 |
Первое письмо А. А. Ернефельта.
|
|
|
|
Арвид Ернефельт
(вступительная статья)
О личности Ернефельта, а также о внешней его жизни и деятельности, имеются очень скудные сведения. По чрезвычайной своей скромности он почти не сообщал о себе даже близким друзьям. И потому лучше всего можно познакомиться с ним через его собственные писания, среди которых одно из первых мест занимает печатаемая нами его исповедь. Кроме того о нем, как о писателе, можно найти на русском языке 2—3 небольшие статьи *).
I.
Развитие личности Ернефельта.
Ернефельт (Arvid Järnefelt) родился в ноябре 1861 года и вырос в интеллигентной финской семье. Отец его, первоначально бывший генералом русской службы, потом окончательно поселился на родине и стал членом финляндского сената. Мать же, Елизавета Константиновна, — урожденная баронесса Клодт, племянница известного скульптора и сестра профессора живописи М. К. Клодт. С конца 80-х годов она глубоко восприняла мировоззрение Л. Н. Толстого, которому осталась верна до глубокой старости; в начале 1917 года, когда ей было уже 78 лет, А. А. Ернефельт писал мне о ней: „она очень бодра и также сильно любит толстовское жизнепонимание, как и раньше... Она — настоящая Пашенька (в „Отце Сергии") по своей бессознательно-святой жизни.
————————
*) Мне особенно много помогли статьи проф. К. Ф. Тиандера — в журнале „Современный Мир", 1911, № 7 („Арвид Iернефельт") и в „Записках историко-филологического факультета Петербургского университета", часть 113-ая „Датско-русские исследования", вып. 2-ой, Спб., 1913). — Кроме того, небезинтересна статья Т. Егоровой — „Л. Толстой и Ернефельт", напечатанная в Финляндской Газете" (Гельсингфорс, 1916. №№ 64—68, 70, 72 и 73).
|
|
|
IV
Вся семья Ернефельт богато одарена талантами: три родные брата приобрели широкую известность в разных областях художественного творчества: Арвид — по общему признанию, наиболее выдающийся из современных финских писателей; Эрик — художник-академик, картины которого красуются в лучших музеях; Армас — музыкант-композитор, бывший капельмейстером Стокгольмской оперы.
Будущий знаменитый писатель детство свое провел в родной семье. Учился же он в столице Финляндии — Гельсингфорсе, в гимназии и университете. До зрелого возраста он почти не выделялся из окружавшей его среды, так называемой „золотой молодежи"; об этой поре своего развития, об отроческом и юношеском периоде своей жизни, он с редкой правдивостью и откровенностью рассказывает в своей исповеди. Но вот он уж кончил университет, превзойдя все юридические науки, и перед ним, как одаренным человеком и сыном сенатора, открывается широкий путь так называемого „общественного служения"; у него все данные, чтобы сделать блестящую „карьеру" и дойти до самых высоких должностей. Он, молодой юрист, работает в сеймовой юридической комиссии и вскоре ему предстоит занять кресло судьи. Но в глубине его души давно уже появилось раздвоение — он перед самим собой с трудом уже отделывается от сознания, что сам он, со всеми своими, искусно маскируемыми от других и даже от самого себя, мыслями и тайными побуждениями, — далеко не таков, каким он хочет представляться и действительно представляется другим людям.
Однажды весной, — как он рассказывает, — он приехал к родителям, приехал „юристом в полном смысле слова: по моде одетым, с проявляющимся достоинством в манерах, и с присущей юристу уверенностью во всех вопросах, которые встречались в разговорах". На всех он производил желательное ему впечатление, и лишь отношение к нему его матери, Елизаветы Константиновны, не могло его удовлетворять. „Она, — пишет он, — хотя и радовалась моим успехам и слушала меня со вниманием, но все-таки я читал в ее говорящих серых глазах, что по ее мнению есть все же еще что-то, что было выше этого. Именно то, что назначение
|
|
|
V
человека — в стремлении к добру". Е. К. любила писания Толстого и пользовалась всяким удобным случаем, чтобы рассказывать и об'яснять „своего Толстого". В этом она была, по словам сына, неутомима. При свидании с ним, она затеяла разговор на тему о непротивлении злу насилием; но самоуверенный молодой юрист, как казалось ему и другим, оказался в этой беседе победителем. Одна лишь она „сидела задумавшись, щеки ее горели и в глазах выражалась какая-то особенная грусть".
Несколько позднее, при наступлении осени, он впервые почувствовал „нечто вроде самостоятельной потребности нравственно перемениться"; и однажды он сел набрасывать для одного себя, как бы в дневник, свои мысли. „Я старался тогда, — вспоминает он, — быть безусловно честным к себе. Всеми силами старался придерживаться одной правды. Долго сидел я так и думал, закрыв глаза рукой. Без пощады сознавал всю бессмысленность своей жизни, всю слабость своего характера и совершенное отсутствие энергии, воли; я писал, как часто я намеревался серьезно взяться за работу собственного улучшения, но как все мои благие намерения ни к чему не повели; я писал, что из меня лишь выработался дурной человек; что я был только в тягость окружающим и не приносил им никакой пользы". Но во время записывания интимнейших мыслей им овладела тревога, как бы кто-нибудь не проник в его задушевные переживания. „Продолжая писать, я все думал, куда спрятать мне эту бумажку. Днем я буду носить ее в боковом кармане, а на ночь буду класть ее под подушку. Ибо ни за какие блага в мире я не признался бы никому, что я — бородатый юрист — мог думать о таких глупостях, как например: „стараться всегда быть добрым". Ничто не могло бы быть для меня более унизительным и в то же время пристыдить меня более этого. — Про себя я порешил однако воспользоваться этим необыкновенным для меня настроением".
Этот-то момент и был первым сдвигом всей его жизни в новом направлении.
|
|
|
Вскоре после того, сидя в комнате матери и перелистывая ее книги, он обратил внимание на маленькую книжечку на шведском языке — „Дух учения Христа" (перевод Еван-
VI
гелия в кратком изложении Толстого). Он стал читать се сначала про себя, потом вслух. „Все мои мысли, — вспоминает он, — вдруг осветились великим духовным светом, который, совершенно мною неподозреваемый, наполнил душу мою, — который, я чувствую, никогда не может более погаснуть, так как он дал мне познание вечной жизни".
„Все побуждения моей жизни, — пишет он дальше, — во мне изменились, как только я понял, что должен любить людей так, как Отец любит меня. Я стараюсь сделать волю Божию своею волею. И первые мои действия под этим новым влиянием — они такие детские, непривычные, что неловко как-то передавать их другим, но, несмотря на то, они наполняют мою душу восторгом не потому, что я ими чего-нибудь достиг, но потому, что это влияние Отца соединяет меня с Ним, и что я чувствую, что могу итти вперед".
С необыкновенной тонкостью и в то же время глубиной, он стал себя анализировать. В своей исповеди, разобрав себя „по косточкам", он смело ведет читателя за собой, обводя его по всем закоулкам возникшей в нем энергичной работы нового, истинного-религиозного сознания. Наблюдение за наблюдением, пример за примером. „Отчего я собственно с тоном известного пренебрежения называю старуху эту сморщенною, — приходит ему на мысль; — правда, лицо ее в морщинах, но ведь и лицо матери моей тоже в морщинах. И когда я стану ближе рассматривать ее черты, то постепенно все яснее начинаю понимать, что морщины эти суть следы таких же самых страданий и забот, какие претерпела моя мать. Тут, около глаза у чужой старухи я замечаю то же страдание, как и у своей матери. Нижняя часть щеки около рта в глубоких складках. Их конечно прежде не было. Они образовались, как и у матери: сначала я помню только едва приметную линию; но она делалась все глубже и глубже и с годами появились рядом другие, покуда в то же время, как и голова ее седела, они не превратились понемногу в старческие, неизгладимые морщины. И вдруг, от этого сравнения, черты чужой старухи осветились. И ее морщины образовались постепенно, и они имеют свою историю, и они имеют за собою целую жизнь страданий. Я смотрю ей в глаза и меня вдруг охва-
|
|
|
VII
тывает странное радостное чувство. В ту минуту делается понятным, почему Бог ее любит и почему и я должен любить ее, как люблю свою мать".
„Таким образом, сравнивая эту любовь с любовью к родным, — по словам Ернефельта, — можно уяснить себе свойство той любви, которою Бог хочет, чтобы мы любили без различия всех тех людей, которых мы видим вокруг себя и среди которых живем".
Размышляя об учении о любви, учении, возвещенном с особою силой великим человеком Иисусом, — Ернефельт делает заключение:
„Любовь к родным мне дана для того, чтоб я понимал, как мне любить чужих. Но этого еще недостаточно.
„Мне дана любовь к своему дому для того, чтобы я научился любить дом чужого и понимать, что все дома — дома моих братьев и сестер, — детей моего Отца.
„И еще более.
„Я имею отечество и я люблю свой народ и свой язык только для того, чтоб я понимал, как я должен любить чужие родины, чужие народности и чужие языки, опять-таки для того, чтобы я понимал, что все различные народности — дети того же Отца, которых Он любит так же, как нас. Так что, если я соединился с Отцом, то я должен и тут считать Его любовь, которая не делает никаких различий, единственным правилом, и не искать в учении мира никаких иных правил, которые дозволяли бы мне любить своих и ненавидеть чужих. „Вы слышали, что сказано: люби ближнего твоего и ненавидь врага твоего. А Я говорю вам: любите врагов ваших. Да будете сынами Отца вашего небесного".
Пробудившись, Ернефельт естественно был приведен к необходимости изменить свою жизнь, согласовать ее с новым мировоззрением. Одним из первых его шагов в этом направлении было отрешение от судейской карьеры. Вопросу о неприемлемости для христианина участия в судебной деятельности Ернефельт посвятил специальную, 15-ую, главу своей исповеди; в ней вопрос всесторонне освещен и выпукло изложены мотивы, побудившие его совершенно отказаться от обязанности „решать и вязать" судьбы людей-братьев.
VIII
Следующим шагом Ернефельта было сближение с рабочим людом и изучение действительно полезных для людей отраслей труда.
Сначала он поступил в ученики к сапожнику. Первое посещение сапожной мастерской ярко описано им в исповеди. Вначале он чувствовал себя „как на горячих угольях". Но в то же время он не сомневался, „что это и не может быть иначе", вследствие полной его оторванности от рабочих людей по своему складу жизни, по наружному облику, по привычкам, манерам. „Наконец, — пишет он, — я вступил с ними (с подмастерьями) в разговор. И они тотчас же приняли в нем участие, будто сами только и ждали случая прекратить тягостное молчание. Несколько минут, и мы уже знакомы, и первая неловкость исчезла. Их внимательности и ласковости не было границ. И я не знаю, кто бы мог более деликатным образом дать мне понять, что мне нечего было бояться их насмешек".
|
|
|
Так произошло его первое знакомство с рабочим людом на новых взаимоотношениях, так началось постепенное его „опрощение".
Изучив сапожное ремесло, Ернефельт взялся за кузнечное. В тоже время он все больше и больше стал мечтать о поселении на земле и добывании куска хлеба собственным упорным трудом земледельца. Но удалось ему это лишь около 1898 года.
После блестящей привиллегированной жизни пошли годы испытаний и на долю Ернефельта выпало не мало лишений. Бывали годы, когда в семье Арвида Александровича царила тяжелая нужда; его мать, для облегчения материального его положения, не только продала свое имущество, но даже решила переехать к другому сыну своему в Гельсингфорс, который в то время лишился жены.
Но все же упорный труд, редкая настойчивость и бодрый дух преодолевали все, и Ернефельт со своей семьей крепко обосновался на земле, решительно бросив городскую жизнь. Детям своим он дал хорошее домашнее образование, сам усердно занимаясь с ними (позднее они сами выдержали экзамены в столичных учебных заведениях).
IX
II.
Творчество Ернефельта *).
Первая литературная работа Ернефельта — „Родина" — появилась в 1893 г., почти в начале его внутреннего перерождения; в книге этой обрисован юноша, потянувшийся из деревни в город для приобщения к цивилизации, но потом опять охватываемый тягой к земле и народу.
После своего религиозного озарения Ернефельт написал печатаемую нами исповедь — „Мое пробуждение"; достоинства этой книги, где наряду с правдивым обнажением души, так тонко изображено истинное ее преображение, сразу же были высоко оценены; у многих невольно напрашивалось сравнение ее с „Исповедью" Руссо и „Исповедью" Толстого. Горячо сочувственные отзывы о ней Л. Н. Толстого помещены ниже — в его письмах к Ернефельту.
За исповедью последовал ряд художественных произведений. Все эти писания проникнуты единым духом идей, воспринятых автором. Самосовершенствование, раскрепощение личности, взаимоотношения полов, грех землевладения — вот главное, что занимает его. И на первом плане у него всегда стоит идея, при чем он с удивительной чуткостью обрисовывает интересные ему психологические типы. Некоторые из них, как женские; так и мужские, обвеяны особенно теплым, сердечным чувством.
В рассказе „Три судьбы" между другими выставлен яркий тип Фриды, молодой проповедницы-евангелистки, верящей в чудо, но в то же время являющейся индивидуалисткой. В рассказе „Мария" также женская душа, отдавшаяся всем сердцем служению Богу. В романе „Елена" изображена „поистине свободная женщина, смело идущая своей стезей, не следующая на помочах за мужем, но стремящаяся вместе с ним к одной цели и порой опережающая его". (Она приходит к разрыву с церковью, отказу от богатства и „слезает с плеч крестьян на землю").
Таковы наиболее интересные из его женских типов.
————————
*) На русском языке в переводах напечатаны лишь немногие произведения Ернефельта: „Родина", „Три судьбы", „Чада земли", „Тит" и несколько мелких рассказов.
X
В романе „Братья" интересен Генрик, стремящийся „стать человеком без национальных преград и ограничений. Он постигает любовь к чужим. Он готов слиться с мировой душой и стать маленькой каплей в верном необ'ятном океане человечества".
С необыкновенной душевностью Ернефельт обрисовывает бедняка—земледельца Кинтури в рассказе „Чада земли" (см. издание „Посредника").
Кроме ряда романов и рассказов Ернефельт написал несколько пьес, также насквозь проникнутых религиозными или социальными идеями; в одной — он выставляет принцип непротивления злу злом, другую — посвящает проблеме смерти; „Учение раба" затрагивает общественные взаимоотношения.
Самой же интересной по замыслу пьесой Ернефельта безусловно является трагедия „Тит, разрушитель Иерусалима''*). В виду того, что при царском строе пьеса эта, как трактующая проблему власти, не была разрешена к напечатанию в России, — она появилась в русском переводе в заграничном издании Ладыжникова (в Берлине). Позволяю себе, вследствие особой ее значительности дать здесь более пространное ее изложение.
Пробравшаяся из осажденного Иерусалима еврейская царевна Вереника побуждает Тита к разрушению города и распаляет в его сердце жажду власти. Она говорит: „Сильный не знает жалости. Сильный жертвует всем для одной цели. Уничтожь Иерусалим! Как до сих пор эра война была для тебя символом твоего милосердия, так пусть с этого момента она будет символом твоей жестокости!.. Разрушь Иерусалим! До основания, до основания! Чтобы не осталось камня на камне!.. И когда ты будешь стоять среди его дымящихся развалин, знай, что на тебе сбудется великое предсказание моего народа: из Иерусалима придет владыка мира!" — Тит дает приказ: „С землей сравняйте Иерусалим" и
————————
*) Над драмой „Тит" Ернефельт работал восемь лет; такую длительную и тщательную обработку пьесы очень оценил Л. Н. Толстой (см. Дневник В. Ф. Булгакова, 1918, стр. 216). — Поставленная на сцене драма эта имела большой успех (на русской сцене она еще не появлялась ни разу).
XI
добивается провозглашения императором своего отца, Веспасиана; отец — кумир азиатских легионов, будет императором, „через отца и я!" — мечтает Тит о владычестве.
Жажда власти побуждает Тита внять и второму совету Вереники. Отец его уж император, и она находит, что Тит „остановился", она напоминает ему: „Ты — разрушитель Иерусалима. Когда осаждал город, там свирепствовала чума, болезни. Ворвался ты через стены и тысячи людей утопил в крови... Целый народ ты истребил с лица земли!... Однако, там не мало было и седых старцев, дряхлых, дрожащих... Теперь пред тобою один... — Власть над миром — дело собственных рук. Никто тебе не даст ее, если не возьмешь сам..." И Тит исподтишка дает отцу яд, и вскоре он — император. Но в первый же день воцарения он ошеломлен впечатлениями: „Все, все стремятся к тому же, к чему и я. Все, как и я, готовы передушить друг друга, отравить, убить. О, боги, о таком ли моменте я мечтал всю мою жизнь?... Да кто же я? Владыка мира иль ничто? Убогий, отверженный, одинокий, смертный?... Нет у меня никого! Был один мой старый отец..." В этот момент сталкивается с врачем Лизимахом, втайне исповедующим христианство. „Открою тебе все мои замыслы, — говорит он Лизимаху. — Ведь я могу быть и добрым, милосердным. Сперва суровостью укреплю свою власть, а затем ознаменую правление свое каким-нибудь добрым делом, таким великим, какого не видал еще мир." — В разговоре Тит выражает желание видеть кого либо из христиан, „из тех, которые говорят еще, что императору вовсе недоступно счастье"; Лизимах открывается ему, что он сам христианин.
Тит просит его указать „то доброе дело, великое на весь мир, такое, какого не делал еще ни один император": „Помни, что я всесилен, что у меня власть над всем миром, что я могу все".
Лизимах: Да, ты можешь все, кроме одного, император.
Тит: Чего же не может владыка мира?
Лизимах: Творить добро.
Тит: Я, владыка мира, не могу творить добро. Глупее этого ничего никогда не слыхал.
Лизимах: Да, говоришь ты так, а сам смущен.
XII
Тит (страдальчески): Насквозь ты проникаешь меня:.
...................................................................................
Тит (робко и тихо): Если владыка мира не может делать добра, скажи, что же мне делать?
Лизимах (мягко): Посмотри мне прямо в глаза. Тит. Я скажу.
Тит пытается смотреть Лизимаху в глаза, но не выдерживает его взгляда и неестественно смеется, стараясь скрыть свое смущение.
Лизимах: Смотри, смотри!
Тит: Я смотрю ведь.
Лизимах (с проникновением): Да, да, так, Тит! Ты уже понял меня, прежде чем я успел раскрыть рот. Да, так именно: откажись от власти!
Тит: Есть же правители хуже меня! А ведь я делал и добро, да совершу еще большие дела.
Лизимах: Какой бы ты ни был, скажу тебе всегда: откажись от власти. Вот то великое дело, о котором ты спрашивал. Ни один владыка не отказался еще от власти ради истины".
Тит поддается влиянию Лизимаха, который зовет его с собой, зовет уйти к подножью гор, к братьям-христианам. „Никто не будет ни ненавидеть ни поносить тебя там..." Он рисует ему светлую, свободную жизнь, „И таким прекрасным цветком зацветет твоя душа, и перейдешь ты от смерти к жизни, и все что любишь будет твое. Оставь власть, Тит! Я зову тебя к миру, к свободе!"
Тит плачет. Лизимах позволяет себе дотронуться до его плеча. Тит тотчас оправляется, опять он — гордый римлянин, и он приказывает умертвить дерзкого раба Лизимаха. Но перед тем Лизимах сказал ему: „После смерти я буду к тебе ближе, чем был при жизни". Вспоминая эти слова, Тит сначала смеется над ними, но вскоре он чувствует, что ему недостает именно Лизимаха, он задает себе вопрос: „Кого ты любишь, Тит?" и отвечает: „Тебя, Лизимах, тебя одного, тебя до конца! И исполню я твои слова! Откажусь, откажусь ото всего! Прочь отсюда!" И действительно в его душе свершается переворот. В годовщину своего воцарения он говорит: „Только в те моменты, как я переставал власт-
XIII
вовать, я испытывал счастье властителя. Оно шло ко мне выше меры, лилось через край..." И он признается Веренике, что идет к отказу от власти Цезаря. В нем происходит борьба, и он кончает тем, что вскрывает себе артерии.
III.
Ернефельт и Л. Н. Толстой.
В феврале 1895 г. Ернефельт прислал Л. Н. Толстому свою книгу „Мое пробуждение"" (на финском и шведском языках). Одновременно он послал Л. Н-чу и первое письмо (напечатанное ниже), вместе с переводом 15-ой главы этой книги („Почему я не вступил в должность судьи"). В этом своем письме Ернефельт, говоря, что писания Л. Н-ча открыли ему тот свет, которым он живет и всегда будет жить, добавляет: „За это я Вас люблю всей душой и никогда не разлюблю."
Л. Н. тотчас же ответил Ернефельту и их взаимоотношения сразу приняли дружеский и задушевный, характер. Ниже печатаются сохранившиеся у Ернефельта письма Л. Н-ча к нему, из которых видно, как тепло и с каким доверием относился Л. Н. к „Аренду". Уже в третьем своем письме, Л. Н. обратился к Ернефельту с особо-интимной просьбой, в связи с мыслью своею об уходе из Ясной Поляны. И вообще между Л. Н. и Ернефельтом, еще ранее личного их знакомства, установились вполне дружеские отношения.
В 1899 г. Ернефельт, вместе с братом-художником, отправился из Финляндии в путешествие по России и Кавказу. Проездом через Москву он впервые лично познакомился со Л. Н-чем *).
Кроме этого свидания со Л. Н-чем, ему удалось побывать у Л. Н. еще всего лишь раз — в марте 1910 г.
Ернефельт, вместе с сыном и дочерью, приехали 21 марта 1910 г. на хутор Чертковых в 3 верстах от Ясной Поляны. В тот же день они отправились ко Л. Н-чу, а на другой день, вновь побывав у него, уже уехали обратно. Вот как в своих письмах рассказывает А. А. Ернефельт об этом
————————
*) См. ниже примечание 2-ое к третьему письму Л. Н-ча. О посещении Толстого Ернефельт, между прочим, написал в иепереведенном на русский язык „Дневнике во время путешествия по России" (1898).
XIV
своем посещении Ясной Поляны *).
„В первый день нашего пребывания в Ясной Поляне мы оживленно заговорили о том приятном впечатлении, которое мы получили в Телятенках (т. е. на хуторе Чертковых, где в то время был их сын). София Андреевна перебивала мой восторженный рассказ негодующими восклицаниями. Л. Н. не вытерпел, встал и ушел. Потом призвал нас к себе. Там я начал выражать ему благодарность за его последнюю книгу — „На каждый день". Он очень сочувственно выслушал, был тронут, но в конце сказал: „Когда меня благодарят за исполненный мною долг я чувствую себя как танцовщица, которая хорошо сплясала свой танец". — Разговор возник о культуре европейской и китайской. Л. Н. начал доказывать, что европейцы никак не впереди сравнительно с китайцами.
Призвал Эро и Лизу и нарисовал на бумажке фигуру пифагорейской теоремы. Потом нарисовал, как китайцы разрешают ту же теорему.
София Андреевна очень не желала, чтобы мы много говорили с Л. Н. — В особенности же ей не понравилось выраженное мною желание чтобы Л. Н. ехал в июле в Стокгольм, на конгресс мира**). Она говорила: „Кто хочет убить Л. Н., тот пусть устраивает поездки": „Льву Николаевичу, — говорит, — всего лучше когда он сидит на месте и пишет: и если он вздумает поехать, то мы с N. уже решали, что с места не тронемся, делайте, что хотите. Тогда он наверное не поедет." Я дал обещание не говорить Л. Н. о поездке.
К обеду Л. Н. сперва не выходил. С. А. заявила, что он спит и что будить его у них не полагается. Но Л. Н. пришел к концу обеда и опять радостно беседовал со всеми. Драму мою „Тит" он тогда уже успел прочитать; сказал, что вероятно она на сцене очень эффектна и что очень уместна в России в это время.
————————
*) См. о нем еще в дневнике В. Ф. Булгакова: „Лев Толсти в последний год его липни" (М., 1918, стр. 112-117).
**) В1909 году Л. Н. собирался на конгресс мира, но потом по семейным причинам отказался от поездки и послал на него лишь письменный доклад, который должен был огласить на конгрессе Ернефельт. Но устроители конгресса, испугавшись скандала при оглашении резкого, нецензурного доклада Толстого, под разными предлогами отложили конгресс на неопределенное время.
XV
После обеда играли в шахматы.
Вечером он позвал опять к себе и мы заговорили о моей драме. Тогда он еще не читал 4-го акта и потому не мог судить. Высказал некоторые замечания, которые впоследствии взял назад.
Со мною наедине Л. Н. говорил о смерти. Было это после ужина. Он ушел от стола и уселся один в кресле около дверей, выжидая окончания болтовни гостей. Казалось даже задремал. Наконец слышу его слабый голос, зовет меня: „Арвид!" и пальцем приглашает к себе. Я уселся около него и начался интимный разговор. Он сказал: „В моих годах на смерть смотришь как на нечто самое радостное. А вы боитесь смерти?". И Л. Н. все время желал знать, что я думаю, а сам вовсе не говорил о том, что он думает; поэтому для меня наш разговор был неинтересен.
Так как Л. Н. был нездоров, нас не звали на следующий день.
Но на следующий день, 22 марта, вечером прислали нам из Ясной лошадей с письмом от Л. Н. *), и мы опять поехали туда.
Л. Н. был в самом лучшем расположении духа и много и любезно говорил со мной и со всеми. Кроме общих разговоров было чтение писем отказавшихся от военной службы заключенных. Читал И. И. Горбунов-Посадов. Во время чтения и при разговоре об этих заключенных у Л. Н-ча на глазах появились слезы.
По окончании чтения, Л. Н., придавая своим словам самую великую значительность и смотря мне в глаза, сказал: „что из этого будет миру я не знаю; знаю только, что им самим это — блаженство" (он разумел твердое следование голосу совести).
Еще был очень интересный разговор об искусстве, в особенности о драме. Л. Н. советовал мне писать независимо от внешних форм: если будет 8 действий, то 8, если 2, то 2. (Мне кажется так можно писать повести, а в драме сейчас видишь всю ее, и иначе невозможно писать драму).
Потом Л. Н. подробно выслушал сюжет моей новой драмы „Смерть" и указывал на важность не присоединять
————————
*) См. ниже — 11-е письмо Л. Н-ча к Ернефельту.
XVI
несколько тем к первоначальной и тем не ослаблять яркости основной мысли. Всеми этими советами я очень дорожу. Л. Н. далее говорил как бы он написал ту же драму, и это было очень хорошо. — Прочитав 4-ый акт драмы „Тита", Л. Н. высказался о ней очень сочувственно (интересно, что именно этот акт переменил его мнение).
Действительно, первоначально произведшая на Л. Н-ча слабое впечатление, драма „Тит", потом заслужила от Л. Н-ча сочувственные и одобрительные отзывы. После свидания с Ернефельтом 24 марта 1910 г. Л. Н. писал В. Г. Черткову: „Ернефельта вновь очень полюбил и рад был, что драма его понравилась мне, и теперь, чем больше думаю о ней, тем больше нравится".
—————
Следует отметить еще следующее:
Ернефельт много потрудился над сообщением финскому народу писаний Л. Н. Толстого. Он перевел на родной язык роман „Воскресение", посмертные художественные произведения и целый ряд трудов и статей Толстого по религиозно-философским и общественным вопросам. Кроме того, им переведены на финский язык статьи Генри Джорджа по земельной реформе.
В начале мировой войны, когда осенью 1914 г. группа единомышленников Л. Н. Толстого составила воззвание к воюющим народам в религиозно-антимилитаристическом духе, Ернефельт из Финляндии присоединил и свою подпись под это воззвание. И в то время, как в Москве участники этого воззвания были суждены в военном суде, — он был за свое в нем участие сужден в финляндском суде, который его оправдал.
IV.
В 1921 г. Аренду Александровичу Ернефельту исполняется шестьдесят лет. Но насколько нам известно силен он по прежнему и духом и телом. Радуясь этому и приветствуя его от лица русских единомышленников, шлем ему дружеское пожелание бодрости на долгие годы. Будем надеяться, что современем русским друзьям Арвида Александровича удается полностью издать в русском переводе его писания, проникнутые высокими идеями добра и правды.
Москва. 25 января 1921. Конст. Шохор-Троцкий
Письменное общение Ернефельта
со Л. Н. Толстым
—————
Первое письмо А. А. Ернефельта.
Глубокоуважаемый Лев Николаевич.
Посылаю Вам две книги, из которых одна, написанная мною на Финском языке, — „Heräämiseni", а другая — шведский перевод ее — „Mitt Uppvaknande". Но так как Вам и шведский язык, вероятно, не знаком, то мы с матерью общими силами перевели одну главу на русский язык, и хотя чувствуем, что перевод этот неудачен, мы все-таки надеемся, что Вы прочтете его.
Если же Вы заинтересуетесь, то мы переведем Вам всю книгу, и может быть тогда будет случай издать ее на русском языке.
Значение заглавия книги — „Мое пробуждение"; значение первой главы — мое отношение к Богу в молодости; 2-ой главы — мое отношение к людям в молодости; 3-ей главы — оба отношения изменяются; 4-сй главы — новое учете, т. е. учение о нормальности в половой жизни; 5-ой главы — возбуждение любви к народу; 6-ой — я создаю образец самого себя, каким желаю быть в представлении товарищей и народа, 7-ой — моя жизнь переходит в будущность; 8-ой — одурманивание делается для меня потребностью; 9-ой — двойственность в моем существовании доходит до крайности; 10-ой — посещение родительского дома; 11-ой — последнее мое решение; 12-ой — Anden af Kristi lara, т. е. шведский перевод Вашей книги: „Краткое изложение Евангелия"; 13-ой — Рождение нового отношения к Богу; 14-ой — любовь; 15-ой почему я не вступил в должность судьи; 16-ой — равенство; 17-ой — будущность, и 18 ой — вера.
XVIII
Книга эта произвела много шуму в Финляндии и Ваше имя стало у нас опять на устах всего читающего народа, так как все видят, что в моей книге — Ваш дух, и я только повторяю то, что уже давно было сказано Вами. А я, правда, и не могу, и даже не стремлюсь, высказать ничего нового и самостоятельного.
За три года мне пришлось прочесть шведский перевод Вашей книги „Краткое изложение Евангелия", и этот Ваш труд, равно и все прочие Ваши произведения, которые я читал и все еще читаю, открыли мне тот свет, которым я теперь живу и всегда буду жить. За это я Вас люблю всей душой и никогда не разлюблю.
Арвид Ернефельт.
В г. Гельсингфорс
2-го Февраля 1895 г. (н. ст.).
—————
|
|
|
