В строительстве Ковчега нужно участвовать

 

В строительстве Ковчега нужно участво­вать. Даже если не просят.

А в строительстве Вавилонской башни участия принимать не надо, даже если сильно просят и очень зовут.

На практике все происходит с точностью до наоборот. Виной тому, отчасти, видимая аб­сурдность строительства Ковчега. Ной строил его, мало того, что очень долго, так еще и вдали от воды. Вся аристотелевская логика бунтует против такой трудовой деятельности. Зачем? По какому поводу? Ради чего? «Бог повелел. Так надо. Послушаем Бога, а там видно будет». Все это не аргументы для практичного ума, не­способного воспринимать идеи и внушения из иного мира.

Вся религиозная жизнь, с точки зрения мирского практика, это бесполезно-абсурдные труды ради эфемерных целей. На стороне мирского практика — логика и практический опыт, выгода и прибыль. С ним трудно спо­рить. Пока вода с небес не польется.

Кстати, Петр Великий свои первые кора­бельные верфи устроил далеко от всех морей и океанов — под Воронежем. По степени ка­жущегося абсурда — аналог строительства Ковчега. Трудно поверить, что из этой затеи выросли все Российские флоты: Балтийский, Черноморский, Северный, Тихоокеанский.

 

 

То ли дело — Вавилонская башня? Сложное архитектурное сооружение, призванное про­славить род человеческий; сооружение, в фунда­мент которого, помимо кирпичей и блоков, за­ложена своеобразная мистика! Тут не один Ной, под насмешливый посвист зрителей таскающий бревна с сыновьями. Тут — сотни тысяч органи­зованно трудящихся людей; тут — дисциплина, идея, воодушевление и — очевидный, на глазах вырастающий в размерах результат. Тут самый ленивый захочет кирпичик поднести или тачку с песком наверх затолкать. Дело проверенное.

Во дни Помаранчевой вакханалии в Кие­ве даже те жадины, у которых бесполезно зимой снега просить, были замечены в делах специфической благотворительности. Варили борщи, пекли блинчики и бегали на Майдан «революционеров» кормить. Приобщались, как могли, к историческому моменту. Так дей­ствует массовое беснование, для которого не обязательны оргии и черные мессы, которое вполне сносно проявляет себя и в атмосфере фальшивого человеколюбия.

Итак, нужно Ковчег строить, притом, что цели до конца не ясны и будущее — в тумане. Приказы и заповеди не предполагают развер­нутых толкований. Вся Церковная жизнь не есть ли аналог подобного долговременного и странного строительства? Зачем посты? По­чему здесь труды, а там — воздаяние? Почему необходимы и послушание, и борьба со стра­стями, и покаянный плач? Нельзя ли просто, посмотрев, как этим занимаются другие, при­свистнуть и уйти по своим делам?

А мирская активность, пренебрегающая волей Божией, не желающая ждать Града, сходящего с Небес, и строящая свой собственный Град, она не есть ли новая Башня, для которой весь мир — Вавилон? Очевидно, что черт общих много. Но тянет, тянет к себе и засасывает в свой водоворот земная активность. Глобальная экономика, гло­бальные ресурсы, глобальный обмен информа­цией. На горизонте когда-нибудь заалеет крас­ной полосой глобальное правительство, чей хи­лый близнец в виде ООН всем давно известен.

Строительные бригады стоят в очереди за воз­можностью поучаствовать в стройке века. «Вас еще не пустили? Вы еще не в ВТО? Мы тоже. Ах! Будем ждать. А квоты вы успели продать по углекислому газу? Мы тоже. Будем ждать». И ждут. Целые народы со своей генетической памятью, душевной болью и длинной историей ждут «часа X», когда им позволят намесить раствора для ка­менщиков, орудующих на верхних этажах.

Ковчег строился в одно время. Башня — в дру­гое. Буквальный водораздел между двумя собы­тиями — вода Потопа. Ковчег и Башня — собы­тия буквальные и исторические. Но, вместе с тем, это события духовные и символические. С точки зрения духовных процессов, сегодня и Ковчег, и Башня строятся одновременно. Одновременно происходят созидательные процессы, направ­ленные на спасение, и процессы, связанные с бо­гоборческой активностью, с построением Града земного, ощетинившегося в сторону Града Не­бесного ракетами класса «земля — воздух».

Интересно и то, что многие успевают пора­ботать на двух объектах: до обеда — на строи­тельстве Ковчега, ближе к вечеру — на строи­тельстве Башни. И народы участвуют в этом процессе по-разному. Некоторые еще не стро­ят ни того, ни другого. Некоторые строят толь­ко Башню. Некоторые, как уже сказано, успе­вают получать деньги по двум ведомостям. Но нет, со слезами говорю, нет ни одного народа, который бы строил только Ковчег для всех желающих спастись, и не месил бы глину для строителей-богоборцев.

Мы бы хотели быть таким народом. Быть таким народом есть наша национальная идея и сокровенная мечта. Она же и надежда мира. Но получается пока плохо. Видно, плохо хотим. Или плохо разобрались с сутью происходящего.

Время требует если уж не прозорливости, то, по крайней мере, проницательности. Ключ же к узнаванию обеих строек в повседневности, как всегда, находится в Литургической жизни, трезвении и любви к Писанию.

 

БОГ ВИДИТ, А ТЫ СМИРЯЙСЯ

 

Добродетели несут награду не сами по себе, а за смирение — такая мысль есть у великих отцов. Представьте, что эта мысль — дождь, и станьте под нее, как под хо­лодный душ. Или представьте, что она — град, и тоже станьте. Пусть этот град побарабанит вам (мне, им, всем) по лысине. Мы ведь страшно хотим гордиться собой. И чем еще гордиться, как не своими добродетелями. А добродетели, оказывается, мостят нам дорогу в ад, если мы посреди благих трудов не смиряемся. Челове­ку гордому лучше не иметь заметных добрых дел, а то он от любви к себе совсем осатанеет.

 

* * *

 

Все это на милостыне очень заметно. Вер­нее, на той форме милостыни, которая носит римскую фамилию Мецената или заокеан­скую кличку «спонсора».

У доброго человека даже зло с добром пере­мешано, а у злого само добро никуда не год­но. Качество милостыни зависит не столько от количества, сколько от чистоты (нечистоты) сердца жертвователя. Будучи, например, сти­хийным материалистом, спонсор (меценат) не­избежно захочет пощупать свои добрые дела. Следовательно, будет жертвовать на каменные строения. Не щупать же ему сытые желудки, в самом деле, и не слушать, как играют на скрип­ках юные гении. Гений отыграл — и забылось; голодный поел — а завтра опять есть захочет.

 

 

А в здание, за твои деньги построенное, можно будет всю жизнь пальцем тыкать. Мое, дескать, добро.

Если жертвователь — самохвал, он непре­менно захочет увековечить себя на памятной доске, как будто Бог не видит или не помнит. И орден непременно захочет, и грамоту, чтоб при случае говорить, с кем он на короткой ноге, и кто ему награды вручал. Фотографии при этом предусмотрительно прилагаются.

По нашей крайне вялой, зачастую, вере он (меценат-спонсор) даже мысли не допускает, что его деньги могут где-то не взять. А ведь это — подлинный холодный душ и — град по лысине, когда человеку, уверенному «на все сто», что все покупается и продается, в том числе и в Церкви, вдруг говорят: «Заберите деньги, пожалуйста».

— «Как это заберите?! Вам что, деньги не нужны? Здесь очень много!»

— «Нужны, но не от вас. Заберите».

Вот это — маленький Страшный Суд! В одном житии так и пишется: «Отверг некий преподобный богатую милостыню, сказав бо­гачу, что рука этого богача мать собственную била. Теперь из этой руки Бог милостыню вовек не примет». Было это очень давно. А вот прочел это один современный богач, и в пот его броси­ло. Он только на деньги надеялся и думал, что их всегда возьмут. А тут понял, что «не всегда». От того часа стал он думать о настоящих добрых делах, а не о привычных откупах от совести.

 

* * *

 

Вообще уметь давать — это великое уменье. Всякий знает, что есть такие люди, у которых даже коробку спичек брать не хочется. И это потому, что нет любви и смирения в дающем человеке. И то, что просящий и берущий по­мощь должен смиряться, это все знают. А то, что дающий тоже нуждается в смирении, это уже тяжелее понять.

Был бы я Оле-Лукойе, покрутил бы я над вся­ким богачом зонтик с одним и тем же сном. Был бы это сон про то, как никому твое богатство больше не нужно, никто тебе не завидует, никто от тебя ничего не просит и не берет. То есть бук­вально — сядь на свои банковские счета и ешь их в одиночку. Больше делать с ними нечего.

После этого сна проснется человек и вспом­нит, что кроме покупки новой яхты или ку­пания очередной любовницы в шампанском можно помочь молодым ученым в перспек­тивных разработках, и калекам в приобрете­нии колясок, и матерям-одиночкам в плате за садик. И все эти виды помощи пока и ждут, и готовы взять. Но гордиться ими уже не удаст­ся, поскольку это не капитальные строения. И многие из ждущих помощи готовы со слеза­ми молиться о благодетелях. А на Страшном Суде всего этого уже не будет.

