 |
Быть в глазах окружающей меня среды.
|
|
|
|
Я уже раньше упоминал о том, что я по натуре своей был застенчив и робок и я также пояснил причины этому.
Я об'яснял себе эту застенчивость боязнью обнаружить свое внутреннее я, — боязнью, что другие получат представление обо мне, которое будут потом критиковать, — боязнью, что будут думать обо мне другое и более невыгодное для меня, чем бы мне хотелось, чтобы они думали. И я сказал, что эта боязнь была только следствием моего требования любви других к себе. Я сказал, что такая потребность любви, такое вожделение и стремление к ней стало путеводною нитью моей жизни.
Когда я вступил теперь в новую среду, возник тотчас вопрос, как мне освободиться от этой застенчивости.
Невозможно ведь было усваивать себе все великие идеи, увлекаться и пылать — и в то же время постоянно стесняться. Мысли требовали меня высказываться и влекли меня к ораторской кафедре. Я стоял на распутьи. Или я останусь теперь каким был, т. е. стесняющимся и боящимся публичности, или же я раз навсегда преодолею свою застенчивость и собственными силами пробью себе смело дорогу к жизни и к счастию. В первом случае, я навсегда останусь ничтожным и незаметным, в последнем же открывалась мне дорога к величию.
Этот вопрос и его решение совершенно совпадают по времени с тем внутренним переворотом, о котором я только что говорил.
В то время в нашем товарищеском кружке находился оратор, бывший предметом всеобщего восхищения. Он обладал своеобразною способностью увлекать нас всех за собою. Его слова были полны огня и отваги. С ним и через него финский язык будто впервые гордо высказал свои права, будто величаво поднял голову свою, напоминая нам,
— 27 —
какими презренно-жалкими мы были, позволяя так попирать родной свой язык.
|
|
|
На одной предварительной сходке, где он не присутствовал, мы порешили однажды, что на предполагавшемся студенческом торжестве допустим только одну шведскую речь. И когда он затем прибыл, мы поспешили с гордостью об'явить ему о нашем радикальном решении.
Он с удивлением посмотрел на нас:
— „Но друзья мои, к чему же и одна эта речь?"
Мы немного смутились и кто-то из нас начал доказывать, что уже одно чувство справедливости требовало этого и т. д.
Он возразил на это одной из своих самых пылких речей; она была направлена именно против этого чувства справедливости, которое присуще лишь индивиду, но идет в разрез с интересами народа. Дело не в идее лишь, что наши стремления должны быть направлены ко благу народа, но в том, чтобы и на деле осуществить эту мысль; а для этого нам следовало энергично сразить наших врагов и сокрушить их власть. Долой поэтому всякую излишнюю жалость, долой всякое личное, мертвящее чувство справедливости!
Теперь-то именно я и понял, как незначительное чувство, которое воспламенялось при знакомом звуке родного языка, могло так внезапно вспыхнуть в душе, превратиться в такое могучее, всеоб'емлющее чувство и создать из меня совсем нового человека.
Его увлечение охватило и нас. Мы все с ним вместе хотели доказать миру, что нам, финнам, ни в каком отношении не надо считать себя низшими на ряду с другими. Кто осмелился бы не признать наших достоинств? Кто осмелился бы презирать то, чем гордимся мы? Но если бы кто и посмел это сделать, то мы прижали бы его к земле, мы уничтожили бы его, так что не осталось бы от него и следа.
Все восторгались им и его отвагой; ибо никто из нас не усвоил себе эти новые идеи так, как он. И его слово потому стало нашей верой.
— 28 —
Да здравствует тот, кто стал переводчиком наших чувств! В своем восторге мы подняли его на руки и с триумфом пронесли через толпу ликующих студентов. В груди каждого из нас пылало то же увлечение им и нашим общим делом. Я видел, как заалели щеки моих товарищей, как заблестели их глаза и как готовы они были на все, к чему бы он их ни поощрил.
|
|
|
Я понимал так хорошо, что они любили в нем, какие мысли, какие выражения, какие интонации, какие жесты. Он никогда не говорил о своих частных делах. Никогда никто не слыхал, чтобы он затронул что-нибудь касающееся например его родственников, или его личных отношений. Напротив, все его существо как бы хотело показать, что все подобное он считает незначительным и не относящимся к делу. Родовым отношениям личности он придавал также мало значения, как и чувству справедливости каждого частного лица. И часто ему не надо было слов, чтобы выяснить нам все это; когда мы, — его ученики, — сидели вокруг него, со стаканами вина, случалось иногда, что он бросал их на пол один за другим, разбивая их вдребезги или смахивал все зараз со стола, не заботясь нисколько о цене разбитых предметов, или о счетах хозяина. И мы понимали его и знали, что он этим только хотел показать свое презрение ко всякому взвешиванию личных выгод и высказать осуждение всех тех побуждений, которые руководят кошельком каждого из нас.
В человеке всегда таится гораздо более и глубже лежащие загадки жизни, чем те, которые доступны нашему взору и пониманию. И я не имел в виду этим кратким обозрением хоть сколько-нибудь определить его существо. Я хотел только сообщить, чем я в то время восторгался в нем и что старался потом присвоить себе. Все то, что восхищало меня в нем, слилось для меня в одно с тем представлением о себе, которое я желал теперь внушить окружающим.
Само собою разумеется, что если я хотел дать другим такое представление о себе, которое нравилось бы им, то я мог подражать только тому, чему я поклонялся сам.
— 29 —
И для этого мне прежде всего следовало побороть свою застенчивость, которая была только выражением чего-то весьма индивидуального, несоответствующего вовсе этому образу.
Я помню, какую внутреннюю борьбу я пережил, когда должен был произнести свою первую речь. С одной стороны я чувствовал, что ничто в мире не могло быть неестественнее моего появления в качестве оратора; с другой же стороны мне казалось, что вопрос, насколько мне удастся преодолеть свою робость, сделался вопросом первостепенной важности для всей моей будущей жизни. Все, следовательно, зависело от того, с'умею ли я скрыть и затаить в себе то, что в сущности более всего характеризировало меня, именно мое отвращение к публичному выступлению.
|
|
|
Когда же я наконец выступил, никто, я думаю, не мог бы заметить во мне и следа боязни. Я и сам не знаю, откуда у меня взялась эта смелость и уверенность. Я сказал свою речь с такой силой, что даже сам удивился и пришел в восторг. Полет моей речи был высок и смел, и она показала, что я сам принадлежал к числу радикальнейших из радикальных. Я чувствовал по себе, что и я в состоянии был увлечь за собою слушателей и что они только ожидали случая разразиться продолжительным браво.
Не на всех однако произвели мои слова такое действие. В продолжении моей речи и в ту самую минуту, как я кончал ее, мой взор быстро и испытующе пробежал по толпе слушателей и встретил несколько насмешливых улыбок, вызванных моим неожиданным и быть может несколько немотивированным увлечением. Я помнил еще, кто были эти смеющиеся и я помнил также хорошо выражение их лиц. Но я также заметил, что гораздо больше было число тех, на которых мне удалось произвести желаемое впечатление. Они одобрительно кивали головой и менялись удивленными и восхищенными взглядами. Затем они подошли ко мне, чтобы поздравить меня и когда мы уселись за столы, установленные стаканами, мы все почувствовали себя, как старые, хорошие друзья.
— 30 —
| - L |
И во весь этот вечер я чувствовал себя до такой степени свободным от обыкновенной своей робости, что даже с одним товарищем прогуливался взад и вперед по освещенному залу, между тем, как другие более или менее держались у стен. Мы рассуждали об общих вопросах, громко и непринужденно, и я совсем не чувствовал себя смущенным оттого, что стал предметом общего внимания. Все время я гораздо более думал о своих движениях, о своей походке и улыбке, чем о нашем разговоре, так как все время я старался „создать образ самого себя".
|
|
|
Таково было начало.
Этим я как бы наметил направление тому второму я, которое совершенно новым существом поднялось рядом с первым; и не только новым, но странно даже — совершенно противоположным моему прежнему я.
То представление, которое я таким образом хотел дать другим о себе, уяснялось мне все боле и более и развивалось все далее в раз данном направлении.
Это новое мое я было отважным, горячим энтузиастом, приятным и веселым товарищем, который не любил сентементальности и горя, который всегда был готов самым задорным образом принять участие в партийной борьбе и всегда из последних оставлял веселую компанию. Да, появились уже тысячи разных оттенков, принадлежащих необходимо этому новому образу меня самого.
Я не замечал тогда того, что пряталось пока в засаде и теперь подкрадывалось ко мне.
У меня явились враги.
Это не были наши общие противники, те, которые не любили народного дела, это не были наши естественные и неизбежные враги, без которых вся наша борьба за права народа и родного языка не могла бы и существовать.
Мои действительные враги появились среди самой финской партии; и они-то и пробудили во мне настоящую вражду.
Это были те, которые смеялись моему преувеличенному увлечению и критиковали меня. Другими словами, это были
— 31 —
люди, не захотевшие принять того представления обо мне, которое я стремился внушить им, несмотря на то, что оно было одобрено большинством.
Я не понимал тогда, что эта горькая вражда была прямым противоречием идее, поощрявшей меня любить народ и посвятить любви этой всю свою жизнь. В этом для меня было два вопроса, до того различные, что мне даже и на мысль не приходило подумать о них одновременно.
—————
VII.
|
|
|
