 |
ИВАН КОСЕНКО 2 страница
|
|
|
|
– Не знаю. Скорее всего, жара ни при чем.
– Ну вот, – усмехнулся Дорожкин, – а я считал, что все знаешь.
Он был невысок, полноват, лицо круглое, доброе. Добрыми были и глаза. Но Наби знал, что они могли быть и строгими, цепкими.
– Твой рапорт уже у комбата, – присаживаясь на врытую в песок скамью, сообщил командир роты. – Претензий у меня к тебе нет. Действовал правильно. Машину жаль.
Помолчав, добавил:
– Лютуют душманы. Настоящее зверье. И как их земля носит? Есть данные, что в провинции объявился некий Башир‑ хан. Из местных. Думаю, это его головорезы и караван увели, и засаду тебе устроили. – Повернувшись всем телом к Акрамову, спросил: – Жутковато под огнем?
– Невесело, – ответил Наби.
– Верно, – согласился Дорожкин. – По себе знаю. Главное в таких ситуациях – не суетиться, спокойствие, выдержка, хладнокровие. Дрогнешь – считай, нет командира.
– И людей нет, – добавил Наби.
– Тоже верно. Кстати, как Аманбеков?
– Нормально. Через неделю будет в строю.
– Ильюх, Кучкаров?
– Царапинами отделались.
– Люди для нас самое главное, – произнес Дорожкин и прислушался. Из соседней палатки донесся перезвон гитары, а затем послышались тихие слова песни, рожденной здесь, на афганской земле.
И тоскуют по родной земле,
по ее рассветам и закатам… ‑
негромко выводили молодые сильные голоса.
– Кичко с Кучкаровым? – кивая в сторону палатки, спросил Дорожкин.
– Точно, они, – улыбнулся Наби.
– Вот народ! – усмехнулся Дорожкин. – Всего несколько часов назад под огнем были, а теперь поют. Разве можно таких испугать душманами? Как не гордиться такими бойцами!
Дорожкин наклонился, поднял с земли камешек, подбросил его на широкой, со следами мозолей ладони.
|
|
|
– Знаешь, что я больше ценю в своей службе? – вдруг задумчиво произнес Дорожкин, глядя куда‑ то вдаль.
Акрамов бросил пытливый взгляд на командира роты.
– Ценю то, что не просто воспитываю, обучаю подчиненных, – продолжал Дорожкин. – Открываю в них характеры, людей открываю. И что самое главное? – Дорожкин повернулся к Акрамову. – Себя как бы заново открываю.
На афганской знойной стороне
Спят тревожным сном русские солдаты… –
неслось из палатки.
– Да‑ а, – вздохнул Дорожкин. – Рассветы, закаты… И когда только они здесь уже будут тихими, мирными?
– Скоро. Совсем скоро, – твердо сказал Наби. – Да мы и сами это хорошо видим. Сколько добрых перемен произошло за последнее время.
– Но видим пока и другое, – качнул головой Дорожкин. Кинув взгляд на часы спохватился: – Заговорился тут, а мне еще посты проверять. Давай отдыхай. Завтра у комбата совещание. Все ждут твоего выступления. Расскажешь о том, что произошло у Черного ущелья, как действовал сам, о подчиненных.
– Да что рассказывать? – пожал плечами Акрамов. – Действовал, как и положено командиру. Ребята вели себя так, как и подобает вести.
– Ты это брось, – недовольно заметил Дорожкин. – В батальоне молодежи полно, пусть послушают, опыта наберутся. Скромничать в другом месте будешь.
…После совещания Дорожкин задержался у комбата. Поджидая его, Наби беседовал с замполитом роты старшим лейтенантом Виктором Парником.
– Толково говорил, по делу. Слышал, какая тишина стояла? Вот она и определяет качество выступления, – похвалил Гарник. А как лейтенанты смотрели на тебя!..
Гарник хотел сказать еще что‑ то, но тут появился Дорожкин.
– Ну вот что, Акрамов, – сказал он, и по взволнованному выражению его лица Наби понял: что‑ то случилось.