 

* * *

 

И молитва, и пост, и милостыня есть виды жертвоприношений. Их нужно приносить Богу с верой и без гордости, то есть не так, как Каин.

Имя свое при этом нужно, по возможности, скрывать. Потому что это ради Бога делается, а Бог видит все.

Помнить бы неплохо, что «великое перед людьми есть мерзость пред Господом», и, следовательно, не хвалиться, не назначать по­спешно своим же делам свою же цену. Бог все оценит во время свое.

Не только на храм нужно жертвовать. Во- первых, потому что сказано о неких зданиях: «не останется здесь камня на камне» (Мф. 24, 2; Мк. 13, 2.); а во-вторых, потому что чело­век — тоже храм. Накормить человека — это храм поддержать. Одеть человека — это храм украсить снаружи. Научить человека — это за­лить храм светом и вымыть его изнутри после долгого запустения.

Дать возможность учиться тому, кто талант­лив и не может жить без знаний, — это уже дело трудно переводимое на язык цифр или анало­гий. А еще в древности считали за великое дело собрать девушке-сироте хорошее приданое и помочь ей замуж выйти. Или — помочь досмо­треть старика и дать ему умереть не в грязи и хо­лоде, а по-человечески, в тепле и среди заботы.

Да и сколько еще есть подлинно добрых дел, помимо закупки мрамора для парадной лестницы епархиального управления!

И забывать, забывать надо тут же любое до­брое дело, сразу после его совершения. Так, чтобы если ты только что нечто хорошее со­вершил во имя Христа, а не ради своего тще­славия; и тебя спросили «у тебя что доброе за душой?», а ты искренно ответил тут же: «Ей- Богу, ничего доброго я еще не сделал!»

 

ВЕРА И ВЕРНОСТЬ

 

В марте 1974 года, через 29 лет после вы­хода Японии из войны, на одном из Фи­липпинских островов закончил свою войну один из японских воинов — подпоручик Онода. В конце 44-го он получил задание от майора Танигути и приказ воевать до тех пор, пока лично Танигути не даст команду «отбой». Дальнейшие события превосходят всякую фантазию.

В 1946 году по чащобам острова Лубанг (ме­сто происходящих событий) в сопровождении американских солдат ходит японец с мегафо­ном и оглашает джунгли вестью о капитуля­ции Японии. На его призыв сложить оружие из леса выходят разрозненные группы япон­ских солдат. Оноды с подчиненными среди них нет.

Его группа редеет. Один солдат сдается в плен в 1951-м. Через три года в перестрелке погибает второй. Еще через восемнадцать (!) лет погибает последний соратник Оноды. Но подпоручик продолжает выполнять приказ. Одна за другой остров посещают делегации из Японии. В их составе родственники Оноды — отец и брат. Отец выкрикивает строки хайку:

Сколько воспоминаний Вы разбудили в душе моей,

О вишни старого сада!

Сын слышит голос отца, но приказ выпол­нять не перестает. Наконец к воюющему под­поручику приезжает его непосредственный командир. Среди филиппинских джунглей стоящему навытяжку с винтовкой у ноги Оноде майор в отставке Танигути отдал приказ об отмене боевого задания. Война для Оноды за­кончилась.

Вот уникальный пример верности дол­гу, присяге, императору. Думаю, что если бы Онода был христианин, и ему случилось бы попасть в руки мучителей, требующих отрече­ния от Господа, то Церковь имела бы в святцах еще одно имя — мученик Онода. Верность и твердость в одном неизбежно проявились бы и в других областях жизни.

 

* * *

 

Как правило, говоря о верности, мы касаем­ся одной из нескольких основных тем. Это вер­ность Богу, верность в браке и верность Роди­не. Все три типа верности очень связаны между собой. Причем верность религиозная является как бы связующим звеном между двумя други­ми. Это потому, что верность Родине чаще все­го имеет религиозное измерение. Это любовь к святыням алтарей, к «отеческим гробам», к священной истории своей страны и готовность за все это умереть.

С другой стороны, верность семейная на­сквозь мистична и является прямым подобием верности Богу. У пророка Осии кланяющиеся идолам евреи уподоблены блудливой женщи­не, которую любит муж и которая, однако, по­стоянно изменяет ему. И апостол Павел упо­добляет глубину отношений супругов отноше­ниям Христа и Церкви.

Так что, получается, в центре понятия вер­ности расположены Бог и человек в своем вза­имном отношении друг к другу. Затем, вблизи этой сердцевины находятся верность супруже­ская и гражданская. Далее идут верность ска­занному слову, взятым обязательствам и про-

 

чие виды верности, плавно перетекающие в то, что мы называем честностью, надежностью, порядочностью.

 

* * *

 

Чем выше дерево, тем глубже и мощнее его корень. Говорят, что дерево внизу столь же глу­боко в корнях, сколь высоко оно на поверхно­сти поднимается стволом и ветвями. Должен быть корень и у верности. Это религиозное и нравственное воспитание. У поручика Оноды

и многих подобных ему таким корнем был и остается дух бусидо — моральный кодекс саму­раев, ставший одной из основ японской куль­турной традиции. Очевидно, что у нас должны быть свои корни, дающие подобные плоды. Это — вера в Бога.

Самый грубый слух не может не улавливать корневую связь между двумя этими понятия­ми — вера и верность. Я слышал однажды от одного глубоко образованного человека, что в древней иудейской традиции верующим назы­вали не того, кто верит, что Бог есть. Подобное «разрешение» Богу «быть» еще ничего не означа­ет. Подобную «веру», как говорит апостол Иаков, имеют и бесы. Верующий человек означает чело­века верного, человека, через исполнение запове­дей доказывающего свою преданность Господу. Отсюда несокрушимая твердость трех отроков в Вавилоне. Отсюда же мужество Соломонии и ее семи сыновей, чья мученическая смерть описы­вается в книгах Маккавейских.

Только Бог абсолютно верен Самому Себе и всему, что Он сказал. Человек всегда стремится к высшим степеням верности и других доброде­телей. Таким образом, воспитание верности — это путь уподобления Богу. И подобно самой длинной дороге, начинающейся с первого шага, воспитание верности начинается с малого. Если ты сказал «я сделаю», значит, нужно сделать. Если ты сказал «приду в восемь», приди без пяти восемь, но никак не в полдевятого. Вер­ность, как выносливость, воспитывается, тре­нируется. Говорят, купеческое слово ценилось больше любых гербовых бумаг с печатями.

 

* * *

 

В наше время людей больше всего волнует верность семейная, супружеская. Еще бы! Вера в Бога считается делом частным и весьма отвле­ченным. Тема Родины размывается с каждым годом, и что-то, а может, кто-то, стремится превратить человека в аморфного жителя Зем­ли без гимна и флага, и, конечно, без чести и совести. Лишь бы с хорошим уровнем дохода. Остается семья, остаются сложности взаимоот­ношений. Это еще волнует, и боль этой темы остра. Она доказывает то, что человек жив. Если и эта тема его трогать перестанет, если безразличие распространится и на эту сферу жизни, то значит, человека пора закапывать. Он уже умер.

Страдая любовью к повторениям, скажу еще раз: без верности Боту верность в личных отношениях — это всего лишь сентименталь­ная мечта или редчайшее исключение.

Но как ее в себе развить, воспитать, вырас­тить?

Думаю, нужно носить в душе правильные мысли. «В мире нет женщин, кроме моей жены». «В мире нет мужчин, кроме моего мужа». «Я не должен (не должна) этого де­лать. Господи, помоги мне!» Чем это не броня? Мыслящий подобным образом человек похож на рыцаря, одетого в доспехи.

Слово «блудить» означает не просто теле­сные действия известного рода. «Блудящий» человек — это человек «блуждающий». Он, как неприкаянный, бродит туда и сюда, он не нашел ни себя, ни своего места в жизни. Бо время этого броуновского, то есть бесцельно­го, движения он входит в соприкосновение и временный контакт с такими же приблудами, как он сам. Человеку же нужен якорь. Нужна ясная голова и твердая почва под ногами.

 

* * *

 

И верность Богу, и верность человеческая испытываются. То есть искушаются. Взрослая вера — это «Осанна», прошедшая сквозь гор­нило страшных сомнений. И глубокие, верные отношения — это две жизни, огнем испыта­ний сплавленные воедино. К этому нужно го­товиться.

Если воин идет на битву, то ему нельзя слу­шать жалостливые или похотливые песни. Его дух нельзя расслаблять. Пусть только удары меча о щит и мужественные звуки военных песен доходят до его слуха. Жизнь — это тоже битва, и горе тому, кто войдет в ее гущу в соло­менной шляпе и тапках на босу ногу.

Отнимите у человека семью, веру, Родину. Что от него останется? Нечто странное, имею­щее вид человека. Нечто похожее на стоящий в витрине манекен. Можно натягивать на него любые рубашки и пиджаки — он не согреет их своим телом, не передаст им свой запах. У него нет ни тепла, ни запаха. В редкие минуты, ког­да он захочет пооткровенничать, вы можете услышать горький рассказ о том, как у него украли веру, отобрали Родину и как разруши­ли его семью. Сострадайте ему и жалейте его, но знайте, что это лишь малая часть правды. На самом деле он сам потерял веру, сам поки­нул Родину и сам развалил семью. И все пото­му, что был он самовлюблен и суетен, поверх­ностен и невнимателен. И еще — он не был ве­рен. Ни Символу веры, ни воинской присяге, ни брачной клятве у алтаря.

Простите меня те, кто искал в моих словах о верности конкретных советов и рекомендаций и не нашел их. Я и сам хотел бы знать больше об этом священном предмете. Но вытащить из шляпы зайца, которого ты туда не положил, не сможет даже самый великий фокусник. Мне, как и вам, еще предстоит долго учиться и самовоспитываться, чтобы достичь цели и насладиться плодами великой добродетели — верности.

Богу, семье, Родине.

 

ПОРТРЕТ ДОРИАНА ГРЕЯ

 

Оскар Уайльд пишет «Портрет Дориа­на Грея». Ведая о том или нет, он пи­шет художественную иллюстрацию к словам апостола Павла о двух людях внутри одной личности — о человеке внешнем и внут­реннем.

Там, где гений скажет две-три фразы, та­лантливый и работоспособный человек на­пишет дюжину книг. Апостолы не были ге­ниальны в античном смысле этого слова. Они были благодатны. Но там, где они обронили несколько фраз, выросла великая культура и литература. Литература христианская, даже при переходе в постхристианскую, все же про­должает питаться из евангельских источников. Очень глубокими должны быть эти источни­ки, раз авторы, попирающие этические нормы христианства, продолжают находиться в поле притяжения смыслов Нового Завета.

Внешний наш человек тлеет, а внутренний обновляется — так пишет апостол (см.: 2 Кор. 4,16). Павел очень остро переживал временный конфликт между тем, что человек уже спасен во Христе, но продолжает страдать, и все тво­рение — «вся тварь» — вынуждено стонать и воздыхать вместе с человеком. Апостол языч­ников говорит, что «мы спасены в надежде», что «сокровище благодати мы носим в глиня­ных сосудах», то есть в смертных и хрупких те­лах. Он говорит о сокровенной жизни сердца, ума и совести, и верховный Петр вторит ему,

 

 

упоминая о «внутреннем, сокровенном чело­веке».

И вот Уайльд пишет живую иллюстрацию этих слов. Правда, сам писатель по образу жиз­ни подпадает под гневное обличение того же Павла из Послания к Римлянам. Он, Уайльд, один из тех, кто не потрудился «иметь Бога в разуме», и за это Бог предал его в «неискусный ум творить непотребное». Писатель — один из тех, кто оставил естественное употребление пола женского и разжигается похотью на по­добных себе мужчин. Он не гермафродит и не тиран, сошедший с ума от злодеяний. Он — эстет. Мировоззрение эллинов созвучно его сердцу, и Уайльд готов отступить вглубь древ­них мировоззрений, чтобы сглатывать слюну при виде юношеских тел. Поэтому его апология Павловых идей — не прямая, а косвенная. Точнее, это апология от противного.

У апостола внутренний человек красив, если возрожден под действием Святого Духа. Внешний же человек, с морщинами, карие­сом, слабеющим зрением, скрипом костей по утрам, со всеми то есть признаками смертно­сти и временности, обречен истлеть, чтобы за­тем воскреснуть. У английского эстета, оттор­гнутого обществом на родине, все наоборот. У него внешний человек красив, красив, как античный бог, а внутренний, соответственно, гнил и безобразен. Но это именно и есть дока­зательство от противного, и любой математик скажет, что оно прекрасно доказывает истин­ность изначальной посылки. В нашем случае это — проповедь апостолов.

 

* * *

 

Итак, «Портрет Дориана Грея». Это книга о том, как в жертву временной красоте и успеху приносится «сокровенный в сердце», внутрен­ний человек. В нашу визуализированную эпо­ху людям, не любящим долго читать, но все же не желающим остаться без мысленной и нрав­ственной пищи, можно посоветовать одну из экранизаций романа. Лучше ту, где Малкольм Макдауэл играет искусителя. Там события вы­рваны из викторианской эпохи и погружены в эпоху гламура и журнального глянца. Сам портрет главного героя превращается в фото­портрет, происходит талантливая инкультурация главной идеи в сегодняшний день. И пра­вильно. Души искушаются и гибнут во все эпохи одинаково. Меняются только траурные марши и наряды на похоронах. А книга сто­ит того, чтобы заставить всех молодых людей, мечтающих о звездной карьере, прочитать ее. Фабула проста, как все гениальное. Юно­му красавцу предлагается сделка. Через компромиссы с совестью он должен заложить собственную душу, того самого внутреннего человека, чтобы взамен получить славу, успех и неувядающую красоту. Молодой человек принимает условия сделки. Отныне он внеш­не не будет стареть. Вместо него стареть будет его портрет (фотопортрет, если речь о филь­ме). Все грехи, все подлости будут отныне про­ступать на портрете в виде безобразных черт. Внешне же все будет так, как об этом мечтает каждый из числа не верующих в вечную жизнь и не слишком прислушивающихся к совести.

 

* * *

 

Поначалу Дориану хорошо. Он — объект за­висти, сплетен, шепота за спиной. Он — luckybоу (счастливчик), на месте которого мечтают оказаться юноши, и в объятьях которого меч­тают оказаться девушки. Но Дориан не мог быть просто бессовестным счастливчиком. Об изменениях внутри его души ему ежедневно сигнализирует портрет. В этом великая сила подлинного искусства, при помощи которо­го вскрываются внутренние механизмы чело­веческой жизни и обличается грех. Зачастую обличается сам художник. Богачи и актрисы, диктаторы и люди, больные нарциссизмом, узнают себя в художественном произведении. Они задумываются о своем «портрете», кото­рого вроде бы нет в природе, но который тем не менее есть. Этот портрет не висит в потаен­ной комнате. Он живет в совести.

Что там на нем? Появился ли лишний фу­рункул после вчерашней вечеринки? Не за­гноился ли недавно подсохший струп после подписанного накануне контракта? Сколько новых морщин появилось на этом портрете, покуда хозяину вводили укол, разглаживаю­щий внешние морщины? Для этих рассматри­ваний не нужно бежать в спальню, к портрету.

Тем более не нужно садиться у трюмо и вгля­дываться в зеркало. Художественный вымысел, выросший из евангельского материала, возвра­щает читателя к себе, то есть к совести. И чем больше сходных черт в жизни Дориана Грея и читателя (внешняя слава, приобретенная це­ной внутреннего компромисса), тем очевиднее и неоспоримее внутренние параллели.

Василий Великий в одном из поучений го­ворит о том, что неизбежно плохо закончится то, что началось плохо. Портрет будет гнить на глазах, указывая на процессы, происходящие в сердце. Бывший первообраз вместо того, чтобы цвести и пахнуть, тоже будет гнить, внутренне. От грехов Дориан будет уже мертв душой, но только, разве что, заморожен на время, так что ни запаха, ни вида мертвеца в нем заметно не будет. Затем конфликт дорастет до высшей точ­ки, и 1иску-Ьоу совершит специфическое само­убийство, посягнув на целость портрета. Удар в физиономию собственной гнусности, вопло­щенной на картине, станет ударом по самому себе. Красавчик рухнет замертво, в секунду пе­реняв свой настоящий образ. Уродство портре­та перейдет к трупу, а в раме будет висеть изо­бражение «того» Дориана, прекрасного и увеко­веченного в его навсегда пропавшей красоте.

Это касается далеко не одних только ак­трис и плейбоев, озабоченных липосакциями и фотосессиями. Тема касается всех, посколь­ку всякий, взглянув на собственное внутреннее безобразие, буде оно предстало пред взором, захочет ударить ножом это чудовище. Это и будет самоубийство.

 

* * *

 

Очень интересно находить блуждающие библейские темы в известных произведениях искусства. Даже общеизвестные факты, напри­мер, связь книги Иова с прологом «Фауста», или тема антихриста в «Ревизоре», радостно кружат голову, несмотря на привычность. Тем более приятно открыть для себя историю пре­красного Иосифа в «упаковке» «Огней боль­шого города» или нечто подобное. Ромео и Джульетта, например, обречены изначаль­но. И они невинны. Именно невинная смерть должна была примирить враждующие кланы. Кому как, а для меня это — литература, вы­росшая на христианской почве, на почве веры в Невинного Искупителя, обреченного стать Жертвой с самого начала. «Дориан Грей» от­туда же.

Если уж продолжать выискивать корни, то вспомним и блаженного Августина. Он гово­рил, что нравственность человека расположе­на между двумя гранями. Это — любовь к Богу вплоть до ненависти к себе — и любовь к себе вплоть до ненависти к Богу. Между этими гра­нями находится каждый, и каждый не стоит, но движется. Оскар Уайльд строил свою, до­стойную сожаления, жизнь на «любви к себе», предпочитая фразу до конца не договаривать. Тем более удивительно, что он написал умней­шую и прозорливую книгу, бичующую не меньше других его самого.

Пора вернуться к началу статьи: очень глу­бокими должны быть христианские источники европейской культуры, раз авторы, попираю­щие этические нормы христианства, продол­жают находиться в поле притяжения смыслов Нового Завета.

 

ОТКУДА ПРИХОДИТ ГРУСТЬ?

 

Порой безо всякой видимой причины человеку бывает грустно. Дома все здо­ровы, и нет проблем на работе. Цветет жасмин, щебечут птицы, и вечер обещает фан­тастический закат — но грустит венец при­роды. Словно забыл что-то и никак не может вспомнить...

Грусть — она где? В крови у того, кто гру­стит, — или, как микроб, в воздухе, и ею все дышат?

Когда человек двигается, грустить тяжело. Гораздо легче грустится лежа на спине, глядя в небо. Или лежа на животе и глядя на муравьев в траве. Рубишь дрова — не грустится. Бросил ру­бить, сел, вытер пот со лба — опять грустишь.

Один человек мне сказал, что грусть роди­лась от чувства потери. Такой потери, про ко­торую ты забыл. То есть ты сам не знаешь, что потерял, однако же грустишь и не понимаешь, с какой стати.

Допустим, ты потерял ключи от дома. Раз­ве ты будешь грустить и тем более петь про­тяжные песни? Нет. Сто раз нет. Ты будешь ру­гаться последними словами, искать виноватых (жену, к примеру), будешь смотреть под ноги, словно ты — грибник, а кругом — лес. Ты бу­дешь зол и активен. А все потому, что предмет потери известен.

А вот потеряли мы рай. Потеряли начисто и безнадежно. То есть так, что если искать самим, то не знаешь даже в какую сторону бежать. Но ищут, когда знают, что потеряли. А мы забы­ли об этой потере. Мозгами забыли, но душой помним. У нас душа временами на собаку по­хожа. Скулит что-то нечленораздельное, тоску нагоняет, а понять ничего нельзя. Вот откуда грусть в человеке.

Делаю вывод, что грустят все, хотя опыт этот вывод стремится опровергнуть. Я все ищу вчерашний день и натыкаюсь на стройные ко­лонны оптимистов, которым тепло на свете от полного забвения своей главной потери. Я ду­мал, что у них есть тайна, что они так бодры оттого, что и дверцу нашли, и ключик от двер­цы у них в кармане. Разговаривал, спрашивал. Оказалось, никто ничего не знает. Даже не по­нимают, о чем я спрашиваю. Некоторые, те, что посмышленее, гневно кричали: «Гони его! Он нам сейчас дурацкими вопросами совесть разбередит и душу наизнанку вывернет! А у нас футбол сегодня, финал Кубка чемпионов».

Если бы у нас, как в Средние века, была куль­тура публичных диспутов, я бы предложил от­крытый диспут на тему всечеловеческой гру­сти. Вселенской грусти. «Вселенская грусть — двигатель прогресса». Или «Попытка забыться и развлечься как источник науки и искусства». Было бы интересно.

 

* * *

 

Грусть — это не тоска и тем более не уныние. Это — не смертный грех. Наоборот, смертным грехом пахнет оптимизм. В восьми случаях из десяти можно подозревать, что оптимист украл что-то, или избежал наказания, или придумал какую-то хитрую пакость. Опти­мизмом дышит гимн Люфтваффе, тот самый, где «вместо сердца — пламенный мотор». На­оборот, все влюбленные, то есть те, кто не хо­чет смотреть на мир сверху вниз и сбрасывать бомбы, грустят. Влюбленные, конечно, пляшут под дождем, скачут через заборы, ночуют под окнами. Но еще они непременно грустят.

Грустит весенним вечером девушка, ощущая себя пустой и бесполезной. Соловей щебечет, черемуха с акацией дурманят ум роскошью за­пахов, а она грустит. Она чувствует, что когда- то родит новую жизнь. Но когда, когда? И как это будет? И где тот, кому можно склонить голову на плечо? И вот природа расцветает и веселится, а человек, тот, ради кого сотворена природа, грустит и томится.

Грустит и томится юноша. Кровь в его ве­нах — что кипяток в батареях. Но зачем он здесь? И почему Луна такая близкая, но ру­кой ее не достать? Юноша тоже чувствует, что какая-то девушка должна родить новую жизнь. Но он не знает, какая именно, и не понимает еще до конца, при чем тут он. А природа про­должает свою хамскую весеннюю радость. Это все равно, как если бы царь во дворце грустил, а вся челядь, все пажи, все стражники и пова­рята были безумно счастливы.

 

* * *

 

Раньше думали, что человек велик потому, что сумел делать самолеты. Теперь такую глупость может повторить только человек с врожденным психическим дефектом. Человек велик потому, что ему всего мира мало. А раз ему его мало, раз не для этого мира только создан человек, то ему остается утешаться стихами и песнями. Человек велик потому, что он грустит о рае и поет песни. А самолеты нынче и беспилотные есть. Они ком­пьютерами управляются. Но никакой компью­тер не споет «Не для меня придет весна», и ника­кой компьютер, услышав песню, не прослезится.

Физику понимают не все. Не все могут разо­брать и собрать автомат Калашникова. Не все могут плавать под водой с аквалангом. Но влюб-

 

 

лялись все, и грустили все. Значит, это и есть отличительная черта существа человеческого. И само человечество есть великая семья существ, потерявших рай, грустящих по этому поводу и не понимающих причин своей грусти.

 

* * *

 

Грусть — это смутная память и не менее смутное предчувствие. Это — бездна, раскрыв­шаяся в душе и ничем, кроме Бога, не могущая наполниться. О душа, грустящая об утрачен­ном блаженстве! С кем мне сравнить тебя? Сравню тебя с царевной Несмеяной. Почему бы нет? Будем говорить о великом на детском языке. Не будем бояться приоткрывать завесу над тайнами при помощи шуток и прибауток. Будем вести себя как шуты, то есть как самые грустные на свете люди, которые кажутся всем самыми веселыми.

Царевна-Несмеяна плакала во дворце. Сложность была в том, что ей самой была не­известна причина плача. «Диагноза нет — ле­чить нельзя», — говорили немецкие доктора. А царевна все плакала и плакала, так что под ее троном вздулся паркет, а в углах девичьей стала отсыревать штукатурка.

Царь-отец был человек прогрессивный. Он верил в силу таблеток и мечтал о межпланет­ных странствиях. «Смотри, доченька. Я тебе новую мобилку купил. В ней три гигабайта памяти». А она еще пуще слезами заливается. «Пойдем, доченька, ко мне в палаты. Посмот­рим новый фильм Стивена Спилберга». А она еще сильнее воет, и слезы текут без всякого на­мека на исчерпаемость ресурса.

Дальше эта сказка по-разному сказывается. Но главная линия — везде одна и та же. Все но­вомодное, все блестящее, дорогое, заморское усиливало неразгаданные страдания царевны. Так она и убила бы себя страданием, так бы и потеряла зрение от слез, если бы не любовь к человеку, которого, по причине обычности и невзрачности, никто и замечать не хотел. Он ее развеселил, он ее утешил, он ей слезки вытер и к жизни вернул. Он стал ей другом и мужем навсегда.

Это, друзья мои, образ Христа, проник­ший в сказку. Это намек на Христа, Которо­го не видят те, кто от повседневной мишуры ослеп, и Которого по причине Его простоты и смирения не принимают всерьез мудрецы века сего.

Ну а плачущая царевна, вестимо, это — душа наша, которая ревет безутешно и страда­ет, якобы беспричинно, пока Небесный Жених в простой одежде не посмотрит на нее мудро и ласково.

Вот оно как.

 

ПЯТАЯ ЗАПОВЕДЬ

 

Десять заповедей, которые Моисей при­нес с горы на каменных досках, на равные части не делились. Четыре и шесть — так группировались эти заповеди: первая их часть относилась к Богу, а вторая — к людям. Шесть слов, начертанных на второй скрижали, открывались заповедью о почитании отца и матери.

Заповеди — это не беспорядочная мешани­на. Они логичны, последовательны, связаны изнутри. Мы можем смело, не боясь ошибить­ся, думать, что неисполнение пятой заповеди делает невозможным исполнение всех осталь­ных, касающихся человеческого общежития.

Кровопролития, воровство, похоть, зависть и всевозможная ложь становятся просто неис­требимыми, если мы проигнорируем заповедь о почитании родителей и не дадим ей долж­ной оценки. Между тем классическое обще­ство распалось, отцы и дети перестали быть тем, чем быть должны, и только в силу биоло­гии продолжают именовать себя как прежде. А мы не чувствуем опасности и называем чер­ное белым, как будто пророк Исайя не произ­нес «горя» на тех, кто делает это. «Горе тем, ко­торые зло называют добром, и добро — злом, тьму почитают светом, и свет — тьмою, горь­кое почитают сладким, и сладкое — горьким!» (Ис. 5; 20).

Из всех заповедей пятая наиболее нравится родителям. Им кажется, что эти слова гаран­тируют их эгоистические интересы и стоят на

 

 

страже их прав. В действительности это не так. Если я хочу, чтобы меня почитали мои дети, я сам должен почитать своих родителей. Поэто­му я, как отец, должен на глазах своего сына проявлять сыновнее почтение к своему отцу, то есть дедушке моего сына. А такой добрый пример может быть очевиден при совместном проживании нескольких поколений.

Послушание, уважение, почтение должны быть жизненными принципами, а не высокой теорией. Хорошее дело на глазах своего сына мыть ноги, целовать руку и отдавать лучший кусок

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: