Тотальная война

Описанная выше конвенциональная, оберегаемая и в известном смысле гуманизированная война, ведущаяся в соответствии с формализованными догмами военного права и обычаями войны, представляла собой столкновение исключительно политических субъектов. Она была ограничена политическими целями, сдерживающими антагонизм сторон. Нацеленная скорее на поддержание равновесия сил, эта война не ставила целью полное истребление или уничтожение противника. Враг в такой войне признавался законным или справедливым, его политическая субъектность не подвергалась сомнению. Потому, например, у Канта мы встретим рассуждение о том, что в случае появления несправедливого врага, с которым связана перманентная угроза всеобщей безопасности, необходимо создать коалицию государств, действующих против него. Эта коалиция объединяется для того, чтобы произвести смену режима, но «не для того, чтобы разделить страну врага и как бы стереть ее с лица земли, так как это было бы несправедливостью по отношению к народу [этой страны], который нельзя лишить его первоначального права – права объединения в общность»[68]. Надо оговориться, что положение было характерным не для войны вообще, но для войны между европейскими народами.

Война в это время подчиняется следующей логике. Военные цели прежде всего имеют своим объектом вооруженные силы противника и его волю к сопротивлению. Политические же цели, из которых рождается война, определяются правительством, они выстраиваются вокруг государственных интересов. Таким образом, уровни политических и военных целей оказываются разведёнными и политические цели занимают главенствующее положение, управляя войной и направляя её. На фоне действия политических задач и целей война становится всего‑ навсего орудием, инструментом, с помощью которого эти цели достигаются, и только в абстрактной, идеальной форме политическая и военная цель совпадают. Однако уже в XX в. люди столкнулись с тем, что абсолютная, тотальная, ничем не сдержанная война оказывается реальностью и затрагивает не только миропорядок политических субъектов, но угрожает бытию каждого отдельного индивида. Это превращение ограниченной конвенциональной войны в тотальную войну требует отдельного рассмотрения.

Клаузевиц, выстраивая свою теорию, использовал понятие идеальной войны – абстрактный термин, которым он обозначал военный конфликт, не знающий политического ограничения. В этом конфликте наблюдается крайний предел напряжения и стороны взаимно устремляют друг друга к крайности проявления насилия. Однако в действительности, по мнению Клазевица, подобные крайности и идеальные формы вряд ли достижимы. Естественным ограничением устремления войны к своему предельному состоянию служат всевозможные трения. Войне очень сложно принять свой абсолютный облик в силу воздействия на неё «непоследовательности, неясности и слабости человеческого духа»[69]. Не всегда она идет, сообразуясь с законами разума, и в соответствии с определёнными изначальными целями. Просчёты, страх и даже влияние погодных условий может нарушить планы, разработанные в штабах или правительственных кабинетах. А самое главное, что война всегда остаётся ограниченной политическими мотивами. То есть философское, идеальное понятие войны далеко от того, что имеет место в действительности. Как только война приняла бы форму ничем не ограниченного насилия, «она с момента своего начала стала бы прямо на место вызвавшей ее политики, как нечто от нее совершенно независимое»[70]. Ограниченность войны сохраняет её политическое измерение; перестав быть сдержанной, выйдя за пределы политического, она превращается в тот вид войны, который в XX в. назвали тотальной войной.

В каком‑ то смысле идея тотальной войны представляет собой развитие мысли Клаузевица: война являет собой масштабный конфликт двух государств или коалиций, где теоретически взаимному применению насилия нет пределов. Но то, что немецкий генерал предполагал лишь как идеальный, абстрактный образ войны, в тотальной войне становится действительностью – мы сталкиваемся с «абсолютным проявлением насилия»[71], а сама война, как видно из приведённой в предыдущем абзаце цитаты, перестаёт быть политическим актом, приобретая самодовлеющее положение.

Мы можем вслед за Мартином ван Кревельдом указать на немецкого фельдмаршала барона Кольмара фон дер Гольца как на одного из первых авторов, ясно описавших сущность тотальной войны в книге «Вооруженный народ»[72]. Гольц издал свой труд в 1883 г. и утверждал там, что «время кабинетных войн минуло. Теперь решает дело не утомление одного лица, стоящего во главе нации, или одной какой‑ либо господствующей партии, но только истощение борющихся народов… Войны в настоящее время сделались совершенно национальным делом. Даже и тот, кто лично не одобряет войны, считает долгом посвятить себя ей всецело, когда судьба отечества зависит от победы или поражения, и всякий находит такой поступок добродетельным»[73]. Экономическое, техническое, культурное, интеллектуальное развитие нации делает её крайне уязвимой в случае военной угрозы, поэтому Гольц приходит к утилитаристскому по своей сути заключению: развитые народы должны постоянно готовить себя к войнам. Причём, поскольку война становится делом всей нации, речь идёт не только о совершенствовании военного мастерства и накоплении материальных средств, но и о наращивании нравственных сил. Война подчиняет себе всё, в том числе и политику. Тезис Клаузевица о войне как продолжении политики оборачивается своей противоположностью.

Клаузевиц полагал, что народ представляет собой одну из сил, участвующих в войне, но ограничивал его роль каталитической функцией. Он должен был дать чувство ненависти и вражды, которые усиливают непримиримость политиков и военачальников. Гольц соглашается с тем, что страсти, коренящиеся в народных представлениях, разжигают воинственность. Но в эпоху господства всеобщей воинской повинности значение народных масс не исчерпывается одной лишь психологической составляющей. Армия потенциально может вобрать в себя всех, кто способен носить оружие. Таким образом, в эпоху массовых армий мобилизуется весь народ. Техника предоставляет людям идеальные средства уничтожения, поэтому в эпоху технической и политической тотальности истребительный потенциал оружия увеличивается вместе с ростом населения и развитием промышленности. Результатом такой войны становятся тотальные потери и расходы – людские, технические, ресурсные, духовные. Массовые жертвы понесёт и гражданское население, в меньшей степени страдавшее от войн в предыдущие столетия. По итогам Второй мировой войны потери среди гражданских лиц многократно превзойдут число убитых военных.

Мобилизованными оказываются также и все сферы общественной жизни, которые подчиняются военным нуждам. Политика, экономика, даже наука и искусство встают на службу господствующей цели обретения военной победы. Людвиг фон Мизес следующим образом описывает эту ситуацию: «…[государства. – А. К. ] не позволяют своим подданным остаться в стороне; всё население рассматривается как элемент вооружённых сил. Кто не может воевать, должен работать, участвовать в снабжении и вооружении армии»[74].

Поскольку все силы государства приводятся в напряжение и подчиняются одной только цели – вооружённой борьбе, итогом которой должно стать полное, тотальное уничтожение противника, – исчезает бинарность, присущая войне Нового времени. По замечанию британского политического теоретика Мэри Калдор, «в тотальной войне публичная сфера стремится охватить собой все общество в целом, таким образом упраздняя само различие между публичным и частным. Соответственно, начинает стираться и различение между военными и гражданскими, между комбатантами и нонкомбатантами»[75]. Подобное тотальное вовлечение в войну с неизбежностью ставит вопрос о личном вкладе в войну и победу. Каждый призывается к борьбе – либо фактической, на поле боя, либо к не менее изнурительной физической – на производстве, либо к идейной. Вся территория враждующих государств представляет собой линию фронта. Борьба ведётся не только огнестрельным или холодным оружием, но и каждодневным трудом, молитвой, размышлением. Русский философ Сергей Николаевич Булгаков так отозвался на начало Первой мировой войны: «…не все призываются к борьбе с врагом внешним, но к борьбе с духовным врагом, расслабленностью и маловерием, призваны все»[76].

Из столкновения двух государств и двух армий, как это было в классических войнах европейских народов, конфликт перерастал в решающую битву двух мировоззрений, одновременное сосуществование которых было невозможным. Особенно явным это стало во время Второй мировой войны, изначально представлявшей собой конфликт идеологий. Война начинает восприниматься как последняя битва добра со злом. Отсюда полулегендарная фраза Черчилля: «…если бы Гитлер вторгся в ад, я по меньшей мере благожелательно отозвался бы о сатане в Палате общин»[77]. Завершить такой конфликт должен «не “договор” и не “мир”, и уж тем более – не “мирный договор” в международно‑ правовом смысле, но обвинительный приговор победителей побежденному. Этот последний в дальнейшем клеймится как враг тем более, чем более он побежден»[78]. Победа абсолютизируется и может заключаться только в уничтожении враждебного миропорядка. Обе тотальные войны заканчивались именно таким образом: Первая мировая – крушением империй центральных держав, Вторая мировая – капитуляцией Третьего рейха и исчезновением единой Германии.

Подобная интенсификация войны и предельная вовлечённость народов в конфликты приведёт к тяжелейшему переживанию войны. Это заметно по реакции населения непосредственно во время войны. Так, воодушевление 1914 г. очень быстро сменилось разочарованием и усталостью от войны. Перемена в настроении заметна даже в интеллектуальных кругах. В качестве примера можно привести эволюцию восприятия войны членами Московского религиозно‑ философском общества памяти Вл. Соловьёва, куда входили многие видные русские философы: Е. Н. Трубецкой, С. Н. Булгаков, Н. А. Бердяев, С. Л. Франк, В. Ф. Эрн. В октябре 1914 г. они провели заседание, на котором, несмотря на некоторые разногласия, единодушно высказались в пользу того, что Великая война представляет собой событие особого порядка, которое требует от России проявления всей её духовной мощи. Казалось, что Российская империя должна в ходе войны решить «мировую задачу» и, добившись победы, преобразиться и подняться на новый уровень духовности. Однако со временем тон и содержание дискуссий о войне в философском обществе меняется. Затяжной характер конфликта исчерпает силы не только бойцов, сидящих в окопах от Прибалтики до Румынии и Кавказа, но и воинов‑ интеллектуалов. Неудачи на фронтах поставили под сомнение изначальную святость миссии России, попрали веру в её духовную чистоту и особую мощь. С. Л. Франк следующим образом формулирует вопрос, с которым столкнулась мыслящая Россия: не было ли допущено ошибки в нравственной оценке противника? И отвечает на него пугающим образом – Германия, если и не преодолела духовный упадок, смогла за счёт своего нравственно‑ волевого начала найти основания для ведения продолжительной и временами успешной борьбы[79]. Россия же не смогла в ходе войны сохранить чистоту своей высокой цели, обратилась к неприемлемым средствам борьбы, а потому идёт ложной дорогой, всё чаще попустительствуя безнравственному и постыдному[80]. Подобное переосмысление войны не было уникальным для русского философского сообщества. Переживание травматического опыта Великой войны будет определять умонастроения во многих странах Европы вплоть до 1939 г. Усталостью и ужасом от Великой войны можно объяснить и странную войну 1939–1940 гг. Стремлением избежать большой войны будут продиктованы многие решения эпохи холодной войны.