А Дорожкин усмехнулся, затем вздохнул:
– В общем, принимай роту, Наби.
Глядя на удивленное лицо командира взвода, пояснил:
|
|
|
– Покидаю вас. Только что приказ пришел.
Приказ в роте давно ждали. Все знали, что Дорожкин уходит на повышение. Готовились к проводам и все же не могли представить, что наступит день и Дорожкин уедет. Так уж привыкли к нему, притерлись с ним в нелегких буднях. Какой вопрос – к Дорожкину. Сложность появилась – снова к нему. Интересное предложение – вновь к командиру роты. Гарник как‑ то даже в шутку обиделся, мол, его хлеб отбирает.
– Брось, – махнул рукой Дорожкин. – Хлеб наш един – люди. С их делами и заботами, с их ратным мастерством и моральной закалкой. Сам вон всегда в окружении солдатском. Только поздно вечером и встречаемся.
Не мог представить себя без Дорожкина и Акрамов.
«Все будет в вашей службе, – вспомнились ему слова подполковника Рекунова, которые тот говорил счастливым от новеньких погон на плечах молодым лейтенантам на прощание. – Офицерская жизнь не гладкая дорога. Знаю это по себе. Разное встретите на своем пути: радости и огорчения, удачи и поражения. Будут у вас звездные минуты и часы сомнений, раздумий. Не подумайте, что пугаю, – говорю то, что есть, в чем скоро убедитесь. Конечно, что‑ то забудется, что‑ то останется в сердце. Но поверьте, обязательно на всю жизнь останется в вашей памяти первый командир. Вы даже не представляете, как много для вас значит этот человек. И я очень хочу, чтобы каждый из вас встретил командира, о котором в душе осталось бы только хорошее».
Наби не сразу пришлось понять, что ему повезло с командиром. С первой встречи капитан Дорожкин не бросался в глаза. Не чувствовалось в нем этакой военной косточки. В движениях угловат, медлителен, на слова скуповат. Ко всему, капитан Дорожкин словно поджидал молодого офицера. С первых дней взвалил на него множество обязанностей. Каждый день Наби от него только и слышал – сделайте то, выполните это. Будто и не было в роте других офицеров. Наби понимал, командиров не выбирают. Делал то, делал другое, взвод для него стал родной семьей. Ведь делал не в одиночку – со своим взводом. И сам не заметил, как сблизился с коллективом, как потянулся к нему. Это его радовало. Но огорчало другое: командир роты по‑ прежнему не давал передышки. Как‑ то в беседе с замполитом роты на вопрос Гарника о службе он невесело обронил: покой только снится. Больше объяснять не стал, считал, что тот сам все поймет. Но Гарник лишь усмехнулся:
|
|
|
– Значит, все в порядке. К чему покой? Он расслабляет человека.
Но однажды Наби не выдержал. Вежливо, соблюдая такт, напомнил, что он не единственный офицер в роте. Дорожкин удивленно, словно впервые видя командира взвода, посмотрел на Акрамова.
– Ну и что? – спокойно спросил.
– Как что?! – растерялся Наби. – У меня ведь своих забот хоть отбавляй. Не успеваю справляться.
– А вы успевайте, – пожал плечами Дорожкин. «Издевается, что ли? » – возмутился в душе Наби.
А вслух как‑ то по‑ школьному произнес:
– Трудновато… Дорожкин поднял голову:
– Рановато, Акрамов, о рапорте стали забывать.
– О каком рапорте? – не понял совсем сбитый с толку Наби.
– О том самом, в котором настойчиво просили после окончания училища направить служить в Афганистан. В нем, кстати, заверяли, что не боитесь трудностей. Или я ошибаюсь?
– Нет, – смутился Акрамов, во все глаза глядя на Дорожкина. О рапорте он никому в роте не говорил. А Дорожкин, оказывается, знал.
– Так чего же сетуете? – усмехнулся командир роты. – Кстати, если хотите стать настоящим командиром, то выбросьте из своего лексикона слово «трудно». Навсегда выбросьте. Оно не должно для вас существовать. Поверьте мне, капитану Геннадию Дорожкину. И еще запомните, что я никогда не перекладываю на плечи одного офицера обязанности другого.
Акрамов смущенно молчал.
– Когда в последний раз получали от меня выговор, замечание? – вдруг спросил Дорожкин.
– Так ведь не было, не помню, – еще больше смутился Наби.
– Вот, а говорите, что не успеваете, – развел руками Дорожкин. – Это только поначалу кажется, что трудно, – добавил доверительно. – А затем втянетесь и еще будете меня благодарить за то, что не делал вам поблажек.
И Наби действительно потом не раз мысленно благодарил Дорожкина за его школу, за тот напряженный ритм жизни, который он создал в роте, в котором не было места мелочам, послаблениям, за его строгость и душевность, умение поддержать в трудную минуту.
|
|
|
И вот Дорожкин покидает роту. Даже не верится, что уже завтра его не будет на утреннем построении, не прозвучит его окающий говор…
– С Аслановым вопрос согласован. Комбат одобрил мое решение, – продолжал Дорожкин. – Так что пока прибудет сменщик, тебе рулить в роте. Уверен, справишься. Возможно, и сменщик не понадобится. А пока давай посидим, обсудим задачи твоей пусть и временной, а может, и постоянной командирской деятельности.
* * *
Как ни спешил, ни торопился Дорожкин с отъездом, но не скоро расстался с Акрамовым. Уезжал поздно. Горы уже утопали в синеве близких сумерек, за которыми кралась промозглая, какая бывает только на высокогорье, ночь. А путь предстоял неблизкий. Через несколько перевалов, которые могли в любую минуту ощетиниться выстрелами душманов.
– Темнеет, – с беспокойством проговорил старший лейтенант Гарник.
Дорожкин с грустью в глазах посмотрел на теперь уже бывшего своего заместителя по политчасти.
– Ничего, Виктор, нам ли темноты бояться, – успокоил он. – Все будет нормально.
«Вот так и бывает в нашей офицерской жизни, – с горечью подумал Наби. – Служили друг с другом, переносили все тяготы и лишения, делили сухой паек на двоих, спорили до хрипоты и радовались, как дети, грустили и мечтали, и вот все позади. Приходит приказ, и наступает час прощанья. В последний раз посмотрим друг другу в глаза, и вряд ли когда еще сведет судьба…»
– Не горюй, Наби, – словно угадав его мысли, отозвался уже у самой боевой машины пехоты Дорожкин. – При твоих нынешних обязанностях это недопустимо. Держи марку роты. Вон каких орлов я тебе доверил!..
Двигатель уже работал на холостых оборотах.
– И еще тебя прошу, – проговорил Дорожкин, не сводя глаз с Акрамова, – дострой школу. Обязательно дострой. Сделай, чтобы в ней как можно скорее начались занятия. Помнишь, как мы о ней мечтали?
– Обещаю! – эхом откликнулся Наби, не подозревая, как будет непросто выполнить просьбу бывшего командира.
* * *
В полночь из ветхой пристройки караван‑ сарая вышел человек. С минуту постоял неподвижно, давая возможность глазам привыкнуть к жгучей темноте горной ночи. Затем украдкой огляделся. Кишлак спал. Лишь в дальнем его конце едва был заметен огонек. Там, в небольшом помещении, бодрствовал дежурный наряд отряда самообороны. Прошептав про себя что‑ то злое, человек бесшумно пересек крохотную площадь и скрылся в первом же кривом переулке.
Вслед ему поднял лохматую голову старый пес, отбившийся от какого‑ то каравана. Недовольно прорычав за то, что его потревожили, он поудобнее устроился на еще хранившем остатки дневного тепла песке.
|
|
|
Вскоре человека можно было увидеть на окраине кишлака. Возле глинобитной мазанки с полуразрушенной крышей и покосившимся дувалом он остановился. С опаской огляделся. Убедившись, что улица пустынна, нырнул в едва заметный проем ограды. Навстречу колыхнулись две молчаливые тени. Так же молча, словно минуту‑ другую назад они расстались, повели гостя по узкому дворику к только им одним знакомым дверям. Не обмолвившись и словом, вошли в крохотную комнатку.
Гость здесь уже бывал. Он знал, что ему нужно еще сделать два шага и он окажется в другой, чуть побольше, комнате, где такие же обшарпанные стены и где сутками не бывает солнца.
– Туда, – бросил коротко один из сопровождавших, показывая головой на тускло освещенное керосинкой соседнее помещение.
Гость усмехнулся. К чему напоминать, подсказывать, если он и сам все хорошо знает, если две недели назад провел здесь две ночи, поджидая с гор тех, кому выбрал это убежище.
– Туда, – напомнил другой сопровождавший, видя, как замешкался гость.
– Знаю, – буркнул недовольно тот и откинул рукой легкий занавес.
Ему навстречу уже спешил хозяин. Коренастый, в просторном, изрядно поношенном чапане, с куцей бороденкой на рябоватом лице. Быстрым движением руки поправил на ремне мешочек, в котором хранил патроны, поклонился в приветствии.
– Да будет милостив к тебе великий аллах! – произнес он.
– Пусть будет милостив ко всем нам, – с достоинством ответил гость.
– Садись, Кадыр, – взглядом показал на едва заметный при тусклом свете раскинутый на глиняном полу тюфяк. – Я рад тебя видеть, слышать твои слова.
– Сегодня, уважаемый Ахмед, они будут нерадостными, – вздохнул гость, поудобнее усаживаясь. – Вчера я ждал встречи с одним важным человеком, которого должен был отвести к Башир‑ хану. Но так и не дождался.
– Путь сейчас опасный. Наверное, тот человек где‑ то задержался, – успокоил Кадыра Ахмед.
– Он уже в кишлаке, – глухо обронил гость. – Только душа его вознеслась к аллаху. Подстрелил царандоевец по имени Гасан. Мне об этом сообщил верный человек.
– Аллах покарает убийцу, – вздрогнув, заверил Ахмед, выжидающе глядя на Кадыра.
– Ты прав, уважаемый, – согласился Кадыр. – Но Башир‑ хан очень ждал этого человека. Он спешил издалека, с ценным письмом. Но я пришел не только с дурной вестью, – произнес, заметив, как вдруг насторожился Ахмед. – Я хочу знать, что произошло у Черного ущелья.
– И ради этого стоило тебе рисковать? – осуждающе покачал головой Ахмед. – Разве в караван‑ сарае, где ты остановился, об этом не говорят?
– Говорят, – усмехнулся Кадыр. – Возле каждого дувала можно услышать рассказ, как душманы устроили шурави засаду. Только я ухожу к Башир‑ хану. Он человек ученый. Его не интересуют кишлачные сплетни. Ему нужно знать, как сражаются с неверными его бойцы. Ему нужно факты, детали операции, даже если она и не удалась.
– Детали?! – Ахмед недобро сощурился. – Они остались там, на месте, у Черного ущелья. Взорванная машина и с десяток тупиц, которых мне поручил Башир‑ хан и которых аллах покарал за трусость. Ты помнишь, сколько нас было, когда первый раз пришел к нам? А сейчас всего трое.
– А где же пятеро? – уточнил Кадыр. – Ведь у Черного ущелья осталось десять человек.
– Разбежались, как шакалы, – пробормотал Ахмед.
– В машине было несколько солдат во главе с офицером, – напомнил Кадыр. – А вас гораздо больше. Как получилось, что никто из них не остался там, у камней?
– Нужно было тебе пойти с нами, и тогда не задавал бы глупых вопросов, – возмутился Ахмед.
– У меня задача другая, – спокойно ответил Кадыр. – Я выполняю то, что мне приказал Башир‑ хан.
– В таком случае ты никогда не узнаешь, что собой представляют те, кто пришел к нам с севера, – скривился Ахмед. – Как они ведут себя, попав в засаду. Хотя к чему воздух словами сотрясать? Я все сам расскажу Баширу. Мы пойдем с тобой вместе. А если он успел забыть, отсиживаясь в скалах, то еще раз напомню. Лично расскажу обо всем. Не будем тратить времени на пустяки, пора в путь. Скоро рассветет.
Кадыр усмехнулся:
– Порой тебя, Ахмед, не узнать. Львом становишься. Какие грозные слова говоришь. Даже самого Башира не боишься. Хотя чего его бояться? Он действительно далеко от кишлака. И ты не скоро еще с ним встретишься.
– Говори яснее, Кадыр, – досадливо поморщившись, сказал Ахмед.
– Башир велел тебе оставаться здесь, – жестко произнес Кадыр.
– Оставаться?! – недоуменно переспросил Ахмед. – Ты это серьезно?
– Кто шутит сейчас, когда неверные топчут нашу землю, когда в опасности священная вера ислама? – укоризненно покачал головой Кадыр.
– И это после того, что вчера случилось в кишлаке? После засады у Черного ущелья? – с волнением произнес Ахмед. – А вспомни царандоевца, которого мы подстрелили? А мины, которые оставили на дне высохшей реки! Да после этого нам и минуты нельзя быть в кишлаке. Он же – что растревоженный улей. Кругом глаза и уши врага. Неужели Башир не понимает обстановки?
Кадыр молча слушал хозяина, в словах которого отчетливо слышался страх за свою судьбу. Кадыр гордился собой. Всегда находившийся на побегушках, всегда угождавший тем, у кого тяжелей бумажник, он сегодня вырос в своих глазах – выступал в роли повелителя. Ему льстило, когда Ахмед заглядывал в его глаза. Он едва сдерживал себя, чтобы не рассмеяться, видя, как благодаря имени Башира заставляет волноваться, дрожать Ахмеда. Того самого Ахмеда, властолюбивого, самодовольного, который там, в Пакистане, разъезжая на сверкающих лаком автомобилях, даже взглядом не удостаивал таких, как он, Кадыр, соотечественников, прозябавших в убогих лагерях беженцев.
– Башир недоволен тобой, Ахмед, – нравоучительно заметил Кадыр. – В последнее время, аллах свидетель, не узнаю тебя и я. Робок стал, пуглив, как лань. Даже единственную машину с крохотным экипажем ты не сумел уничтожить, – продолжил он, радуясь подавленному виду хозяина.
– Но ведь мы ее подбили! – вскипел Ахмед. – И почему Башир забыл о грузовике с хлебом, о царандоевце? Я могу многое вспомнить. Баширу хорошо. Он в горах. Место надежное. А здесь каждую ночь от любого шороха вздрагиваешь, за оружие хватаешься.
– Аллах каждому из нас предначертал свое. Так гласит коран, – развел руками Кадыр. – Жизнь наша трудная. Но придет время, и тот же аллах вознаградит нас за терпение и лишение. Но ты не горячись, послушай Башира. Останься в кишлаке. Готовься к большим событиям. Они скоро наступят. Так мне сказал на прощанье Башир. Ты должен действовать в своем кишлаке. Пусть в этом змеином гнезде никто не знает покоя. В последнее время эти неверные только и говорят о школе. Сделай, чтобы замолчали, сожги ее.
– Сжечь?! – Ахмед подскочил к гостю. – Ты в своем уме, Кадыр? Что бормочет твой язык? Это ведь мой дом. Я в нем еще буду жить.
– Я лишь передал тебе слова Башира, – пожал плечами Кадыр. – И считаю, что ты должен так поступить. В твоем доме хозяйничают неверные, в твоем доме расхаживают шурави, а ты спокоен. Прав был Башир, когда сказал, что ты не похож на старшего брата. Тот был истинным бойцом ислама, жизнь отдал во имя нашей священной борьбы. А ты…
Кадыр осуждающе посмотрел на Ахмеда.
– Возьми себе в пример Башир‑ хана. Когда нечистивые стали хозяйничать на его сахарном заводе, он поджег его. Но то был завод, а ты за что трясешься?
В комнате наступила тишина. Молчал Ахмед. Неподвижно сидел Кадыр. Затем, вздохнув, Кадыр поднялся. Следом поспешил покинуть тюфяк Ахмед.
– Худохофиз, – прижав к груди правую руку, сказал на прощанье гость.
– Бомонихудо, – ответил подавленно Ахмед.
Уже после традиционных пожеланий друг другу наилучшего Кадыр вдруг остановился, словно вспомнив что‑ то важное:
– Ты не будешь в одиночестве, брат Ахмед. Я тоже остаюсь пока в кишлаке. И приду к тебе через три дня на четвертый, когда луна зайдет за Гиндукуш, – сообщил
он хозяину.
…Вскоре Кадыр уже подходил к караван‑ сараю. Крадучись перешел площадь. У двери помедлил, оглядываясь по сторонам. Вздрогнул, заметив, как в трех шагах от него мелькнула чья‑ то тень. И тут же облегченно вздохнул, рассмотрев зорким взглядом собаку.
– У, шайтан! – прошептал зло.
Взгляни он чуть правее, всмотрись в покосившийся дувал, может, и приметил бы другую тень – затаившегося человека. Но рука Кадыра уже легла на податливую дверь, и он осторожно вошел в заваленное дорожной поклажей помещение, где в беспокойных снах продолжали свой путь караванщики.
* * *
– Кто?! Кто это сделал?!
Хамид резко поднялся из‑ за стола. С шумом отодвинул от себя стул. Суровым взглядом прошелся по притихшим царандоевцам, оробевшим бойцам отряда самообороны.
– Я спрашиваю, кто и по чьему приказу произвел в караван‑ сарае обыск? – чуть не переходя на крик, чеканил Хамид каждое слово.
Гасан впервые видел Хамида таким раздраженным. Даже неделю назад, когда он допустил оплошность с переодетым душманом, Хамид был намного спокойнее, выдержаннее. А сегодня его не узнать. Не человек, а сплошной комок ярости. И ведь, если разобраться, опять же из‑ за него, Гасана.
…В гот вечер Гасан допоздна задержался в доме погибшего друга Рехтана. После его смерти часто там бывал: помогал матери товарища. Работы хватало: дувал укрепить, водой обеспечить. А то и просто приходил поговорить с пожилой женщиной. Одна ведь осталась. Вчера тоже вели тихую беседу. Но, узнав, что у Фатимы на исходе керосин, бросился на поиски. А как иначе? Совсем погасла лампа. У Фатимы на сердце скверно, а без света и вовсе тоскливо в пустом доме. Пока разыскал, пока подкрепился похлебкой из бобового теста, и ночь настала. Хотел уже Гасан до утра остаться, да вспомнил, что обещал товарища подменить на дежурстве. Только свернул в первый переулок, как впереди тень неизвестного замаячила. Удивился Гасан, в такой поздний час – и по кишлаку ходить. Время опасное, приучило людей с последними лучами солнца под надежный кров прятаться. А тут уже за полночь. Простой дехканин давно видит сны. Гасан осторожно покрался за незнакомцем. Прошлый случай его многому научил. Шел так, что не слышал собственных шагов. Вскоре Гасан не ломал голову над тем, куда незнакомец держит путь. Догадался, что к караван‑ сараю направляется. А когда вышли к площади, и вовсе понял, что не ошибся в своей догадке. Прижавшись к дувалу, молча проводил взглядом незнакомца. Дверь давно уже проскрипела, а Гасан все стоял, надеясь, что постоялец вновь выйдет из караван‑ сарая. Всякое может быть. Но время шло, а вокруг стояла тишина. С гор тянуло прохладой, и Гасан зябко поежился. Раздумывая о ночной встрече, царандоевец заспешил к своим. Утром он все рассказал Хамиду.
– Везет тебе на разных незнакомцев, – мрачно усмехнулся тот. – И подсказывает мне сердце, что этот не менее опасный, чем бородач. Только откуда он взялся? Куда его в полночь носило?
Гасан беспомощно развел руками.
– Затевается что‑ то в кишлаке, – с беспокойством произнес Хамид. – Чувствую, затевается. Только за последние две недели сколько случаев. Враг где‑ то рядом, но где?
– Я то же чувствую, – подал голос Гасан. – На людей смотрю и чувствую. Какими‑ то другими стали. Будто опасность рядом с ними ходит.
– Встревожил ты, Гасан, меня своей встречей. Очень встревожил.
Хамид в волнении заходил по комнате.
– Нужно что‑ то предпринять. Нельзя сидеть сложа руки.
Подсев к Гасану, быстро заговорил:
– Сделаем так? Я свяжусь с товарищами из ХАДа. Все расскажу им, выскажу свои соображения. А за тобой караван‑ сарай. Держи его под наблюдением. Только не будь у постояльцев песчинкой в глазу. Хитрей действуй. А вечерами почаще задерживайся у Фатимы. Наверняка незнакомец еще раз появится на той улице. Главное, узнать, где он бывает, как выглядит.
Они обо всем тогда договорились. В деталях обсудили дальнейшие действия. А нынешним утром в караван‑ сарае был обыск. Да такой шумный, что о нем говорит весь кишлак.
– Так кто там хозяйничал? – гневно спросил Хамид. – Кто, я повторяю, допустил самоуправство? Или ваши языки стали деревянными?
– Посторонись, – услышал Гасан за спиной и тут же увидел, как к Хамиду шагнул Али Дерхан – начальник отряда местной самообороны.
– Усмири свой гнев, Хамид, – тихим голосом произнес он. – Я там побывал с товарищами.
Хамид, зло прищурившись, посмотрел на Дерхана:
– Ты что там потерял, Али? Что искал?
– Потеряли другие, – с виноватым видом ответил тот, переминаясь с ноги на ногу. – У одного из постояльцев пропало два хурджина. Просил помочь найти. Как отказать. Аллах бы меня не простил. Человек со слезами на глазах упрашивал.
– Ну и что, нашлись те злосчастные хурджины? – спросил Хамид и поморщился, словно ему за ворот куртки кто‑ то сыпанул горсть горячего песка.
– Почему злосчастные? – обиделся Дерхан. – Зачем так говорить? Может, в них человек последнее хранил.
– Последнее не таскают с собой по дорогам, – зло бросил Хамид.
– Нет, не нашли, – скупо обронил Дерхан.
– Эх, Дерхан! – вздохнул Хамид. – Не знай я тебя как надежного, проверенного товарища, ты бы сейчас не так оправдывался, а сидел под стражей за самоуправство. Но запомни: повторится подобное – плохо будет…
– Все остается в силе, – наставлял Хамид Гасана, когда они остались вдвоем. – Днюй и ночуй возле караван‑ сарая. Если твой незнакомец нужен в кишлаке, его и обыск не вспугнул. Отсидится и за свое возьмется. Только будет осторожен. Не оборви еще одну такую важную для нас ниточку. Ты даже не представляешь, как она нам нужна.
Хамид наклонился к Гасану, и тот, увидя воспаленные глаза старшего товарища, поразился, как много за последнее время на его лице появилось новых морщин, как осунулся он за считанные дни.
– И самое главное, – тихо молвил Хамид, – береги себя. Обязательно береги…
* * *
Наби слушал комбата и не верил, что перед ним капитан Асланов. Тот самый Асланов, о храбрости и отваге которого в полку ходили легенды и в которого был влюблен весь его второй батальон. Не мог верить, что эти слова – резкие, бьющие его по сердцу – произносит Асланов.
– Так как все произошло?
Взгляд у комбата тяжелый. Густые брови слились в одну черную полоску. На смуглом скуластом лице тугими комками выпирают желваки.
Акрамов глаза не прячет. Смотрит в упор на комбата. Он удивлен вопросом. Уж кому‑ кому, а комбату хорошо известно, как все это происходит здесь, на афганской земле, когда тишину в любой момент может разорвать очередь душманского пулемета и ты должен не дрогнуть под свинцовым огнем, а суметь постоять за себя. И не только за себя, но и за товарищей, забыв об опасности, броситься к ним на помощь. Ведь сам же Асланов не раз попадал под огонь душманов, сам не раз рисковал ради других. А кто постоянно напоминал Акрамову, всем офицерам батальона: больше смелости, инициативы в своих действиях, умейте в сложных ситуациях проявлять волю, решительность? Конечно же Асланов. Так за что же теперь он устраивает самый что ни на есть разнос? За то, что рисковал? Но ведь рисковал ради других.
– Почему молчите, Акрамов? Или не ясен вопрос?
– Ясен. И я на него уже ответил. В рапорте, который перед вами…
– Знаю, читал, – недовольно поморщился Асланов. – И хорошо помню предыдущий, в котором докладывали о засаде у Черного ущелья. Там все было четко, толково изложено. И действия ваши оправданны. А теперь? Я не узнаю вас, Акрамов. Не с этого начинаете командовать ротой.
Наби поежился, словно в палатку влетел снежный заряд. Неуютно ему сейчас рядом с комбатом. Не узнает он его, не понимает. А ведь еще вчера понимал с полуслова. Во всем старался на него походить. Что скрывать, вон даже усы, как у комбата, решил отпускать. Да и как было не восхищаться этим человеком, беззаветно любящим армию, свое дело, ради этого дела не жалеющим сил! Удивительный был все же этот капитан Асланов. Сутками пропадал на учениях, в долине и на горных перевалах, на ближних и дальних постах – везде успевал бывать, где несли его подчиненные нелегкую службу. Казалось, комбату неведомо чувство усталости.
– Ну у вас и командир, – заметил как‑ то товарищ Наби из соседнего подразделения. – Прямо машина, куда за ним угнаться, поспеть.
Чтобы успеть, угнаться за Аслановым, нужно было лишь одно условие – прослужить в его батальоне хотя бы полгода. Акрамов служил чуть больше. И на первых порах ему было не до восхищений. Будни выматывали. Крутым, жестким казался и комбат. За малейший недостаток строгий спрос. Впрочем, выговаривать Асланов не мог. Считал, что брать окриком, нагоняем может лишь недалекий человек.
– Я прошу вас подобное не повторять, – произносил он, глядя в глаза офицеру батальона, и тот знал, что «прошу вас» означало самую высшую степень раздражения комбата. Наверное, потому и не так часто звучало это «прошу».
В адрес Наби оно раздавалось трижды. Последний раз за то, что не смог вовремя накормить взвод. Асланов, который умудрялся обеспечить людей горячей пищей в любых условиях, даже если они находились в горах, долго смотрел на Акрамова.
– Я прошу вас запомнить, что командуем не машинами, а людьми. Вот по‑ людски к ним и относитесь, – сказал он, и по этим словам, по легкому акценту Наби понял, как командир взволнован.
Было и такое. Зачастил Асланов во взвод Акрамова. Что ни занятие – комбат рядом с Наби. Будто дел у него нет поважнее, словно нет в роте командира. Одну вводную даст, другую. У Наби от них голова кругом идет, пот прошибает, а комбат молча за его действиями наблюдает, новые вводные подбрасывает. Посмотрит и уходит. А что и как получалось – догадывайся. Поделился мыслями с Дорожкиным.
– Комбат знает, что делает, – ответил тот. – Мне его школа знакома. Присмотрись внимательно, и самому станет ясно. Скажу откровенно: такого, как наш комбат, еще поискать надо.
А через день комбат вновь на занятие прибыл. Как обычно, вводные зазвучали. Только на этот раз их было чуть меньше. Постоял Асланов возле Наби, а затем в сторонку отозвал, подальше от личного состава.
– Вот что, Акрамов, – сказал, по привычке глядя собеседнику прямо в глаза. – Хотите стать настоящим боевым офицером?
Наби от такого вопроса весь как‑ то даже подобрался, такое о себе приготовился услышать.
А комбат не стал ждать ответа. Улыбнулся в свои смолистые усы:
– Знаю, что хотите. Вижу, как к этому стремитесь. И водите машину отлично, и в стрельбе позавидовать можно…
|
|
|
