Маленький городок на границе

 

Маленький городок на границе. Рань­ше границы не было, поскольку не было и страны. Была республика на краю огромного государства. Потом государ­ство умерло, распалось на множество частей. В городке появились таможня и погранич­ный пост. Все здесь было обычно, тихо, даже как-то смиренно. Железная дорога, пара средних по классу гостиниц, кафе, магазин, церковь. В церкви служил отец Станислав. Служил долго. Уже перевенчал давно всех, кого когда-то крестил. Жизнь стирала его долго то в ручном, то в машинном режиме. Стирала и с порошком, и с хозяйственным мылом. Но он не поблек, не выцвел. Выцвел только подрясник, да на локтях протерся плащ.

Местные относились к нему так, как вооб­ще относятся к местным достопримечатель­ностям. Этакая смесь уважения и безразли­чия.

В Пизе любой проводит вас к Пизанской башне, но сам восхищаться не станет. Ну, баш­ня. Ну, криво стоит. Вам интересно? Приез­жайте, проводим, покажем, предложим суве­ниры на память.

К отцу Станиславу приезжали многие, и все в городке могли сопроводить пилигрима в маленький домик недалеко от ратуши. Прово­дить могли, но сами не заходили. Близость к чуду — мать безразличия.

 

* * *

 

Приезжавшие были из умников. Причем чаще — из столичных умников. Это были боро­дачи в вязаных свитерах, очкарики в плохо вы­глаженных рубашках, шальные богемные ин­теллектуалки с обгрызенными ногтями. У себя дома на кухне, в клубах табачного дыма, под чай с коньяком они спорили о превосходстве Исаака Сирина над Франциском Ассизским. Многие, вопреки начитанности, были некре­щеными. Пойти в любую церковь к любому батюшке им казалось непозволительным. По­этому, если разговор касался Крещения, зву­чало часто: «Езжай к отцу Станиславу». Затем назывался город и перечислялись удобные способы путешествия.

 

* * *

 

Отец Станислав всех принимал, хотя никого не ждал, и к приезжавшим относился сдержан­но, без напускной радости. К ритуалу госте­приимства относился обед или ужин, в зави­симости от времени визита. Потом долгие раз­говоры за полночь. Утром — служба. Вечером он провожал гостя на вокзал. Сразу никого не крестил. Только во второй или третий приезд. По дороге на поезд всегда останавливались в небольшом кафе для прощальной беседы. Это был своего рода экзамен. Они садились за сто­лик у окна, и официантка без лишних просьб приносила чай, орешки, конфеты, два куска торта.

Разговоры бывали разные. Могли спорить на исторические темы, могли обсуждать тол­кования на Священные тексты, разбирали Богослужение, размышляли о смерти. При­мерно через полчаса, когда чай уже остыл или был выпит, торт съеден, а от конфет остались обертки, отец Станислав начинал суетиться. Он счищал остатки с обоих блюдец в одно, со­бирал фантики, сдувал со стола крошки. Он пододвигал посуду к краю стола, чтобы офи­циантке было легче убирать. Он делал это, не переставая слушать собеседника, и вовремя отпускал реплики по поводу Вселенских Со­боров, влияния платонизма на богословие, важности Великого поста. Бывало, что увле­ченный беседой гость говорил собирающему блюдца священнику: «Да бросьте, отче. Она сама уберет». Это и был главный момент в эк­замене.

Расплатившись и выйдя на улицу, они медленно шли к красной черепичной крыше вокзала. Уже на перроне, под звук молоточ­ков, которыми обходчики обстукивали коле­са, священник говорил гостю: «Рано вам пока креститься. Вы людей не цените и не замечае­те. Если покреститесь, будете фарисеем. А это плохо. Они Бога убили».

Затем следовало рукопожатие, и ошара­шенный гость провожал взглядом удалявше­гося священника. Тот шел медленно, немного сутулился и, кажется, чуть хромал.

Такие истории повторялись несколько раз. В конце восьмидесятых поток приезжавших заметно уменьшился. Отец Станислав об этом не переживал. Даже немножко радовался. Мо­литься за людей он не переставал, а лагерный опыт научил его навсегда той истине, что мо­литва за людей приносит больше плодов, чем устное наставление.

 

У БОГА НЕТ МЕРТВЫХ

 

Мудрость народная предупреждает не зарекаться от сумы и тюрьмы. Кто знает, как жизнь сложится завтра. Кто знает, с кем столкнешься лоб в лоб, глубоко за­думавшись и повернув за угол. Я тоже знать не знал, что целых три месяца своей жизни мне придется прятаться в чужом и незнакомом го­роде, а чтобы чем-то жить, работать грузчиком в овощном магазине и там же спать, получая еще полставки сторожа. От кого и в каком го­роде я прятался — сегодня уже неважно. Важ­на одна черта моей тамошней жизни, о кото­рой хочется рассказать.

