж. Ламетри), «автомат», «ролевой робот» и т. п. Эти представления отличаются удивительной живучестью, постоянно находя аналогии между человеком и его орга­нами и различными техническими устройствами — от камеры-обскура до сложнейших современных электрон­но-вычислительных машин.

Своеобразной иллюстрацией этих принципов может по­служить воображаемая перекличка между философами и учеными средневековья, физиологами, работающими в рамках рефлекторного подхода, бихевиористами, пред­ставителями когнитивной психологии, создателями «ро­левых» теорий личности. Так, Ч. Шеррингтон словно перекликается с Дж. Уотсоном, говоря, что животные яв­ляются лишь марионетками, которых явления внешнего мира заставляют совершать то, что они совершают. Одна­ко Ч. Шеррингтон, вслед за Р. Декартом, говорит о реактив­ной, пассивной природе только животных. Родоначальник же бихевиоризма Дж. Уотсон с присущей ему категорично­стью заключает: «Необходимо изучать человека аналогично тому, как химики изучают органические соединения. Пси­хологически человек все еще остается комком непроанализиро­ванной протоплазмы» [43]. Дж. Уотсону спустя полвека вторит основатель социального бихевиоризма Б. Скиннер, утверждая, что за поведение человека несет ответственность не он сам, а окружающая его Среда. По мысли Б. Скиннера, чело­век бьется головой о стену, стена «наказывает»; это больше не повторяется, потому что именно «стена», а не «чувство ответственности» помогает человеку в дальнейшем избежать подобных неприятных случаев. И все это звучит довольно последовательно, если вспомнить принятый Скиннером принцип реактивности и идущее рука об руку с этим прин­ципом превращение человека в марионетку, всецело вы­полняющую волю Среды. В ролевых концепциях личность чаще оказывается пассивным конформистом, действующим под влиянием социальных ожиданий и норм группы.

Превращение человека в бихевиоризме в марионетку, а в социальном бихевиоризме Скиннера — в функционе­ра, манипулируемого посредством разных подкреплений, в ролевых теориях — в «играющего человека» — вещь за­кономерная. Предложив для объяснения поведения лако­ничную схему S— /?, бихевиористы начали борьбу против «психологии сознания», предприняв попытку выбросить на свалку истории такие мистические категории, как «на­мерение», «образ», «сознание», «апперцепция», «свобо­да», «вина» и т. п. — словом, все то, что было связано с активностью, пристрастностью субъекта. Подобно сред­невековым рыцарям уотсоновцы предали огню и мечу внешние атрибуты старой религии, не разрушив при этом основания самого храма. В роли такого основания высту­пал «постулат непосредственности» (Д. Н. Узнадзе), мол­чаливо признаваемый психологами разных школ, будь то ассоцианисты или бихевиористы, персонологи или пси­хоаналитики, — постулат, который был позаимствован у классической физики. Радикальный, а затем и социальный бихевиоризм возвели этот постулат в принцип, которому должно подчиняться объяснение поведения, тем самым узаконив взгляд на поведение человека как реактивное по своей природе.

Вместе с тем, критикуя различные концепции че­ловека, будь то бихевиористские, когнитивистские или ролевые теории, не следует забывать, что все эти осно­вывающиеся на принципе реактивности модели челове­ческого поведения основываются на реальных фактах, которые гиперболизируются, односторонне освещаются. Например, за ролевым поведением личности стоят утили­тарные качества человека, которые он приобретает в той или иной социальной группе. В типичной социальной ситуа­ции следование социальным нормам и ожиданиям груп­пы освобождает человека от тяжелой работы по принятию решения. Так, П. Жане, резко разделивший память чело­века на память как социальное действие, присущее только человеку, и память как автоматическое повторение, под­черкивал большое значение реактивного поведения. Он даже назвал людей «автоматами для повторения», кото­рый воспроизводят одно задругам привычные стереотип­ные действия в течение многих десятилетий.

Ориентируясь на принятое в конкретной культуре сте­реотипное поведение, можно с большей или меньшей степенью вероятности прогнозировать типичные соци­альные действия человека как представителя той или иной социальной группы. Стоит, однако, выйти за границы диапазона конкретных привычных ситуаций, например попасть в другую культуру или перенестись мысленно в другую историческую эпоху, и за кажущейся естествен­ностью реактивного стереотипизированного поведения приоткроется его культурное историческое происхожде­ние. Например, шведский путешественник Эрик Лундквист рассказывает, как однажды в Новой Гвинее после удачной охоты он, объев почти до конца кость дичи, бро­сил ее старому туземному вождю. Присутствующий при этом друг Э. Лундквиста, европеец, возмутился: «Ты об­ращаешься с ним, как с собакой!.. Швырять ему кости! Это же унизительно для него! А сам проповедуешь, что мы должны обращаться с туземцами по-человечески, так, словно они белые»[44]. Этот европеец, оценивая происшед­шее событие через призму социальных норм общения, этикета в европейской культуре, неверно сориентировал­ся в ситуации. Он не учел различия обычаев у папуасов и европейцев, характерных для образа жизни в этих культу­рах. У папуасов совершенное Э. Лундквистом действие считается проявлением дружеских отношений. Поэтому вождь племени в том, что ему давали недоеденную его гостем пищу, усматривал не обиду, а знак дружеского располо­жения. В приведенном примере проявляется то, что реак­тивное стереотипическое поведение пригнано к определенному образу жизни. Оно дает сбой тогда, когда человек сталкивается с нестандартной ситуацией, в част­ности попадает в другую культуру.

Реактивное и активное поведение человека не антипо­ды, а дополняющие друг друга приспособления в опреде­ленной системе взаимоотношений с миром, между которыми далеко не всегда удается провести отчетливую границу (С. Д. Смирнов).

В методологии деятельностного подхода с самого нача­ла отстаивалось положение о том, что поведение челове­ка в мире и его познание действительности носят активный пристрастный характер. В современной психологии выде­ляются три подхода, раскрывающих разные грани прин­ципа активности.

Первый, наиболее традиционный из этих подходов со­стоит в том, что в нем исследуется зависимость познания мира человеком от различного рода ценностей, целей, установок, потребностей, эмоций и прошлого опыта, которые определяют избирательность и направленность деятельности субъекта. «Понятие субъективности образа включает в себя понятие пристрастности субъекта. Пси­хология издавна описывала и изучала зависимость вос­приятия, представления, мышления от того, «что человеку нужно», — от его потребностей, мотивов, установок, эмоций. Очень важно при этом подчеркнуть, что такая пристрастность сама объективно детерминирована и от­ражается не в неадекватности образа (хотя и может в ней выражаться), а в том, что она позволяет активно прони­кать в реальность»[45].

Различная глубина вкладов субъекта в образ мира про­является на разных уровнях — от избирательности вос­приятия, обусловленной предшествующим контекстом, до пристрастности восприятия мира, обусловленной мо­тивами личности. Подобное понимание активности мо­жет быть полностью выражено известной формулой С. Л. Рубинштейна, согласно которой внешние причины дей­ствуют через внутренние условия.

Обусловленность познания человека ожиданиями буду­щих событий, предвосхищением возможных результатов действия, установками, гипотезами и т. п. позволяет выде­лить предвосхищение вероятного и потребного будущего как одну из важнейших особенностей проявления активности субъекта. Разные аспекты представлений в заглядывании в будущее фиксировались понятиями «образ потребного будущего» (Л. Н. Бернштейн), «акцептор результатов дей­ствия» (П. К. Анохин), «установка» (Д. Н. Узнадзе).

В психологии личности эти представления нашли свое выражение в понятиях «жизненных планов», «временной перспективе» (К. Левин), которые существенным образом влияют на выбор поступков личности, на ее судьбу.

Второй подход к проблеме активности является анти­подом различных представлений о поведении, основыва­ющихся на принципе активности. Этот подход выражается во взгляде на психические процессы как на творческие, продуктивные, как на процессы порождения психичес­кого образа. Представители его (это прежде всего Н. А. Бернштейн, А. В. Запорожец, В. П. Зитенко, П. Я. Гальперин, А. Н. Леонтъев) с самого начала показывают, что в той среде, где возможно поведение как реактивное приспо­собление к миру, в возникновении пристрастного психи­ческого образа нет никакой необходимости, а все реагирование субъекта может быть основано на врожден­ных физиологических механизмах или готовых социальных шаблонах и эталонах поведения и восприятия.

Совсем недавно и с несколько неожиданной стороны представители второго подхода получили подтверждение не только его правильности, но и своевременности. Раз­работчики моделей распознавания образа убедились в том, что сказочная форма «пойди туда, не знаю куда, найди то, не знаю что» имеет гораздо более глубокий смысл, чем это может показаться с первого взгляда. Оказалось, что в реальной жизни встреча с подобными «плохо сформулиро­ванными задачами» является скорее правилом, чем ис­ключением. Люди то и дело попадают в ситуации, где буква S при случае может быть воспринята как цифра 5 или змея и т. д. Для таких ситуаций характерны следующие чер­ты: во-первых, они содержат неопределенность и мало указаний на то, а что же требуется получить; во-вторых, для их решения постоянно приходится обращаться к час­тным, разовым способам решения, применимым к дан­ному конкретному случаю. Таким образом, представители различных вариантов теории распознавания образа и вме­сте с ними психологи когнитивистского направления, такие как У. Найссер, попадают в затруднительное поло­жение, когда им приходится решать вопрос, как распоз­наются «плохо оформленные» категории. Выход из этого положения пытаются найти на пути выделения универ­сальных шаблонов, посредством которых можно распоз­навать образ, подогнать стимул к готовому шаблону. Такого рода шаблоны или готовые рефлекторные механизмы по­ведения были бы наиболее экономным способом приспо­собления в стационарной, а не в изменчивой среде. Именно в стационарной среде поведение по принципу реактивно­сти обеспечило бы организму наилучшее выживание.

Но, как отмечал Н. А. Бернштейн, развивая взгляды на моторное запоминание как активную творческую деятель­ность, что бы человек ни делал — бежал ли по неровному месту, боролся с другими животными, выполнял тот или иной рабочий процесс, — всегда и всюду он занимается преодолением сил из категории неподвластных, не пре­дусмотренных и не могущих быть преодоленными ника­ким стереотипом движения, управляемым только изнутри. В связи с этим положением ни познание, ни социальное поведение личности не могут быть объяснены при помо­щи ролевых или бихевиористских концепций, рассматри­вающих эти процессы как пассивное «отдавание» воздействиям, идущим извне, и как опирающиеся на те или иные раз и навсегда приготовленные следы, шабло­ны в прошлом опыте человека. Они представляют собой не повторение действий, а их построение в непредвиденных и конфликтных ситуациях. Человек как активный «элемент» разных социальных общностей постоянно сталкивается с задачей соотнесения тех целей, которые ему приходится осуществлять в ситуациях, выдвигающих порой разные тре­бования. Тут-то он и разыгрывает конфликт «быть или ка­заться», пуститься ему в погоню за удачным выполнением в разных системах разных социальных ролей и стремиться стать «хорошим для всех» или же не раствориться в раз­ных системах и остаться самим собой. Включенность чело­века в разные и иногда противоречивые социальные общности приводит к необходимости ориентировки в раз­ных социальных ситуациях и строительству таких поступ­ков индивидуальности, которые могут привести как к трансформации личности, так и к развитию тех систем, в которых личность входит как их активный «элемент».

Таким образом, этот второй подход к проблеме актив­ности доказывает ограниченность тех направлений пси­хологии, которые опираются на принцип реактивности при объяснении различных проявлений поведения и по­знания человека.

Третий подход к проблеме активности ставит во главу угла идею о самодвижении деятельности. Этот подход не­отрывен от принципа неадаптивной природы человечес­кой деятельности.  

 

 

Принцип сочетания адаптивного и неадаптивного типов активности как условие развития деятельности человека

В деятельностном подходе к изучению человека неоднократно подчеркивался тот факт, что лич­ность представляет собой такого рода особое образование, которое не может быть выведено из приспособительного адаптивного по­ведения (А. Н. Леонтьев). Личность живет по формуле «жить, а не выживать».

При анализе соотношений адаптивных и неадаптив­ных качеств деятельности субъекта следует учесть, что в психологии долгое время преобладали взгляды на чело­века как на адаптивное приспосабливающееся существо. В. А. Петровским были специально проанализированы и выделены три наиболее распространенных варианта принципа адаптивности в различных общепсихологических подходах к изучению поведения человека: гомеостатичес-кий, гедонистический и прагматический.

Гомеостатический вариант. Идея гомеостаза досталась психологам в наследство от традиционных биологических теорий, утверждающих, что все реакции организма как системы, пассивно приспосабливающейся к воздействи­ям среды, призваны лишь выполнять сугубо адаптивную функцию — вернуть организм в состояние равновесия. В эмпирической психологии этот вариант принимал самые различные формы. Особенно явно он выступил в рефлек­сологии, в которой активность субъекта сводится к под­держанию равновесия со средой. Гомеостатический вариант объяснения поведения личности нашел свое выражение в столь внешне непохожих общепсихологических концеп­циях, как психоанализ З. Фрейда; динамическая теория личности К. Левина; социально-психологические теории стремления к разрядке когнитивного несоответствия (дис­сонанса) Л. Фестингера или баланса Ч. Осгуда (Ч. Осгуд и др. ); в необихевиористских концепциях редукции напря­жения потребностей организма человека и животных.

Внешне противоположными, но близкими по исход­ному принципу являются концепции личности в гумани­стической психологии, в которых идее гомеостазиса противопоставляется идея «стремления к напряжению», к нарушению равновесия как исходная методологическая предпосылка изучения мотивации развития личности че­ловека (А. Маслоу, Г. Олпорт, К. Роджерс и др. ). И в тех и в других концепциях личность противопоставляется соци­альной среде, а ее поведение подчиняется заранее предустановленной конечной цели — обрести равновесие с обществом за счет разрядки потребностей или достичь «рав­новесия» с самим собой за счет самоактуализации, то есть добиться «равновесия», как бы ни мешало или ни помо­гало общество.

Гедонистический вариант. В соответствии с гедонисти­ческой предпосылкой анализа поведения человека любые поведенческие акты направлены на максимизацию удоволь­ствия и минимизацию страдания, в частности отрицательных эмоций, огорчений и т. п. На первый взгляд, против гедонистического варианта, прямо формулируемого в кон­цепции мотивации достижения Дж. Макклелланда, воз­ражать довольно трудно. В повседневной жизни существует немало примеров, когда человек совершает то или иное действие, чтобы получить удовольствие. Однако даже если оставить в стороне этические характеристики подобной интерпретации конечных целей человеческих стремлений, то найдется немало фактов, иллюстрирующих существо­вание действий и поступков личности, которые идут враз­рез со стремлениями достичь удовольствия и избежать страданий. И факты эти не только в сфере героизма и са­мопожертвования, а в человеческой работе, где большин­ство действий направлено не на достижение удовольствия, а на то дело, ради которого живет человек.

Прагматический вариант. Этот вариант, распространен­ный в функциональной и когнитивной психологии, выс­тупает в виде положения о том, что любое оптимальное поведение направлено на максимизацию пользы, достиже­ние эффекта при минимальных затратах. Так, известные представители когнитивной психологии П. Линдсей и Д. Норман практически прямо формулируют суть этого ва­рианта принципа адаптивности: «... даже если принятое кем-то решение кажется неразумным, мы все равно до­пускаем, что оно логично и обоснованно. Наш основной постулат состоит в том, что всякое решение оптимизиру­ет психологическую полезность, даже если посторонний наблюдатель (а может быть и человек, принявший реше­ние) будет удивляться сделанному выбору»[46].

Прагматический вариант, особенно в той форме, в которой он дается в когнитивной психологии, исходит из определения человека как «человека рационального», а тем самым любого человеческого действия как рационального и разумного. Отсюда при анализе развития человека и в его индивидуальной жизни, и в истории общества любые прояв­ления, не вписывающиеся в рамки «разумного действия», от­фильтровываются, отбрасываются немотивированные поступки в жизни личности, неутилитарные проявления че­ловека в истории общества. И психологи, и антропологи, и археологи ищут объяснения проявлений сущности лично­сти в ее индивидуальной жизни и в истории человечества в чисто рациональных приспособительных образованиях — в утилитарной полезной деятельности и ее продуктах. При этом соответствующий прагматическому варианту прин­ципа адаптации образ «разумного человека» достраивает­ся, подтверждается, а многие неутилитарные проявления жизни личности и человечества интерпретируются как не­достойные внимания, странные, ненужные и неполезные.

Гомеостатический, гедонистический и прагматический варианты принципа адаптации объединяет то, что во всех этих вариантах поведение устремлено к изначально дан­ной предустановленной цели. Подчиненность активности какой-либо заранее данной норме или цели и составляет су­щественную особенность поведения субъекта, характеризуе­мого как адаптивное (В. А. Петровский).

Наивно было бы отрицать наличие у человека широкого класса поведенческих актов адаптивной природы. Точно так же, как самолет, взлетающий в небо, не противоречит и тем более не отменяет законов земного тяготения, возник­новение неадаптивных проявлений поведения никоим обра­зом не является отрицанием адаптивных поведенческих реакций.

Неадаптивный характер деятельности человека явствен­но выступает при изучении активности человека, отвеча­ющей формуле «внутреннее (субъект) действует через внешнее и тем самым само себя изменяет» (А. Н. Леонтъев). Суть этой формулы активности можно проиллюстри­ровать на примере развития человеческих потребностей. Вначале потребность выступает как чисто динамический силовой импульс, некоторый физиологический порыв (drive), который приводит к возникновению ненаправ­ленной поисковой активности. Вследствие своей универ­сальной пластичности (В. В. Давыдов) поисковая активность может подчиниться, уподобиться, принять на себя самые разные предметы окружающего мира. До того как это «внут­реннее» побуждение не нашло в процессе активности свой предмет, оно способно вызывать лишь «внешнее» — саму эту поисковую активность. Однако после встречи этого побуждения с предметом, который заранее не предуста­новлен, картина разительно меняется. Побуждение пре­образуется, опредмечивается, и потребность начинает направлять, вести за собой деятельность. Только в этой своей направляющей функции потребность является предметом психологического анализа.

Если у животных диапазон объектов, на которых мо­жет фиксироваться потребность, как показывают блестя­щие исследования этологов, например исследования импринтинга — запечатления реакций следования ново­рожденных животных за первым проходящим мимо объек­том, весьма ограничен, то у человека в силу постоянного преобразования им среды, производства материальных и духовных ценностей этот диапазон воистину не имеет гра­ниц. Преобразование по описанной выше формуле актив­ности потребностей, переход их из физиологического состояния нужды, выступающей в роли предпосылки де­ятельности, на уровень собственно психологической ре­гуляции деятельности, естественно, лишь один из частных случаев таких трансформаций. Подобного рода трансфор­мации происходят и с индивидом в целом, приводя к рождению личности, и с личностью, выступая самодви­жущей силой ее развития. Последний момент особенно выделен С. Л. Рубинштейном, который писал: «Своими дей­ствиями я непрерывно взрываю, изменяю ситуацию, в которой я нахожусь, а вместе с тем непрерывно выхожу за пределы самого себя»[47].

Методологические представления о самодвижении дея­тельности определили общую стратегию поиска конкрет­ных психологических феноменов и механизмов этого самодвижения. А. НЛеонтьев подчеркивал, что источники как саморазвития, так и сохранения устойчивости дея­тельности должны быть найдены в ней самой. Для реше­ния этой задачи, а тем самым и ответа на вопрос, как рождается новая деятельность, В. А. Петровским была пред­принята попытка обнаружить и экспериментально иссле­довать возникающую по ходу движения деятельности избыточную активность, этот своего рода «движитель» деятельности. На материале анализа феномена «бескоры­стного риска», проявляющегося в ситуации опасности, им было показано, что человеку присуща явно неадап­тивная по своей природе тенденция — тенденция дей­ствовать как бы вопреки адаптивным побуждениям над порогом внутренней и внешней ситуативной необходи­мости. В основе феномена «бескорыстного риска», в частно­сти и в основе зарождения любой новой деятельности, лежит порождаемый развитием самой деятельности ис­точник — «надситуативная активность». Исследования феномена «бескорыстного риска» выдвигают на передний план идею о неадаптивном, непрагматическом характере активности субъекта, его саморазвитии и тем самым зак­ладывают основания для нового проблемного поля ана­лиза личности.

Один из феноменов, иллюстрирующих существование проявлений надситуативной активности, был продемон­стрирован еще в 40-х гг. экспериментами В. И. Аснина. В этих исследованиях детей 3 и 4 лет просили достать, на­пример, шоколадку, лежащую на столе. Между ними и этой шоколадкой помещали барьер, например проводи­ли черту, то есть делали так, чтобы они не могли прямо подойти и достать желаемую вещь. Рядом с ребенком кла­ли, например, небольшую палку, с помощью которой эту шоколадку можно достать. Дети 3—4 лет методом «проб и ошибок» через некоторое время придвигали эту шоколад­ку к себе. После этого они были довольны, что достигли цели, которую перед ними поставили. Затем опыт вос­производился уже с детьми 9 лет. Ребенок 9 лет, который, казалось бы, должен мгновенно решить эту задачу, муча­ется, ходит из стороны в сторону, не обращает никакого внимания на эту удобную, лежащую рядом с ним палку, с помощью которой он может достать шоколадку.

⇐ Предыдущая234567891011Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: