Главная | Обратная связь | Поможем написать вашу работу!
МегаЛекции

Политическое наследие революции




 

Двадцатый век нашей христианской эры, этот последний и страшный век, далеко еще не закончил свое течение. Мы только вступили в его вторую половину. Но политические тенденции его достигли такой зрелости, и зрелость эта доведена до такого предела, что мы можем уже говорить о его своеобразии.

Конечно, третья (атомная) мировая война, если она состоится, вызовет к жизни совсем новые, невиданные и небывалые последствия, но это будут военные события, способы разрушения и истребления, формы гибели и опустошения, а не политические формы. Политически же человеку остается только завершить некоторые способы дальновидения, дальнослышания и химического воздействия на человеческую душу, для того чтобы обеспечить водворение на земле последних унижений, последней бессмыслицы и предельного насилия.

Нам не надо дожидаться водворения этих последних практически применительных выводов безбожия для того, чтобы уже теперь подвести некоторые основные итоги тому политическому наследию, с которым следующие за нами поколения вступят в жизнь.

1. Первое и основное, чем отличается государство XX века, это сознательный, планомерный и последовательный отрыв его от тех духовных корней, которыми оно доселе держалось и питалось: от религии, от нравственности и от национально-патриотического чувства.

Итак, прежде всего – от религии. Отделение «церкви» от «государства» было бы не ново; западные государства работают над этим уже давно. Новое же государство отделяет друг от друга не учреждения и не финансы двух организаций, но отрывает правосознание своих граждан от религиозного чувства, не только от христианского, но и от всякого другого. Оно тщится погасить в душах чувство Бога, память о Боге, идею божественного, священного, благодатного, сверхчувственно-потустороннего; отнять у гражданина потребность в молитве, дар молитвы, повод для молитвы, всякий свет духовного совершенства и всякий луч святости. Отсюда поругание святынь, разрушение храмов, истребление или унижение духовенства, система кощунства и запрещение книг Св. Писания. Это есть некое грубое вторжение в исторически и свободно сложившийся строй души: запугивающее, насильственное, мучительное подрезание и засушивание религиозных коней правосознания. И самый «компромисс», допущенный коммунистами впоследствии с внешней видимостью церковности (московская «псевдопатриархия»), был попыткою использовать остатки униженной, запуганной псевдорелигиозности для служения антихристианскому государству и стерилизованному в безбожии разбойному правосознанию.

История знает эпохи постепенного засыхания и выветривания религиозного чувства у народов. Но это состояние возникло само, оно поражало народ как крадущееся бедствие и всегда вело к государственному кризису (смуты Древнего Китая, разложение Греции в Пелопоннесской войне, великие смуты и гражданские войны Рима, современная Франция). В xx веке тоталитарное государство впервые пытается намеренно обезбожить правосознание подмятого им народа. Это есть политический эксперимент в чистом виде. Мы предсказываем ему жалкий исторический провал.

2. С этим тесно связана попытка погасить в душах людей религиозно-совестное чувство добра и зла, т. е. намерение деморализовать граждан, чиновников и самую государственную форму. Мораль, как совестный призыв, как чувство долга, как система обязанностей, как живая дисциплина, владеющая человеком, – презирается, осмеивается, попирается и объявляется контрреволюционным предрассудком. Человек должен «освободить себя от добра, чтобы стать способным ко всяческому «полезному» злу. И вот провозглашается и систематически внедряется новый критерий добра и зла: «то, что в данный момент полезно интересам революционного пролетариата (т. е. коммунистического правительства и его политической полиции), – то и морально, то и обязательно; все остальное есть буржуазный предрассудок, измена пролетариату, наказуемое преступление»… Но так как каждый «данный момент» может потребовать иного, противоположного, ибо история, по учению марксистов, развивается якобы «диалектически», то вырабатывается специальная доктрина «жестоковыйного раболепства» («диамат, т.е. диалектический материализм, или «истмат», т. е. исторический материализм), доктрина, которая декретируется сверху, подавляет всякое личное наблюдение, соображение и постижение и приучает людей быть покорно готовыми к совершению любых жестокостей, мерзостей и предательств. Государство поощряет и взращивает в человеке угодливого и деморализованного раба, награждая его, привилегируя его, застращивая и дисциплинируя его в слепом повиновении. Этот раб покорствует до тех пор, пока боится и пока чует силу своего поработителя. История покажет нам, к чему он окажется склонным и способным в тот момент, когда он почует своего «владыку» ослабевающим и осмелится побороть свой страх. Это будет жестокий урок для коммунистов во всем мире.

История человечества есть постепенное освобождение его от рабства и воспитание личности к свободе, достоинству, самостоятельности и чести. В XIX веке никто не предвидел, что декорации демократии вдруг раздвинутся и что из-за них выступит тоталитарный поработитель. Но если бы даже этот поработитель принес людям не принуждение к бессовестности, а строгую порядочность в личной и гражданской жизни (подобно строю Кальвина в Женеве), то и тогда его строй был бы фальшив и подлежал бы отвержению, ибо начало добра должно быть свободно избрано человеком, а не навязано ему.

Всей этой деморализованной и деморализующей государственности мы предсказываем жалкое и позорное крушение: кто взращивает злого раба, тот будет злобно низвергнут этим рабом и сам погибнет от насажденного им рабства и зла. И Рим, и Византия явили тому достаточно примеров…

3. И третья основа здорового государственного правосознания, – национально-патриотическое чувство, – подрывается современным коммунизмом совершенно так же, как и первые две. Любовь к своему родному языку, к отцовской вере и духовной культуре; хранение национального духовного акта, национальной независимости и чести – все это отвергается как буржуазный предрассудок и как «измена международному пролетариату». Многоплеменные государства известны в истории; антинациональное и интернациональное государство, покушающееся на вселенский объем, появляется впервые. Здесь дело не в примирении племен и народов, а в угашении их своеобразия, в обезличении, в нейтрализации и всесмешении. Так, Джугашвили имел развязную глупость сказать, что у всех народов будет со временем один «общий язык», более похожий на немецкий, чем на русский (бедные китайцы, японцы, арабы, греки и французы!.. да и другие народы!). Все эти драгоценные и могучие источники жизни должны быть отвергнуты, должны иссякнуть; их должен заменить противоестественно-обезображенный хозяйственный интерес (солидарная покорность эксплуатируемых государством рабов), раз и навсегда закрепленный массовой нищетою и политическим террором. И только в час величайшей военной опасности был и здесь допущен лукавый демагогический компромисс: интернационалисты, ведущие государство в войну, решили воззвать к национально патриотическим чувствам русского народа, ибо сначала почуяли, а потом убедились воочию в том, что лицемерный «пафос» социализма и тоталитаризма не поднимает народные массы на защиту новой «государственности». Вторая мировая война явила въяве крушение интернационального государства, порывающего со здоровым инстинктом национального самосохранения.

4. Из этого уже видно дерзновенное и противодуховное новшество, которое лежит в основе всего этого принудительного безбожия, аморализма и антипатриотизма: презрена и попрана грань, ограждающая индивидуальную человеческую душу. Государственная власть не считает личную душу человека самостоятельным источником воли, мысли и дел. Человек не есть для нее более «субъект права» с непрекосновенными правами и гарантированной свободой: он есть объект произвола, повинный беспрекословным послушанием; он есть трудовой механизм, подлежащий в любой момент – унижению, насилию, изоляции, пытке и казни.

Мало того, ему предписывается, во что верить и во что не веровать, как и о чем думать; самая последняя тайна его лично-интимного бытия признается нерушимою и подверженною произвольному воздействию. Таковы все применения длительной пытки, начиная с пытки стоянием, страхом, унижением, голодом, холодом, грязью и побоями и кончая впрыскиванием обезволивающих и обезличивающих химических веществ. Тело человека рассматривается при этом не как естественное ограждение души от внешнего вторжения, а как естественная дверь, ведущая к изнасилованию души и духа. Медицинская химия становится здесь гнуснейшим орудием духовной фальсификации и душевного порабощения. Такое же значение злодейского изнасилования приобретает и гипнотическое воздействие на душевно-духовный строй личной души. Такое же значение приобретает и всесторонняя государственная монополия – монополия работодательства (входящая в самую сущность социализма-коммунизма, монополия продовольственная, монополия печати, слова и агитации).

Внутренняя жизнь личной души, к неприкосновенности и ненарушимости которой взывал в XIX в. А.С. Пушкин, рассматривается теперь, как подлежащая «перевоспитывающему» воздействию. Она подобна как бы «государственному тротуару», по которому волен ходить и которым волен злоупотреблять всякий по требованию тоталитарной полиции: один подслушивает, другой доносит, третий томит в «собачнике», четвертый допрашивает и грозит, пятый выпытывает, «врач» впрыскивает, следователь добивается «чистосердечного признания», а другие ссылают, изводят работой и замучивают насмерть. Мучительства первых христиан и приемы католической инквизиции – не просто «вернулись»; они принципиально включены в самый строй нового государства. Демократия левела, левела до тех пор, пока не были угашены идеи духа, свободы, личности, совести, субъекта права и гражданина; пока человек не был приравнен дрессируемому животному с применением голода, страха, соблазна и мучений.

Такова идея нового государства. Но этим она еще не исчерпывается.

5. Новое, социалистически-тоталитарное государство отличается, далее тем, что оно обдуманно, принципиально и последовательно заменяет идею правосознания идеей рабочувствия. Правосознание имеет свои аксиомы: 1) чувство собственного достоинства и уважения к себе и своему духу; 2) способность управлять собою и свободно строить свою жизнь – как внутреннюю (духовную личность), так и внешнюю (субъект права с хозяйственной инициативой); 3) взаимное уважение и доверие правительству. Чем строже и полнее соблюдаются эти аксиомы в жизни, тем выше и благороднее государственность в стране. Тоталитарный строй попирает эти аксиомы. Соблюдающий свое достоинство – идет на пытки и смерть; самоуправление угашается и внутренне и внешне; недоверие всех ко всему, подозрение и презрение во все стороны – становятся системою жизни. Верный коммунист есть раб власти; и в то же время он есть рабовладелец по отношению к некоммунистам; шпион-предатель по отношению к своим сокоммунистам и кандидат в палачи для всех. Коммунизм как система жизни держится на страхе и предательстве. Боятся все – и застращивающие, и застращиваемые; и каждый должен быть всегда готов купить себе жизнь ценою симуляции, отречения, предательства и доноса. Застращивающие боятся мести своих рабов, и в то же время они боятся расправы со стороны «начальства». А тоталитарное «начальство» охотно казнит не только своих соучастников (Зиновьев, Каменев, Бухарин, Пятаков, Рыков, Максим Горький, Орджоникидзе), но и своих палачей – за то, что слишком старались на службе и слишком много знают (Ягода, Ежов, Берия и др.).

Что же касается граждан, то новое государство считает взаимное недоверие среди них и взаимный шпионаж – лучшей гарантией своей прочности; и не только в низах, – ибо какой же возможен политический заговор среди привычных доносчиков, – но и на партийных верхах. И сами коммунисты не раз жаловались печатно, что из двух «доверительно» побеседовавших коммунистов – по крайней мере один наверное донесет из страха, как бы другой его не предупредил в этом.

6. Одна из самых жутких особенностей нового государства состоит в открытии «безмерности нажима». Казалось, опыт столетий установил уже, что есть «мера» террора и вымогательства, мера порабощения и голода, до которой режимы держатся, а после которой народное возмущение сбрасывает деспотизм. Даже римские «императоры» и итальянские тираны эпохи возрождения находили эту меру и падали. Опыт тоталитарного коммунизма показывает, что эта «мера», по-видимому, может быть растянута и отложена до «безмерности». Весь вопрос в страхе, в организации полицейского аппарата, в голодно-холодном хозяйственном режиме, в монополии печати и, главное, в пренебрежении к смертности населения. Страх парализует мысль и волю; голод и холод довершают этот паралич; полицейский аппарат, отделяющий мужа от жены, детей от родителей и друзей друг от друга развращает и истощает нравственные силы народа; монополия печати убивает общественное мнение; а умелая вербовка палачей с «идейно» задрапированной готовностью не считать казнимых и погибающих – дает тоталитарному государству средства «Гулага», «Катыни» и «Аушвица».

Новая государственность не знает меры в принуждении, предела в вымаривании населения, удержу в казнях, стыда и совести в изнасиловании и погублении человека. Она создала новый способ каторжного правления, новый тип злодейского государства, осуществимость которого зависит от целого ряда условий. А именно. Оно тем легче может быть осуществлено, чем больше в народе наивной доверчивости и преувеличенных надежд, чем меньше у него образования и характера, чем неустойчивее его правосознание; оно предполагает в организаторах завершенное безбожие, законченную безнравственность, неутолимое властолюбие и неисчерпаемый садизм; для осуществления такого строя необходима крайняя самоуверенность невежд, не понимающих природу человеческой души и слепо уверовавших в противоестественную доктрину социализма; необходима и школа палачей, организующих террор и политическую полицию. Но, что имеет еще особое значение, это поддержка такого злодейского начинания со стороны людей, лишенных национального и патриотического чувства: здесь очень важно участие людей других наций и рас, неспособных одуматься, а может быть, даже озлобленных, мстящих и зложелательных. Понятно, что введение такого строя непременно поведет к массовому вымиранию и убиванию, которое примет характер «геноцида» (т. е. национального истребления); и если введение этого строя будет осуществляться изнутри авантюристами чуженационального и интернационального порядка и поддерживаться извне, – по соображениям страха, корысти или завоевания, – другими государствами, то борьба с ним может стать особенно трудною. Именно такой «геноцид» происходит вот уже 36 лет в России при участии многих народов и почти всех других правительств, охотно прикрывающихся на словах своею «неосведомленностью» и «нейтральностью».

7. Понятно, что такое государство, как система насилия, доведенного до национального истребления, может позволить себе все и не останавливаться ни перед чем. Такова планомерная экспроприация и пролетаризация народа, составляющая самую сущность социализма и коммунизма. Наивные меньшевики были склонны истолковывать программу Маркса в смысле эволюции: капитализм будет все больше и больше пролетаризировать массы, и когда пролетаризированные граждане окажутся в большинстве, тогда они «экспроприируют экспроприаторов» и введут райскую «свободу» добренького социализма. Совсем иначе у большевиков: капиталисты и средняя буржуазия экспроприируются немедленно: естественное голодание и казни помогают их исчезновению. Вслед за тем экспроприации подвергается мелкая буржуазия, включая сюда и крестьянство; и опять-таки ее исчезновению помогают голод, казни и ссылки в концлагеря. Нищета становится лучшей гарантией беспомощности и покорности. Однако история показала уже, что из этого возникает не «всеобщая и равная» нищета, а имущественный передел, новое классовое строение общества, новая классовая дифференциация (политическая и имущественная): слагается партийная верхушка (число около 2000 человек), абсолютно привилегированная в командовании и в потреблении благ, – это повелевающие, угрожающие и приговаривающие; во-вторых, партийно-покорная бюрократия (числом в несколько миллионов, иные исчисляют ее состав в 10-15 миллионов «совчиновников»), – это исполнители, передающие террор по всей стране, вымаривающие, казнящие и тихомолком накапливающие новое имущество; и в-третьих, остается ограбленная, неимущая масса народа из всех прежних классов и сословий (число в 170-180 миллионов изнасилованных жертв нового «геноцида»). Именно в таком порядке погибли и крымские татары, карачаи, приволжские немцы и ныне доканываются эстонцы, латыши и некоторые другие российские народности. В общем и целом возникает невиданное еще в истории издевательство над равенством: здесь отбирается кверху весь худший элемент страны – люди с рабской психологией, угодливые, нравственно и религиозно слепые; элита противодуховности, бессмыслия, продажности и жадности. Если «аристос» значит по-гречески наилучший, а «какистос» – наихудший, то этот строй может быть по справедливости обозначен, как правление наихудших или «какистократия».

8. Да и могло ли быть иначе, когда с самого начала большевизм – разнуздывал людей, а коммунизм их порабощал. Программа Ленина с его призывом «гробь награбленное», с его разлагательством религии, патриотизма, семьи и правосознания сводилась именно к этому: разнуздать, чтобы поработить. Из этого могло выйти и вышло неслыханное по всей гнусности «государство» – явление антиправовое, противоорганическое, заменяющее правопорядок механизмом страха и насилия – явление мирового рабовладельчества. И замечательно, что это новое псевдогосударство с самого начала выступило с мировой программой для всех остальных государств, с готовым разбойничьим штампом, который и доныне навязывается всем остальным народам – то уговором, то заговором, то восстанием, то завоеванием, то вторжением, то тихой сапою. И нет таких порочных и подлых средств, которые не пускались бы при этом в ход.

9. Вот почему весь этот новый способ организовать видимость государства должен быть охарактеризован так: система лжи и система насилия во имя вызывающей и законченной пошлости.

Тоталитарный социализм строится ложью и обманом: лживыми обещаниями для масс, систематической ложью в монопольной печати, обманными договорами и обязательствами, обманными призывами и перспективами. Лгут слова, лгут льстивые пресмыкательства, лгут улыбки при подаче избирательных бюллетеней, лгут каменные лица на неповоротливых шеях, лгут «чистосердечные признания», лжет статистика, лжет огромное большинство ученых и их книг, лжет продажное искусство, лжет приспособившаяся к «отцу лжи» псевдопатриаршая «церковь»…

Наряду с этим тоталитарный социализм строится страхом и насилием, – сверху донизу; и если бы было возможно погасить в душах страх перед этим насилием, то весь этот злодейский строй расползся бы в одну неделю.

И все – это во имя величайшей и невиданной в истории пошлости. Произнося это слово, разумею не «банальность» и не просто низкий уровень коммунистических познаний и идей, а воинствующее посягательство на все великое, чистое, божественное и благородное, что доступно земному человеку. «Идея» нового государства есть безбожное мировоззрение, механическое миропонимание, выдуманный сослепу материализм, отвержение Евангельского учения, попрание философии и науки, презрение к совести и чести, издевательство над самодовлеющим искусством, практика предательства и убийства или, короче, утверждение на земле дьяволова духа и дела; а этот дух и есть слепота для Божественного и культ ничтожного.

И все это вместе взятое именуется тоталитарным социализмом. Господа социалисты! Вы еще не уразумели этого? Вы не поняли еще, что это вы снесли это сатанинское яйцо, высиженное ныне большевиками? Вам еще не жутко? Вы еще настаиваете на ваших затеях? Будьте же уверены, что кара истории не минует вас…

 

 

Ненавистники России

 

 

Мы не должны забывать о них никогда. Нам не следует воображать, будто они «успокоились» и «бездействуют», удовлетворившись, тем, что они подкинули нам коммунистов, другие 36 лет поддерживают или разыгрывают их в свою пользу… Этого им мало: надо еще унизить и очернить русскую культуру, изобразить русский народ, как рабский народ, достойный своего рабства, надо подготовить расчленение русского государства и завоевание русской территории, надо исказить, унизить и покорить его христиански-православное исповедание. Усилия в этом направлении не прекращались за все время большевистской революции. Они продолжаются и теперь. Причем, одна из излюбленных форм этой пропаганды состоит в том, чтобы залучать в свои сети чисторусских или недообрусевших писателей и побуждать их, как, якобы, «знатоков» вопроса, выступать в печати со статьями или с целой книгой очернения и оклеветания. Ученым за это обещается (а иногда и фактически устраивается!) кафедра; писателям открываются «тайные двери» и источники, пути к радиовещаниям, паспортным облегчениям, вознаграждениям и лекционным разъездам. Скажем прямо: кто хочет делать карьеру в эмиграции, тот должен идти к врагам России и с невинным лицом становиться в их ряды. Автор этих строк знает этот прием «зазывания» и по другим, и по себе самому, ибо ему не раз делались подобные (иногда совершенно обстоятельные!) предложения. Ему известны также «русские» люди, открыв в себе польское, или шведское, или балтийское, или хотя бы туранское естество, вступали на этот путь и делали карьеру в эмиграции.

Мы отнюдь не хотим сказать этим, что всякий, критикующий Россию, русский народ и русскую культуру – «продался» и заведомо клевещет. Нет, возможны люди, ненавидящие Россию и готовые сказать о ней любой вздор и любую мерзость, не будучи подкупленными: что же с ними делать, если Россия им не нравится, например, католикам, – однако, не только им!). Вспомним хотя бы непристойный памфлет, выпущенный в свет некоей госпожой Бертой Экштейн, в 1925 году, под псевдо-английским псевдонимом «сэр Галахад». Памфлет назывался «Путеводитель идиотства по русской литературе». Здесь все – сплошное невежество, все искажено, поругано, переврано и притом с каким-то апломбом развязного всезнайства!.. Здесь русские (буквально!) уподобляются грязным собакам, обделывающим стенку и заранее визжащим от страха, что их ткнут носом в содеянное (28). Русский – это жестокий, злобный, тупой, лишенный достоинства, сексуально извращенный «эксгибиционист» (29); немузыкальный, антипоэтичный (51, 88-89, 111 и др.) «всекретин» вроде Кутузова и Платона Каратаева (44), неспособный ни к какому творчеству (47), но всегда готовый к разрушению (38), все равно будь это «татарин Тургенев» (102, 142), «Иванушка Страшный» (99, 101) или «Ванька Привратник» (50, 61). Словом: Россия есть творческая «пустота (47, 109, 119), а русский народ – «мировая чернь» (100). Не довольно ли? – Вспомним тут же книгу о России католика Гуриана, вышедшую через несколько лет в Германии, незадолго до водворения Гитлера в качестве поддержки для рейхсканцлера Брюнинга и прелата Кааса с их просоветской политикой. Он, между прочим, изображал Ленина, как великого воспитателя в истории человечества… И мы не имеем доказательств для того, чтобы заподозрить его в «неискренности»: кто знает, может быть и он, и его предшественница верили в свои соблазны и были «убежденными сторонниками» своих слепых и злобных глупостей? Разве человеческая глупость имеет свою меру? Нельзя же всякую слепоту и всякое невежество уверенно приписывать нарочитой лживости или подкупности автора! Возможно еще и простое отсутствие силы суждения, убожество духа, фанатизм иноверия или, наконец «конфессиональная дисциплина»…

Однако, нам гораздо труднее поверить, что те вороха неправды и клеветы о России, о русских Государях и их национальной политике, которые напечатаны в книге русского профессора Гогеля (1927, по-немецки) и в статьях г. А. Салтыкова (1938г., в Бельгии) свидетельствуют именно о их духовной слепоте и о малой силе суждения, ибо они, как люди (не скажу «русские»), но выросшие в России и совершившие там всю свою карьеру, могли и должны были знать, где кончается правда и где начинается ложь.

Мы не будем возражать г-ну Гогелю, состоявшему до 1912 года помощником статс-секретаря Государственного Совета, на его выходки против русских Государей и Великих Князей, против русской бюрократии и русского народа в целом, особенно против великороссов. Но когда он, например, сообщает об Императоре Александре III, будто у него «из-за голенища сапога всегда торчала бутылка водки» (стр. 42, 51)! когда он рассказывает о небывалых «попойках» Императора Николая II (стр. 53); когда он выдумывает, будто Великий Князь Николай Николаевич, как Главнокомандующий русской армией, «работал хлыстом» (117), и будто русская армия вообще держалась «дисциплиной кнута и палки» (135); когда он характеризует русскую бюрократию как «стаю волков», как бессовестную «банду», как «ползучий рак» (59, 107, 34, 125, 49, 120, 126), как секту духовных скопцов (66, 114); когда он отказывается говорить вообще «о великороссах, как о народе» (139, 143 и др.), – то читая все эти лживые непристойности, невольно спрашиваешь себя, куда он ведет и для чего от старается? И лишь постепенно начинаешь понимать скрытую тенденцию всей этой «композиции»: только люди другой крови могут дать русскому хаосу истинную дисциплину и государственную форму… Вера в Россию утрачена; ей нужен иноземный хозяин… в лице немца. Вероятно, эта книга и вышла потому в серии, выпущенной «немецким обществом для изучения Восточной Европы», один из председателей которого профессор русской истории в Берлине Хеч в двадцатых годах спровоцировал профессора С.Ф. Платонова в «доверительной» беседе и затем выдал его советскому послу Крестинскому.

За Гогелем пришел Салтыков с его учением о том, будто Православие не пробудило в русском народе ни любви, ни жажды истины, ни чувства красоты и ранга: наш народ остался детищем небытия, вечной смерти и хаоса; русская душа нигилистична, чужда порядку и. иерархии и ненавидит государственный авторитет; она «лишена любви» и «ненавидит всякую форму»… Но, именно, эти слова публичного самооплевания, помещенные в католической печати, заставили нас усомниться, в самостоятельности салтыковских суждений и вспомнить о его главном предшественнике Чаадаеве… Выяснилось, каким путем идут враги Православия – католики, и откуда следует ожидать их дальнейшего нападения. И вот, несколько лет тому назад эта новая атака, подготовленная ненавистными выходками господина Федотова против России и Православия, против русских Государей, русского чиновничества и русского народа, к поруганию которых Федотов как бы приглашал в своих клеветнических статьях, состоялась на немецком языке: ненавистники России давно уже перекликаются друг с другом.

Мы разумеем увесистую книгу русско-шведского католика Александра фон Шельтинга «Россия и Европа в русском историческом мышлении» (1948 г., стр. 404), написанную на немецком языке человеком, знающим хорошо по-русски, с точными цитатами и с претензией осветить «до корня» всю историю России. Он, якобы, знает основной недуг России и может указать ей путь к спасению. А именно, все дело в том, что России не следовало принимать христианство от Византии: спасти Россию от бед мог только римский католицизм, который равнозначен для автора европейской культуре и цивилизации.

Для этой мысли г. Шельтинг имеет два основания: во-первых, свою католическую веру (источник, ни для кого, кроме католиков не убедительный!), а во-вторых, мнения своего авторитетного наставника, которого он сам называет своим «вождем» (стр. 130, 170, 213), а именно, Петра Чаадаева (1793-1856). Ему он наивно приписывает «энциклопедическую начитанность», от которой он в восторге (46, 185); он все время «учится» у него, превозносит его, восхваляет, вопрошает его как пророка (45, 54, 87, 138, 142, 144, 198). Незаметно Шельтинг «тонет» в Чаадаеве и становится его навиной и верной «тенью»; Чаадаев же не признает на земле никаких ценностей, кроме римского католицизма…

Откуда же могла быть такая универсальная осведомленность у Чаадаева? Ведь он выносил ее уже к началу тридцатых годов, когда он еще не имел возможности овладеть ни историческими источниками о католической церкви, ни большими научными сочинениями по сему вопросу. Это относится и к историкам Европы и Германии, за исключением Нибура. Историческая наука ходила тогда еще в детских башмачках; научные исследования или отсутствовали, или же были примитивны; первоисточники были еще не напечатаны…; а для протестантизма, в особенности, Чаадаев никогда не имел никакого понимания: он мог только слепо верить тому, что выдумывала католическая пропаганда о своей церкви и о средних веках и повторять затверженное.

Что же касается истории России, то надо признать, что здесь сила суждения Чаадаева была совершенно беспредметна. Первые тома истории Карамзина, повествователя патриотического, но в смысле исследования источников беспомощного, вышли в 1818 году и в дальнейшем были доведены только до Смутного Времени. С тех пор прошло 130 лет. За эти десятилетия русское историческое исследование, также как и вся русская культура, переживала эпоху великого расцвета и плодоношения; то, что создали в России литература, музыка, театр, живопись, архитектура, скульптура, наука, религиозное исследование, фольклор, раскопки, предыстория, опубликование источников – все это постепенно обреталось и поднималось из глубины народного духа и все это представляет собой величайшее богатство. 130 лет назад все это можно было бы только предчувствовать, прозорливо предвосхищать подобно Пушкину, как «уже наличное» и в то же время – только еще «грядущее». Вот два примера.

1. За это время, например, собирали и изучали те самые народные песни, которые тогда «просто пелись»; и чем дальше шло это изучение, тем более и русские и нерусские люди (например, профессор Рудольф Вестфаль (1826-1892) одинаково изумлялись и богатству мелодий, и творческому ритму этих песен, и выражению их, и особенно их совершенно своеобразным тональностям и гармониям; и до сих пор никому еще не удалось ни свести это сокровище национальных песен к западно-европейским формам, ни музыкально классифицировать их виды.

2. Что же касается русских исторических исследований за эти 130 лет, как в детальном изучении материала, так и в окрыленных синтезах, – то надо просто признать, что выдумки Чаадаева были совершенно вздорны и беспочвенны, и давно уже ниспровергнуты и рассеяны. В начале xix века Россия стояла непосредственно перед великим расцветом своей культуры, а Чаадаев не видел ни одного бутона, ни одной завязи из всего богатства и проклинал все естество русского духа, предсказывая ему засыхание на корню и гибель. Но проклятие его поразило не Россию, а его самого.

 

* * *

 

Итак, суждения Чаадаева, составляющие «закон» для его ученика Шельтинга, оказались на самом деле беспредметными и парадоксальными выдумками; а с точки зрения современной науки они являются до смешного устаревшими, наивными и размашисто-претенциозными. И тот, кто ныне читает его пресловутые письма, начинает грустить, негодовать и стыдиться за него; так мало знать и так самоуверенно и беспредметно разглагольствовать было непозволительно и тогда уже! Но католику Шельтингу это разглагольствование близко и попутно, и он не стесняется воспроизводить его как «истину» вопреки всякой правде и всякой обличенности.

Когда, например, Чаадаев говорит, что русский народ есть «ничто», «пустота», tabula rasa, без истории, без национальности, без традиции и без самопочинной деятельности, – то на самом деле это он сам не знал ничего о своем отечестве, над которым он надругивался; – не знал ничего, не мог знать, да и не хотел. Это «пустота» жила в нем самом; это «ничто» – выражало только его собственное невежество. Это он растерял все традиции своего народа, чтобы отречься от Православия в презрительных словах и поставить католицизм мерою совершенства. Однако к римской церкви он окончательно не примкнул, как это сделали Печерин, князь Гагарин и еще кое-кто из тогдашней интеллигенции. Его «литературная» деятельность состояла в том, что он писал выдающимся иностранцам – по-французски и в поучающем тоне письма, которые у него дома переписывались. В этих письмах он поносил свой народ и свое отечество; а когда выдающиеся люди того времени, как, например, философ Шеллинг, не удостаивал его Ответом, то он изумлялся и негодовал. Так он и остался – беспочвенным корреспондентом, католическим снобом, невежественным поругателем своей родины, самодовольным парадоксалистом…

Если, например, читаешь у Чаадаева, что «порядки» европейского средневековья походили более всего на Царство Божие на земле (51, 53, 54, 58, 109), то невольно спрашиваешь себя, что это – полное невежество, заведомая ложь или больной бред? Или, когда читаешь у него, что вся реформация является плачевным событием (57); или, что Европа целыми веками жила как настоящая федерация (57); что история вообще есть лишь тогда история, если во всех делах господствует единый принцип (50 и др.) и т.п., то видим перед собою беспочвенного фантазера с давно уже преодоленною необразованностью. И становится стыдно.

Но Шельтинг является его учеником и последователем; и нетрудно себе представить, куда это ведет. То, что у Чаадаева есть апломб, основанный на невозможности настоящего знания, оказывается у Шельтинга нежеланием знать историческую правду, ибо он нуждается во всех этих фантазиях, ошибках и нарочитых наивностях для того, чтобы внушить своему читателю свою собственную доктрину, которая в общем имеет такой вид.

Шельтинг стремится внушить читателю, что современный тоталитарно-коммунистический режим со всеми его опасностями и планами завладеть миром – выражает настоящую духовную субстанцию русского народа. Россия и большевизм едины. Мы уже слыхали это и до Шельтинга от современных полурусских недоумков или предателей. Но в целую «чаадаевскую доктрину» эта ложь развертывается впервые. Русская история, видите ли, была сплошным потоком унижения и рабства. Именно поэтому русский, как раб, ищет себе компенсации в виде завоевания мира: этому рабу снится сон о всемирной деспотии и эксплуатации других народов. Агрессивность сидит в русской крови, как воля к экспансии. Так было уже у славянофилов: вся их доктрина, их восхваление русского народа и особенно греческого Православия, коренится не в какой-нибудь религиозной вере, и не в искреннем патриотизме, но в необузданном честолюбии, в «мании грандиозе», которая выросла, как у древних иудеев, из унижений и жажды компенсации. Русская интеллигенция вообще не умеет веровать; она пытается только, подобно Шатову в «Бесах», насильно завладеть верою, чтобы злоупотребить ею политически и националистически (см. у Шельтинга стр. 299-313 и во всей остальной книге).

Вся книга Шельтинга наполнена такими искажениями, умолчаниями или поношениями. Так, он уверяет, будто Петр Великий «ненавидел, преследовал и разрушал» «все русское» и добивался полной европеизации России (14, 41, 45, 59); эта нелепая выдумка совершенно не соответствует действительности, зато превращает гениального человека в тупого фанатика. Читаешь эдакое и думаешь: чего здесь больше – невежества, ненависти или развязности? – Известная патриотическая отповедь Пушкина, данная Чаадаеву, замалчивается совсем: «Клянусь Вам моею честью, что я ни за что не согласился бы переменить родину, ни иметь другую историю, чем история наших предков, какую нам послал Господь»… Этим искажен духовный облик Пушкина, с его дивною прозорливостью и патриотизмом: ибо он ведал духовным опытом такую глубину России, ко<

Поделиться:





Воспользуйтесь поиском по сайту:



©2015 - 2024 megalektsii.ru Все авторские права принадлежат авторам лекционных материалов. Обратная связь с нами...