Через два квартала от нашего магазина рас­полагалось старое городское кладбище. На нем по недостатку места уже давно никого не хоронили. Сквозь могильные плиты проросли деревья, все кладбище утопало в зелени, и я ходил туда гулять в вечерние часы между за­крытием магазина и наступлением темноты. Может быть, не в каждом городе мира найдет­ся гражданин с фамилией Рабинович, но зато на большинстве кладбищ в нашей стране най­дется еврейское поле. Шумный, неугомонный, упертый, пахнущий библейской древностью, красивый и отталкивающий одновременно, самый странный народ на земле разбрелся повсюду и везде оставил следы своего присут­ствия.

Та кладбищенская часть, где были похоро­нены евреи, находилась на самом краю, и туда я ходил чаще. Сначала меня привлекли надпи­си на могилах и портреты умерших. Там были

 

 

похоронены евреи, служившие в Красной ар­мии. Те, которые поверили в революцию, по­вылезали на свет из всех щелей российской провинции и стали под Красное знамя. Кого-то из них убили на войне, кто-то до чего-то дослу­жился. На их могилах надписи были сделаны по-русски, а на фотографиях они были запе­чатлены в гимнастерках и портупеях. Эти мне нравились меньше всего. Больше нравились старики со странными, иногда смешными для нашего уха именами. Нравились их грустные глаза и длинные бороды. Нравилось, что жены их лежат рядом, и чувствовалось, что при жизни они были нежны какой-то другой неж­ностью, которая редка среди славян. Там, где надписи были сделаны на иврите, к простому любопытству добавлялся священный интерес, и я подолгу ходил среди могил Корфункеров и Зильберманов, Коганов и Кацев. Как-то не было скучно и было о чем думать, хотя нельзя было предположить, что я додумаюсь до чего- то особенного. Однако додумался.

В каптерке, где я ночевал, было Евангелие. Я открывал его временами на любом месте и читал. Читал, не все понимая, но с удоволь­ствием. Когда чувствовал, что сыт и удоволь­ствие закончилось, — закрывал. И вот однаж­ды поразил меня рассказ о богаче и Лазаре.

Вы не смейтесь над тем, что сторож ово­щного магазина гуляет на кладбище и читает Евангелие. И Боже вас сохрани думать, что это неправда. Ведь я же не всегда был сторожем и сейчас им не являюсь. В тот период времени я скрывался, и было от кого. Значит, и дела у меня бывали поважнее, а образование и статус им соответствовали.

Так вот, в рассказе про Лазаря и богача меня тронула одна мысль, а именно: богач в аду пе­реживает о братьях, оставшихся на земле. По опыту мне было известно, что когда в жизни человека наступает такой кошмар, который мы преждевременно называем адом, то можно перестать думать обо всех, даже самых близ­ких. Тогда только воешь от душевной боли или дрожишь за шкуру. Богач, оказывается, был по-своему хорош. Он, даже попав в потусто­роннее пламя, сохранил в душе тревогу о род­ственниках. Трогательна была и просьба о том, чтобы Лазарь намочил перст в воде и прохла­дил ему язык. Удивило и то, что они за гробом друг друга узнали и что там могут быть длин­ные разговоры между святыми и грешными, между Авраамом и его потомками. С этими мыслями я и уснул в тот вечер, скрутившись в калачик, как я люблю, на вонючем одеяле си­него цвета.

На следующий вечер я опять бродил среди христианских и еврейских могил, пробирал­ся через ржавые и колючие ограды, раздвигал руками заросли папоротника и думал о своих проблемах. Мысль о том, что евреи, лежащие вот здесь, где я сейчас хожу, похожи на еван­гельского богача, а может быть, кто-то из них похож и на Лазаря, пришла ко мне тихо и не­заметно. Как бы сама собой. Я даже не остано­вился, продолжил прогуливаться, но эта мысль вдруг раскрасила евангельский рассказ и даже посягнула на большее. Сильно верующим меня всегда назвать было трудно хотя бы потому, что в жизни этого не было видно. Но, наученный еще в институте Достоевским, я считал и счи­таю, что истина — Христос, а если истина — не Он, то лучше я буду со Христом, но без исти­ны. То, что евреи в Иисуса Христа не поверили, казалось мне жуткой ошибкой и огромной тра­гедией. При этом никакой неприязни к этому народу у меня никогда не было.

И вот тут я подумал: ведь там, за гробом, все всех узнали. Увидели люди и Моисея, и Авраама. Увидели и Иисуса Христа, и толь­ко там поняли свою ошибку. Это ж, наверно, они теперь просят, чтобы омочил кто-то перст и прохладил им язык. Наверно, жалуются, что их неправильно научили, или они сами не хо­тели думать о важном, и вот так расплескали жизнь по горстям кто куда, а теперь мучают­ся... Мучаются, но о родственниках думать не перестают. Нас они, может, и терпеть не мо­гут, но уж своих-то любить умеют. У нас дети поголовно то «тупицы», то «болваны», а у них «Ося всегда хороший мальчик». Так, по край­ней мере, я тогда думал и решил следующее: пока жизнь моя непонятна, буду ходить сюда и читать мертвым евреям Евангелие.

С тех пор прошло уже достаточно лет, но я и по сей день удивляюсь тогдашней затее. Се­годня бы я этого уже не сделал. Или побоялся бы, или сам себя постыдился бы. Хотя теперь я знаю, что решил тогда правильно. Я много по­том общался со священниками и читал разные книги. У Бога нет мертвых. Внимание души приковано к месту, где лежит тело, ведь там человек воскреснет. Чтение Евангелия — это один из высоких видов молитвы. И, несомнен­но, покойные переживают о живых и хотят, чтобы те не повторяли их ошибки.

На работе все было тихо и незаметно, а вот вокруг начало твориться разное всякое. Ста­ло коротить проводку. В магазин повадились местные жулики-малолетки, и ночи переста­ли быть спокойными. Вдобавок у меня сильно разболелся желудок и я перестал есть. Зато из дома сообщали, что дела решаются и ско­ро можно будет вернуться. Те, кто искал меня, сами стали скрываться. Мысль о доме тепло со­гревала.

На кладбище я продолжал ходить и читал там преимущественно Евангелие от Иоанна. Там много таких мест, где Господь обращался к обступавшим его и теснившим иудеям. Он иногда ругал их, иногда учил, иногда грозил и обличал, но они так ничего толком и не по­нимали. Головы их были напичканы какими- то своими мыслями. А вот черно-белые лица с надгробий смотрели так, как будто понимали все, что я читал, и это меня одновременно и пугало, и радовало. Читал я вслух, но негром­ко. Находил удобное место, прочитывал главу, затем просил у покойников прощения за то, что потревожил, и отходил шагов на двадцать, на другое место.

Так продолжалось недели две. Я уже при­вык к ним, к тем, кого звали Шломо и Хацкель, к тем, на чьих могилах были написаны слова о скорби родных и выгравирован семисвечник. Как тут пришла новость о конце моих скитаний. Можно было пересчитать карманную мелочь и, даже не возвращаясь в каптерку, бежать на вокзал, чтобы электричками добираться домой. Так я и сделал. Напоследок пришел на кладби­ще, но уже ничего не читал (Евангелие было собственностью сторожки). Просто посидел под деревьями, но уже на христианской части. Было приятно смотреть на кресты, и было жалко, что они не стоят в той части кладбища...

 

* * *

 

Я забыл бы эту историю, как забыл сотни историй своей и чужих жизней. Но я вспомнил о ней, когда среди моих друзей все чаще стали появляться евреи. Они не решали со мной ге­шефты, не делали шахер-махер и не готовили гефильте-фиш. Они вообще не делали со мной ничего еврейского, но появлялись ниоткуда, говорили со мной о Боге, о Христе, о Суде и по­том уходили. Некоторые стали моими друзья­ми, многие крестились, иных я даже не помню по имени, но за несколько лет их было много.

И вот тут в мои тяжелые мозги пришло ясное понимание того, что глаза с надгробий смотрели на меня с пониманием не зря.

Евреи все же умеют любить своих и пере­живать о них даже из ада.

 

ЗНАЮ — НЕ ЗНАЮ

 

Сколько в мире прекрасных слов! Забудем на время о Символе веры и о словах лю­бовных признаний. Обратим внимание на чудесную фразу «не знаю». Бог видит, что я не вру, когда говорю о ее красоте. Она ничуть не менее красива, чем торжествующий крик «Эврика!»

От человека, который заявляет, что знает все, нужно бежать, как от прокаженного. На­против, человек, смиренно говорящий: «Я это­го не знаю», — приятен. Он даже красив в этот момент, независимо от черт лица, пола и воз­раста.

Один кричит, что даст ответы на все вопро­сы, и к нему бежит толпа людей, как правило, состоящая из тех, чьи вопросы несерьезны. Другой говорит, что нечто превосходит его по­нимание, — и с ним хочется общаться. Он зна­ет главное — границы своего понимания.

Незнание спасает. Вот в аквариуме плавает рыбка. Она, по сути, находится в тюрьме, и за ней то и дело безразлично наблюдают. Если бы рыбка знала о своем унижении, она отказалась бы есть и через два дня всплыла бы брюхом кверху, мертвая от обиды и праздных взглядов. Вместо этого она плавает по одному и тому же маршруту, приближается к стеклу в ответ на стук ногтя, и по ней видно, что она — не чело­век. Осознанное страдание — не ее чаша.

Мы тоже немножко в тюрьме, и за нами тоже наблюдают. Причем не немножко. Но мы этого не знаем, не чувствуем, и оттого бы­ваем счастливы и беззаботны.

Я, к примеру, не знаю, о чем думает сосед в маршрутном такси. Если бы мне это было из­вестно, мог бы я спокойно ехать рядом? Вряд ли. Если бы мне были открыты изгибы и пово­роты судеб всех людей, с которыми я пересе­кался в жизни, разве мог бы я жить спокойно? Разве мы подавали бы друг другу руки, если бы все друг о друге знали? Вопрос риториче­ский. Не подавали бы. Мы бы возненавидели друг друга, возгнушались бы своим сосед­ством. Заповедь о любви предполагает некое божественное незнание о тайне человека и нежелание в эту тайну проникать. Вот поче­му любовь к грешнику, не гаснущая при виде его грехов, выше и чудеснее, чем воскрешение мертвых.

Наше незнание — такой же подарок от Бога, как и наши относительные знания и уме­ния. Из этой светотени, из сложных сочетаний «знаю — не знаю» и составляется красота че­ловеческого мира. Пусть нам твердят о том, что мир не черно-бел, что в нем есть много от­тенков. Все-таки черно-белые фотографии ре­льефней и сочнее. Они лучше ловят момент и передают жизнь. Пестрые цвета — это лубок и почтовая открытка, отправленная к Рожде­ству без всякой веры в воплотившегося Бога. Черный и белый цвет с богатством оттенков — это правдивая и вовсе не однообразная жизнь. И одна из сторон сложной черно-белой прав­ды — сложное сочетание «знаю — не знаю».

Знаю, к примеру, что умру, но не знаю — когда. Даже знать не хочу, чтобы этим поистине убийственным знанием не отравить ра­дость новизны и свободу творческого поведе­ния. Знаю, что грешен, но не знаю насколько, потому что не я себе судья и не за мною слово оправдания или осуждения. Я много знаю, и еще больше не знаю. Мое незнание радует меня ничуть не меньше, чем интеллектуаль-

 

ный экстаз, рожденный решенной задачей или новой понятой мыслью. Отказываюсь от желания знать все. Хочу быть рыбой, счастли­во плавающей в ничтожном, но достаточном пространстве аквариума. Хочу только быть мо­лящейся рыбой. Хочу быть Гамлетом, познаю­щим Вселенную из маленькой скорлупы, но не боящимся ночных кошмаров.

Не нужно гордости. Не нужно лишнего пафоса. Даже улетая в космос и возвращаясь, человек не должен говорить: «Я покорил кос­мос». Ты, человек, просто засунул любопытный нос в новый мир, и тебя, дурака, там потерпе­ли. Всегда пожимал я плечами, слыша из уст моряков или альпинистов речи о том, что они «покорили» море или горные вершины. Ты за­лез высоко и счастливо слез. Ты все еще жив, а вершина как стояла, так и стоит. Нет никаких гарантий, что ты залезешь на ту же высоту еще раз. Откуда пафос покорения?

Может быть, ты покорил себя, свой страх, свою лень? Но тогда это другой разговор. Это и есть путь. На этом пути победы славнее и не­обходимее. Мир внешний познается изнутри. Огромность внешнего мира блекнет перед глу­биной внутреннего. И загадок там больше.

Саранча сожрала посевы пшеницы, но так и не познала пшеницу. Жадный ум захватчика опьянел от внешних успехов. Это не навсегда, я вас уверяю. Если ум не смирится и в зватель­ном падеже не обратится к Богу — Господи! — все сильно изменится, не к радости гордого естествоиспытателя.

Может случиться, что человек захочет пить, но воды не будет. Вместо настоящей воды, жур­чащей, искрящейся, прохладной, останется только формула воды. Она никого не напоит, эта формула. Она только раздражит того, кто ее знает. Так раздражает химический состав хлеба, поданный на листе бумаги голодному вместо настоящей краюхи. Это бессилие и раз­дражение от ложных успехов — перспектива всякого гордого знания. Вода в тот день, день жажды и голода, будет только у рыбы. Или у того, кто чуть-чуть похож на рыбу — то есть доволен маленьким пространством и счастлив внутри него, не желая проглатывать жадным умом всю Вселенную.

 

⇐ Предыдущая9101112131415161718Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: