Фрагменты психотерапии, теория практики

Изменения, отмеченные во время психотерапии, также могут подтвердить гипотезу о той роли, которую играет недостаточность сексуального совозбуждения в непреодолимом влечении со стороны Педерсена к нахождению на гране смерти.

Я уже отметил замену поведения поиска боли на поведение поиска опасности, которое, похоже, имело сравнительно анти-репрезентативную функцию. Экономическая необходимость того, что Педерсен называет «отчаянными трюками», станет быстро очевидной, так как их непрерывное повторение принимает непомерное количественное значение. Увлечение скоростью, ночные хождения по крышам, в пустоте, висение в пустоте, походы в горы, в пустыни или по морям в экстремальных условиях, поиск всякого рода страшилок, сменяют друг друга в непрерывном ритме. Лишь возбуждение, вызванное близостью смертельной опасности, похоже, приносит облегчение для напряжения возбуждения, но - и это для меня является очень важным пунктом - это облегчение, кажется, не длится более, чем длится время пребывания в опасности. По-моему, в этом состоит характеристика приема, повторяющего до бесконечности возбуждение, вызванное близостью смерти, с целью реагировать эмоциями на травму, которая произвела пережитое неминуемой смерти. Это пережитое, у Педерсена, происходило из куммулированных травм, и я указал, как я думаю, что они реактивировали ранние травмы, такие как те, что могли привести к модификациям материнской инвестиции в результате вынужденного прекращения кормления грудью. Из-за этого Педерсен оказался без эффективной системы против возбуждения по выходе из детства, и когда наступил его пубертатный возраст, у него не было в распоряжении возможностей смешения влечений, которые позволили бы ему найти хорошее расстояние от объекта. А это расстояние, кстати, тем более необходимо было срочно изыскать в промискуитете полярного барака, потому что реализация его эдиповых, инцестуозных и смертоносных желаний становится возможной по причине его телесных трансформаций.

Если часто бывает, что подростки реагируют на такое осознание, ставя себя в опасность, то более необычным является тот факт, чтобы они играли со смертью, когда только что избежали ее в последний момент в реальности. Поведение других подростков поддержано фантазматической активностью, тогда как у Педерсена она замкнута, так как он скорее повторяет, подобно кошмару травматического невроза, ужас катастрофы, пережитой в действительности, и когда он реально находился на грани смерти. Сексуальное совозбуждение быстро прекращается у него, и повторение тогда более не ведет к освобождению от напряжения, но ведет к такому психическому функционированию, где вся энергия устремляется к акту выживания, который, похоже, дает признак жизни лишь пока он продолжает существовать. И его следует постоянно снова начинать.

С таким пациентом как Педерсен, у которого случился серьезный соматический недуг, и у которого преобладает такое настоятельное принуждение подменить действием недостаточные психические защиты, психоаналитическая практика ставит специфические проблемы. Работа по связыванию становится необходимым введением для интерпретации. С точки зрения терапии, намеченной П. Марти для лечения пациентов, имеющих слабую ментализацию, главной является не цель осознания того, что является неосознанным, но скорее попытка реорганизации лучшего ментального функционирования. К. Пара (1993) уточнила, по поводу этой концепции, что «скорее, нежели распутать конфликты, которые установились между инстанциями второй топики, речь идет о том, чтобы восстановить сообщение, сообщения между элементами первой топики, при помощи расширения и обогащения предсознания». В данной терапевтической схеме, «формулировка в терминах первой топики не ведет за собой забвение вкладов второй. На самом деле, работа по связыванию устанавливает сообщение не только с классическим бессознательным вторичного вытеснения, но также и здесь особенно с областью Этого (она) отсутствия и смысла количества» (там же).

Эта работа по связыванию у такого пациента, как Педерсен, уклоняющегося от установления психических связей, не идет сама собой. Некоторые аналитики избирают путь предложения таким пациентам связи, сознательно насыщенной эротическим смыслом, ближе всего к влечениям. Так, в одной беседе между аналитиками, когда я отметил трудность сеанса, на котором вновь встречаешь пациента, недавно подвешенного в пустоте (что Педерсен сделал однажды с головокружительной высоты, надеясь лишь на одну силу своих рук), М. де М Юзан считал, что можно было бы ему сформулировать интерпретацию по идентификации с подвешенным экскрементом. Этим преувеличением символического значения поведения пациента (которое он не всегда считает уместным) он пытался бы остановить систему поведенческого овладения, провоцируя оставить ментализацию. Я не воспринял этот аналитический подход, с которым был лично более знакомым, в моей практике с такого типа пациентами, с техникой осторожности в интерпретации, подсказанной идеями Пьера Марти. На самом деле, я разделяю точку зрения, хорошо сформулированную К. Пара, согласно которой «функция интерпретации состоит в том (…), чтобы разорвать, разбить невротическую конструкцию, и, если она бывает благоприятной у невротика, способного, при испытании этого разрыва, реконструировать новое ментальное здание; как говорил Фройд, то она рискует иметь особенно дезорганизующий, и даже разрушающий эффект, у других типов пациентов» (там же).

Одна из главных трудностей в терапии с такого рода пациентами связана с тем, что точка прицела объектной дезангажированности противится трансферу. Но когда пациент обращается к аналитику в рамках психотерапии, даже если он сам себя калечит или рискует жизнью между двумя сеансами, для него вещи уже более не происходят идентичным образом. Рассказывая «кому-то» о своих деяниях, он укрепляет в себе тенденцию к объектализации, даже если это происходит через превращение аналитика, к которому обращено повествование, в беспомощного зрителя его саморазрушения. Отношение принимает более объектный оборот, о чем свидетельствует развитие мазохистской составляющей, например, при желании привести аналитика в отчаяние. Оно способствует, таким образом, психизации защит и меньшему применению поведенческого пути. Когда Педерсен мне рассказывает об опасной экспедиции на высокие горы, он более не находится в действии компульсивном, а в процессе разговора, адресованного другому, у которого он вызывает репрезентации, аффекты и психические связи. Именно так, одна связка в отношении, сначала очень хрупкая, будет постепенно наполняться трансференциальным содержанием.

Первое значительное изменение, происходящее при таких условиях, связано с исчезновением членовредительства и с его заменой на опасные действия. Эта модификация, свидетельствуя об эволюции трансфера, не представляется мне, тогда, со значением позитивной эволюции в жизни Педерсена, принимая во внимание количественное место, которое там будут занимать эти новые занятия, и зловещее наращивание опасности. Лишь несколькими месяцами позже, наряду с этим поведением, повторяющим почти автоматически пережитое состояние отчаяния в реальности, наконец, появляется фантазматическая активность связанная с проектами о том, чтобы броситься в другие безысходные ситуации, но которые не будут обязательно им реализованы. Он видит себя, одного, пропащего, на вершине Гималайских гор или в лодке на ревущих водах. На этот раз речь идет о вымышленных ситуациях. Лейтмотивом этих фантазмов является выживание. Определенная часть мазохизма просвечивает здесь через испытания, которые он на себя налагает в воображении.

Однако эта психическая жизнь и связь со своим аналитиком не являются достаточными. Бегство в фантазматическую активность, такую близкую к той реальности, что принадлежала ему (выживать), будет временами терпеть

неудачу, не имея возможности препятствовать тому травматическому возбуждению, которому оно пытается помешать взломаться. Регистр репрезентации снова скудеет в пользу регистра перцепции. Область влечений вновь уступает место области травматического. Педерсен тогда оказывается вынужденным опять действовать, и повторять акт выживания в реальности, ставя себя действительно в очень опасные ситуации, принимающие весьма тревожащие формы.

В те моменты, когда психическое функционирование улучшается, и кода он может фантазировать над опасными ситуациями без того, чтобы их проживать, в терапии появляются трансференциальные элементы. Я говорил, что он рассказывал «кому-то», кто, таким образом, объектализируется [становится объектом для него]. Повествуя о себе как о ком-то другом, где он является как будто зрителем, обращаясь к психоаналитику, с взглядом и со слухом которого он может теперь идентифицироваться, он вновь становится субъектом.

Возможно, отчасти, из-за того, что существует внутренняя потребность защищаться от материнского объекта, гомосексуальный трансфер может стать важной опорой в аналитической работе. Он позволит опять приступить к рассмотрению некоторых аспектов, пережитых им на Крайнем Севере, доставляя ему репрезентативные связи, способные уменьшить их травмирующий характер. Один пример кажется мне очень показательным, а именно по поводу работы, которую он смог в себе проделать в терапии в связи с одним происшествием, о котором он даст мне прочитать через несколько месяцев после того, как он его записал.

Военный корабль поймал сообщение о бедствии, посланное с одной яхты, оказавшейся в сложной ситуации посреди Индийского Океана во время ужасающей бури, и приплывает на место крушения. На яхте, которая уже вот-вот пойдет ко дну, отец и сын, поплывшие наугад, были застигнуты непогодой. Несмотря на плохие метеорологические условия, они по неосторожности продолжили свое плавание, войдя в зону, где были опасные течения. Педерсен, рассказчик, плывет по морю на спасательной лодке, и приближается к корпусу судна, уже частично затопленному. Тогда он становится свидетелем несчастного случая: отец поскользнулся, увлекая за собой мачту, которая ударяет сына по голове, серьезно его ранив. Последний, наполовину бездыханный, каким-то чудом остается прикрепленным к тросу над водой, но его силы быстро иссякают. К счастью, помощь прибывает, и его удается в последний момент спасти от утопления. За этим следуют различные размышления о недостаточной подготовке к путешествию. После того, как было указано, что «они оба могли погибнуть, так как были в плохом состоянии, когда я их увидел обоих в крови», он продолжает без обиняков: «я думаю, что мы сильно преувеличили свои возможности, так как взяли на себя такие большие риски для первого раза пребывания на море. Более того, сын только что вышел из больницы, и поэтому он был довольно слабым и еще плохо держался на ногах. Небо было пасмурным, и мы поплыли в одно

место, где было очень сильное течение. Мне кажется, что совсем нельзя было, после столь долгого пребывания в больнице, пойти сразу же на такое путешествие. Больше я ничего не добавлю. Все-таки я благодарю людей, которые нас спасли. Лично я думаю, что когда хочешь совершить такую большую прогулку на судне, надо лучше информироваться, и также брать спасательные жилеты и такую обувь, которая не скользит. Надо быть в хорошем здравии и, после нескольких недель в больнице, двигаться осторожно».

Здесь видно, какую психическую работу связи проделал Педерсен этим текстом. Однако, весь конец написанного полон помарок и орфографических ошибок. Он создает впечатление определенной дезорганизации, начиная с того момента, когда рассказчик теряет свою дистанцию, и сливается с личностью сына. По всей очевидности, в тексте не удается удерживать достаточного расстояния, и травма того периода гонок, для его спасенния от смерти во время полярного пребывания, врывается. Этот взлом показывает, кстати, слабость существующей защитной антитравматической системы. Выражение «небо было пасмурным» повторяется здесь в четвертый раз, что указывает на компульсию повторения, имеющую, несомненно, значение симптома травматического состояния. Я предполагаю, что речь идет о перцептивном элементе, датированном тем днем, когда он чуть было не умер. Но это выражение, может быть, содержит также травматические элементы, предшествующие соматической дезорганизации, как на эту мысль может навести другой пассаж, где он пишет, что «он выхаживал нечто странное». Путаница с глаголом «вынашивать», напоминающем о травме при сообщении о беременности его матери.

Именно отец называется ответственным за небезопасность. Боязнь осуществления гомосексуальных желаний выходит на первый план, когда он остается один на один (возможно, наконец, один на один?) с ним, как он остается и со мной. Эта боязнь, составляющая часть его эдиповой проблематики, осложняется небезопасностью, реально прожитой с отцом на Крайнем Севере. Она сгущает другой элемент реальности, а именносообщение, переданное матерью об отце, так как упреки, сделанные Педерсеном отцу в своем новом повествовании, совпадают с теми, которые я услышал из уст его матери, когда она пришла меня навестить немного позже. Советы быть осторожными в конце текста, призывающие к осторожности и к самосохранению, могли бы напомнить о действии защищающего материнского Сверх-Я, но также можно отметить, что это перечисление очень условных добрых намерений, в новом рассказе, нацелено на то, чтобы косвенно увеличить упреки, высказанные отцу, через идентификацию с матерью.

С другой точки зрения, мне кажется, что сама недостаточность системы противовозбуждения является предметом попытки изображения со стороны Педерсена. Написанию этого рассказа предшествовало, кстати, сновидение, в котором, будучи американским футболистом, он забывал надеть защитные детали и ему не разрешали играть.

Этот эпизод показывает, как травма обрабатывается, интегрируясь в эдипову проблематику, благодаря трансференциальной актуализации. Гомосексуальный трансфер позволил здесь осуществить крепление к деятельности проработки. За опасностями связанными с отношениями с отцом вырисовываются те, что вытекают из «недостатка защит», из недостаточности системы противовозбуждения, привнесенной матерью. Видны те попытки, которые предприняты для того, чтобы представлять ее скорее, нежели ее избегать через дезобъектализацию. Однако, сохранение опасного поведения, несмотря на успехи в психоаналитическом процессе, будет свидетельствовать о том, что у Педерсена имеются большие трудности в организации опоры, структурирующейся вокруг психической гомосексуальности из-за отсутствия интериоризации нежных и защищающих первоначальных имаго отца и матери.

Подобно Роки (глава 1), Педерсен обретет поддержку в посещении групп подростков, исповедующих такую форму поведения, которая позволяет ему попытаться связать свою агрессивность. Согласно процессу объектализации и идентификации, сравнимому с тем, что наметился при аналитическом отношении, в конце концов, он с ними разделял то же непреодолимое влечение к смерти путем «смертельных трюков», скорости и культа Курта Кобейна, певца тяжелого рока и эмблематической фигуры саморазрушения, с тех пор как, после того, что чудом выжил при передозировке героина, он добровольно принял смерть. Педерсен находит вблизи этих групп социализированное Сверх-Я с реорганизующими свойствами. Он проходит через период идентификации с коллективом панков, чьи садомазохистические фантазмы позволяют ему сделать объектным один страх, оставшийся диффузным, и установить связь влечений, эротизацию смерти.

Наряду с этим, гомосексуальный трансфер дает определенный прогресс в аналитическом процессе. В одном сне Педерсен присоединяется к своему товарищу в перестрелке с гангстерами. Затем они оба оказываются в одной тюремной камере. Две девушки приходят туда, чтобы провести с ними минуточку, а затем снова уходят, что я ему истолковываю, как меру предосторожности против гомосексуальной связи, показывая также трансференциальное измерение этого сновидения. Тогда он вспоминает один свой забытый сон, конденсированный в одну единственную сцену, где он колется вместе с Куртом Кобейном. Моя интерпретация касается защиты от угрозы реализации гомосексуального желания с живым человеком путем его перемещения на человека заведомо умершего.

Я отмечу последний эпизод, в котором раскрывается один из факторов, способствовавших определению его компульсии нахождения в опасности. Его злоупотребление наркотиками в такой момент возрастало, и его физическое состояние ухудшалось, в то время как использование «смертельных трюков» увеличивалось. Его действия, вне рамок психотерапии, оставались при этом в стороне, будучи изолированными. Его речь была в основном фактуальной и самоуспокоительное использование опасности, похоже, снова брало верх. При таких условиях, он впал в кому вследствие превышения дозировки наркотиков. По его рассказу, товарищи подождали, чтобы он очнулся, не призывая никого на помощь, и я ему указываю на то, что он мне их представляет как безответственных, как неспособных его защитить, таких же малонадежных, как отец, который увлек за собой сына в его повести. Но в этом сеансе, где он кажется таким «отключенным», я не уверен в том, что он может иметь доступ к тем связям, которые я ему предлагаю, ни к той дозе интерпретации, содержащейся в моей интервенции. Его молчание, его апатия, отсутствие у него реакции, не позволяют мне составить себе представление о влиянии на него того, что я ему говорю. Время сеанса истекает, и я вижу с определенной тревогой, как близится его конец. Эскалация состояний риска достигла такого уровня, что я на самом деле себя спрашиваю, а останется ли он живым до следующего сеанса.

Тогда я тут же отказываюсь от нейтралитета, который я не могу более сохранять, чтобы поделиться с ним своим очень сильным беспокойством и моей озабоченностью о том, чтобы он берег себя. Педерсен тронут моей необычной интервенцией. Наконец, он начинает со мной разговаривать, и сообщает мне один очень существенный факт, до того обойденный молчанием: предполагается, что он окончательно излечился от рака, как мне не раз говорили его родители на предварительных консультациях, но их оптимистические прогнозы регулярно опровергаются большой частотой медицинских обследований, которые он должен проходить, и так на протяжении нескольких лет. Он осознает все трудности, что ему пришлось преодолеть для того, чтобы победить свою опухоль, и он показывает мне, на самом деле, впервые, с каким Дамокловым мечом ему приходится жить рядом. Становится возможным ясно выразить, что его поведение в трансфере со мной имеет значение отказа сообща от неприятия действительности, ему навязанного его окружением, что будет претворяться, наконец, в том, что наступит определенное затишье с его стороны относительно поведения нахождения в опасности.

В терапевтическом плане, я думаю, что данный эпизод мог бы проиллюстрировать то, что К. Пара (1995) называла переживание «разделенного аффекта», здесь имеется в виду мучительное страдание перед близостью смерти. Содержание мох слов, наверное, не сильно отличалось на этом сеансе от того, что я уже ему говорил ранее на других сеансах. Зато он смог ощутить, что ему действительно удалось заставить меня почувствовать то, что ему не удавалось сказать словами: до какой степени смерть была близка к нему.[11] Этот опыт в терапии принесет в конечном итоге Педерсену нарциссическое подкрепление, необходимое ему для того, чтобы выдать, наконец,

данный материал, до того придержанный в стороне.

Этот эпизод показывает также сложность, которая может существовать здесь в удержании рамок психотерапии, усыпанной таким опасным поведением, с пациентом, имеющим мало ассоциативных возможностей. Одна из проблем, имеющейся в техническом плане, касается риска того, чтобы интерпретация не спровоцировала нарциссическую рану, столкнув пациента, обладающего плохой ментализацией, с психическим функционированием, к которому у него нет доступа. Я согласен с М. Фэном, когда он считает, что перцепция индивидом своей неспособности полного функционирования в психическом плане может производить травмирующий эффект. Этот образ видения, как я уже указал, ведет к некоторой осторожности и к такому терапевтическому подходу, который основан на материнской функции управления со стороны терапевта, рекомендованной П. Марти, что вовсе не исключает того, чтобы интерпретировать трансфер, когда эволюция это позволяет.

Выжить

В таком случае, как у Педерсена, можно говорить лишь о незавершенном мазохизме. Вот почему я не разделяю мнения Б. Жозеф, которая видит в компульсии нахождения на грани смерти только эффект сильного мазохизма, направленного на то, чтобы вызвать у аналитика садистические высказывания. «Если им удается себя ранить или создать безнадежность, тогда они ликуют (…) таким образом, пациент и аналитик вместе погружаются в провал». Я тем более не считаю, подобно ей, что «близость уничтожения Селфа (самости)» всегда наступает «вместе со значительным либидинальным удовлетворением». У других пациентов, как мне кажется, наоборот, затрагивается как раз отсутствие направления удовольствия, повторение «по ту сторону принципа удовольствия». Б. Жозеф говорит лишь о пациентах, очарованных мазохизмом, ищущих сексуального удовлетворения в страдании и в подчинении, но не о тех, которым мазохизм, похоже, не способен принести реального удовлетворения.

Случай одного пациента, приведенный Б. Жозеф, ясно показывает, что его компульсия снова обретать состояние отчаяния поддерживается садомазохистическим фантазмом. Эта характеристика точно не срабатывает у тех пациентов, о которых я говорю. Однако, когда Б. Жозеф указывает на то, что «некоторые пациенты представляют ситуации «реальности», которые выражали бы тот же тип саморазрушения, то я не уверен в том, что она не включает сюда, вместе с ними, и пациентов с оператуарным функционированием, свехинвестирующих больше фактологию, и более похожих, на этот раз, на тех, о которых я говорю. Оператуарный пациент, кстати, также сам по себе довольно часто обескураживает своего аналитика.

Мазохистическое использование тревоги (названное Б. Жозеф «отчаянием», что требовало бы более широкого обсуждения) не является, по-моему, единственным задействованным детерминизмом, и мне кажется, что нужно обязательно противопоставить этим случаям, те случаи, при которых мазохизм бывает лишь видимым. Я здесь соглашаюсь с концепциями П. Марти (поведенческий мазохизм) и М. Фэна (незаконченный мазохизм).

Я полагаю, следовательно, что необходимо различать мазохистическое использование тревоги от другого способа функционирования по ту сторону мазохизма, используя тревогу-отчаяние самоуспокоительным образом через повторение травмы, спровоцировавшей его.

Если изыскание опасности часто является составной частью такой эротизированной игры со смертью, свидетельствуя о смешении влечений в действии, оно также иногда может повиноваться автоматизму повторения травмы, которая не обрабатывается. Тогда оно представляет собой повторение травмы один к одному под влиянием влечения смерти, недостаточно спутанного, и под влиянием резкого ослабления деятельности психической связи.

Повторение травмы является классическим защитным способом Эго, направленным на господство над ситуацией, отведя себе активную роль вместо роли пассивной жертвы, но компульсивное травматофильное поведение не всегда говорит о бессознательном акте. Некоторые добровольные галерщики, которые ищут ситуаций потопления и крайнего отчаяния, повторяют, таким образом, неустанно оператуарным способом и с целью самоуспокоения раннюю травму, оставшуюся необработанной.

Третья вероятность не была здесь рассмотрена, так как под нее не подходит случай пациента, о котором я говорил: речь идет о поиске близости смерти как о способе борьбы с депрессивным падением [погружением в депрессию].

Чтобы резюмировать те детерминизмы, которые я вижу в действии у Педерсена, я напоминаю, что я особенно настаивал на постоянном давлении со стороны травматической реальности, происходящей от накопления травматических ситуаций, до, во время и после онкологического заболевания, добавляя сюда эффекты постоянного отрицания идущего также и от окружения. Я также предположил, что ранняя интериоризация послания небезопасности сыграла свою роль. Небезопасность при контакте с отцом, но имеющая также свои намного более ранние корни, в возбуждении, приписанном материнскому объекту, заставившем пережить дезинвестиции и разрывы инвестиций, испортившие конституцию внутренней системы противовозбуждения и помешавшие применению галлюцинаторного удовлетворения и развитию аутоэротизма. Именно против данного источника небезопасности направлена сверхинвестиция перцептивно-сенсорной реальности, прием, использующий болезненные ощущения или страх для того, чтобы понизить возбуждение путем самоуспокоения по ту сторону принципа удовольствия. Такая форма фиксации на травме выражается через повторение последней и через повторение неразрешенных и необработанных ситуаций отчаяния. Такова главная функция «смертельных трюков», которые ведут Педерсена к катастрофам, останавливая психическую жизнь в и через повторение способом, сравнимым с травматическим состоянием, при котором один психический сектор был бы пораженным. Другая форма фиксации на травме выражается, наоборот, через попытки ее избегать, через бегство на край земли, и в особенности активными маневрами для того, чтобы не вписать ее в форме репрезентаций. Повторение опасности является в то же время повторением избегания опасности.

Можно сказать, что в самой сильной опасности при реализации своих «смертельных трюков» Педерсен, уже надеясь лишь на технику, на свои автоматизмы и на свою сверх бдительность, активно ставит себя в состояние, близкое к оператуарному функционированию. Но также можно сказать, что существование этого поведения происходит как раз от отсутствия оператуарного функционирования и самоуспокоительных приемов оператуарного больного. Ему необходимо, на самом деле, придумывать все более и более сложные опасности, чтобы, в конце концов, дойти до того, чтобы опасность оказалась реальной, и чтобы она обрела какой-то смысл (сделать объектной диффузную тревогу). Педерсен создает опасности для своей жизни, в то время как он не знает, не уходит ли его жизнь на самом деле в небытие.

Поиск боли и опасности передает невозможность использования галлюцинаторного удовлетворения желания в пользу самовызванной перцепции сенсорных и телесных ощущений, имеющих отношение к непроработанным травмам. В конечном счете, это поведение проявляется как повторные попытки реинвестировать уровень функционирования, основанный на определенных перцептивных ощущениях тела, а также на некоторых действиях моторного аппарата в ущерб психической репрезентации и аффектам, которые таким образом следует держать в стороне. Эта реинвестиция тела, постоянно повторяющаяся, так как она приносит лишь шаткое спокойствие, сравнима со сверхинвестицией реальности при оператуарном функционировании. Она противостоит связи в психическом направлении, и заменяет собой эрогенный мазохизм. Мазохизм здесь является лишь кажущимся, а саморазрушение имеет скорее значение симптома травматического состояния. Лишь под конец психотерапии сексуальное совозбуждение, похоже, стало выходить на мазохистическое использование боли и опасности и на постановку саморазрушения, и даже на подобия смерти.

У Педерсена странное поведение повторения акта выживания повторяло выживание после рака, конечно, но также и выживание вследствие перегрузки системы противовозбуждения, слабость которой уже проявлялась соматически с самого раннего возраста через бессонницу и аллергические симптомы. Некоторым образом, не спать уже было приемом для выживания:

выжить после манифестаций материнского инстинкта смерти.

Как и у других галерщиков, которые ранее были упомянутыми, именно потеря для себя способности психической репрезентации помогающего присутствия против-возбуждения является невыносимой, и толкает к нахождению на грани смерти.[12]

 

 

[1]Доклад, представленный на дне Института психосоматики, в июне 1992 года, опубликованный первый раз в 1993 году: «Само успокоительные приемы через повторяющийся поиск возбуждения (Добровольные каторжники)», Французский журнал психосоматики, номер 4, Париж, ФУП, 1993.

 

[2]Цитаты из высказываний одиноких гребцов взяты из газеты Либерасьон от 22 ноября 1991 года

 

[3]. Либерасьон, 22/11/92.

 

[4]Я рассматриваю в конце данной главы эту более или менее обширную часть поиска физической боли при само успокоительных приемах как форму необъектного аутосадизма, но я посвятил седьмую главу более значительному развитию идеи само успокоительного использования само спровоцированной физической боли.

 

[5]. Либерасьон, 22/11/92.

 

[6]Переписка Фрейд - Ференци, 3 Фер., 1908, с.6

[7]Примечание, 1998 год: сегодня я думаю, что все само успокоительные процессы являются травматофильными, что яснее будет показано в последующих главах.

 

[8] Либерасьон от 22/11/91.

 

[9]Смотри главу 1

 

[10] Страх, кажется, не играет для Педерсена своей роли сигнала опасности, также как и боль, тем более, не представляется играющей свою роль. В приложениях к работе «Торможение, симптом и тревога», Фройд привел пример младенца перед чужим, чтобы показать это смешение между страхом и болью. В данном тексте Фройд рассматривает в основном эффекты сепарации с матерью. Хотя Фройд не говорит об этом открыто, он описывает именно актуальный невроз, когда он упоминает о прекращении отношения в момент, когда определенная необходимость ребенка не является удовлетворенной. При таких условиях, младенец оказался бы «в травмирующей ситуации», в то время как он был бы в ситуации опасности, если необходимость не оказалась бы актуальной. Мне представляется, что это различие может быть продолжено другим, касающимся природы прочувствованного тревоги: это состояние Я, вызванное неудовлетворенной потребностью, делает путаницу между болью и «диффузной» тревогой, и обладает характеристиками Hilflosigkeit, cамого отчаяния. Наоборот, в ситуации опасности, тревога, прочувствованная перед лицом чужого является объектной, так как чужой контр-инвестирует первичное вытеснение потери матери.

 

[11]К. Пара считает, что это переживание аффективного дополнения могло бы использовать те же пути, что и взаимодействия, предшествующие обретению речи у маленьких детей

 

[12]См. К. и С. Ботелла (1992) о потере способностей репрезентации при травматических ситуациях

 

⇐ Предыдущая1234567

Поделиться: