Феноменология и эзотеризм: поворот к смыслу и истине

На первый взгляд между строгим рационалистом Э. Гус­серлем, желавшим дать описание идеальных типов логичес­кого опыта, и западно-восточным пестрым мистицизмом нет и не может быть ничего общего. Э. Гуссерль — гносеолог, он стремится к открытию фундаментальных рациональных истин, приговор Разума — для него последний приговор, что вызыва­ло немалое раздражение религиозных философов, например, Л. Шестова. В противоположность ему эзотерики — люди, ве­дущие онтологический и нравственный поиск, их интересу­ет наша личная соотнесенность с Богом, Абсолютом как един­ством бытийного и морального начал. Разум для них — иллю­зия, а то и враждебная сила. Гуссерль нерелигиозен по нап­равленности своих исследований, его может интересовать как конституируется в сознании образ Бога, но не Бог как таковой. Он не аксиологичен, сух и точен, ведет свое описание сознания на отчетливом понятийном языке. Мистики — моралистичны и поэтичны, они не протоколируют, а взывают и проповедуют, постятся и медитируют, завлекают в свою веру личным примером. И все-таки крайности сходятся. «Стихи и 'проза, лед и пламень» оказываются изнутри родственными друг другу. Это касается прежде всего того поворота сознания, без которого невозможны ни эзотеризм, ни феноменоло­гия, и который радикально отличает их от всех других теоре­тических учений и духовных практик.

Знаменитое гуссерлевское «эпохе» должно привести иссле­дователя не к чему иному, как к «чистой жизни сознания». Эта «чистая жизнь сознания» со всем многообразием прису­щих ей феноменов в корне отлична от жизни реального эмпи­рического мира. Она качественно иная, не похожа, ни в чем не совпадает с бытием материальных вещей. Слепая и немая предметность нашего повседневного бытия фактически является противоположным полюсом «смысла мира». «Чистое со­знание» и «чистое я» возможны как результат дереализации предметного мира. Смысловые флуктуации «чистого созна­ния» не имеют вне себя никаких аналогов, но, будучи спро­ецированы на предметный мир, они одушевляют его, придают ему значение и вменяют логический закон. В гуссерлевской феноменологии к сознанию запрещено обращаться через «что-то другое», что не есть сознание. «Чистое сознание»— своеобразный регион бытия со своими собственными правила­ми и порядками, это «безбытийное», идеальнее бытие, и ис­следователь тоже должен как бы преобразиться в «чистый дух», чтобы чувствовать себя как дома среди бесплотных смыслов, функционирующих в своем собственном режиме.

Взгляд мистиков и эзотериков также обращен к «чисто­му сознанию», «чистому духу», который выступает для них как основа мира и источник всякой жизненности. Для Шри Ауробиндо это сознание-сила — чистое духовное начало, не несущее в себе ни грана материальности, вещественности, плотскости, не подверженное раздробленности на безгласные, ощетинившиеся друг против друга предметы. Для Анни Безант — это Логос, Божественное Слово, искра которого жи­вет в духе каждого из нас. Для Вивекананды человек, жела­ющий обрести истину, обязан преодолеть обманную матери­альную поверхность вещей, чтобы осознать наше фундамен­тальное единство в духовном, в Брахмане. Коренное отличие сознания-духа от всех проявлений повседневности мира, не­обходимость сменить установку, чтобы прикоснуться к свя­тая святых «иномирности», — ведущая мысль эзотеричес­ких учений. Природа — лишь зачарованная гробница Бога, вторичное бытие, которое надо решительно отодвинуть в сто­рону ради проникновения в одушевляющее и осмысляющее начало мира.

Каков же путь к этому одухотворяющему началу? «Его нельзя найти, оставаясь в плену повседневной действитель­ности», — отвечают нам и Гуссерль, и мистики. Нужно идти внутрь «я», пласт за пластом снимая все наносное, избавля­ясь от чисто человеческих пристрастий, привычек, схем, от всего того, что навязывает нам назойливая и грубая матери­альность. Следует углубляться в себя, безжалостно расстава­ясь с прагматической суетой, с механическими и однообразными действиями, с низкими чувствованиями и животными импульсами. Итам, в нашем «я», в таинственном царстве сознания нас ждет не темнота и пустота, как может показать­ся тому, кто привык потворствовать эмпирии, а ясный смыс­ловой свет, тот самый смысловой свет, который изнутри зажи­вает для нас вещи, включает их в единое поле сознания.

Э. Гуссерль предлагает нам поэтапный путь, ведущий в глубины смыслового океана. Это путь строгого воздержания.. - Необходимо воздерживаться от суждений «в естественной установке сознания», не высказываться в привычном духе о материальном мире-, освободиться от концепций, зашорива­ющих наше внутреннее зрение, не ставить вообще проблему реальности или не реальности предметов, ибо смысловая реальность уравнивает самые разные вещи. На причинные объяснения наложен запрет. Материальная необходимость с ее примитивным  детерминизмом остается на долю внеш­него мира, потому мы можем лишь описывать, но не объяс­нять жизнь сознания со всеми ее неожиданностями, актами иначе действия, смысловыми взрывами и хитросплетениями.

Следующий этап — трансцендентальная редукция, где превращение мира, в совокупность феноменов затрагивает основу основ — наше собственное «я». От своего маленького конечного «я», интендирующего смыслы тем или иным обра­зом, мы должны шагнуть к безличной трансцендентальной субъективности, обратиться к неосознанной интенциональной деятельности, являющейся источником феноменов как тако­вых.. «Результатом феноменологического объяснения смысла бытия реального мира и мыслимого мира вообще, — пишет Э. Гуссерль, — является то, что только трансцендентальная субъективность имеет смысл абсолютного бытия (выделено мною. — Е. З. - А. ), только она является безотносительной, в. то время как реальный мир, хотя и существует, является отно­сительным, поскольку он есть интенциональное смысловое образование субъективности»[59]. Но аналогичное движение к аналогичной цели предполага­ет и эзотеризм! Он тоже зовет нас к поиску истинного абсо­лютного бытия, смыслового и духовного, которое можно звать Логосом или Брахманом, Космическим сознанием или Все­вышним. 14 реальный мир — это внешность, майя, смысловая игра с материальными предметами как осадками исходного живого смысла. Эзотерика тоже предлагает нам обширную программу отказа от эмпирической действительности и свя­занных с нею помыслов и интересов. Это прежде всего само­отстранение от повседневных желаний, пронизывающих на­шу жизнь и увлекающих нас в материальное, в область гру­бых, выражаясь языком феноменологии, «неинтенциональных» чувств. Как известно, Е. П. Блаватская условием про­движения по пути посвящения ставила запрет на физическое прикосновение к другому человеку, ибо загромождение внут­реннего мира грубофизическими переживаниями не дает об­ратиться к более тонким началам. От «естественной установ­ки» следует отвернуться и в смысле отказа от привязанностей любого рода. По Мейстеру Экхарту, надо стать открытым, сделаться потоком, где никакое впечатление внешнего мира не «застревает» надолго. Шри Ауробиндо разрабатывает целую сложную систему, призванную помочь осуществить ра­дикальный поворот от материального, грубофизического примитивно-ментального к сознанию как внутренней сути вещей. Он предлагает стратегию успокоения ментального, витально­го и физического разума с тем, чтобы полностью оторваться от поглощающей наше внимание внешней жизни. Земное, дробное, все разделяющее, концептуализированное зрение в итоге уступит место интегральному духовному видению, где индивидуальное «я» сбрасывает остатки личностной социаль­ной определенности и пребывает в гармонии с «трансценден­тальной субъективностью» Сознания-Силы, которая на самом деле есть высшая объективность.

Повторяю, между Э. Гуссерлем и эзотериками нельзя ста­вить знака равенства, ибо он решает задачу познания, а они — задачу собственного онтологического перехода в иное из­мерение действительности, и тем не менее сходство налицо. Главный пафос: свобода от привычного, прорыв за рамки на­ивной установки, радикальный поворот взгляда, пребывание в незапятнанной миром духовно-смысловой сфере.

Объединяет столь различных авторов и способ восприятия явлений сознания тогда, когда таинственный и внезапный по­ворот от мира уже совершился. Это восприятие по сути своей — созерцание, наблюдение, невмешательство, вто время как ак­тивизм столь характерен для нашего внешнего поведения! Ре­алии сознания (с одной стороны, гуссерлевские «смыслы», с другой — эзотерические «мысли» и «световые существа») да­ны воспринимающему непосредственно, они очевидны, явлены внутреннему зрению без всякого зазора, опосредования, ин­терпретации. Это «сами вещи», сама «последняя почва» осо­знания. Нет никаких «сил» ни в каких измерениях бытия, ко­торые стояли бы «за ними», у них за спиной и могли бы не­ожиданную скорчить нам рожу. Последняя, исходная, головокружительная данность смотрит нам в глаза и сама себя явля­ет, сама себя рассказывает. Это требует высочайшего спокой­ствия и высочайшего внимания, так как такое проникновение «к самим вещам» есть полная сознательность, где сознание са­мо себя перед собой высвечивает, проясняет собственные плас­ты и формы и утверждает собственное бытие, ни в чем не по­хожее на жизнь предметов.

Идеал «гностического человека», о котором пишет Шри-Ауробиндо, включает в себя именно это представление о «пол­ной сознательности», самопроникновении, равном единству с трансцендентным; «Гностический человек будет лежащее глу­боко внутри бытие, в котором он един с Богом, един с Вечным, бытие, самопогруженное в глубины безграничного, в связь с Его высотами и его светящимися безднами тайн. Ничто не сможет тревожить или вторгаться в эти глубины или спустить, его с высот, ни содержание мира, ни его действие, ни все, что есть вокруг него. Это — трансцендентный аспект спиритуальной жизни, и это необходимо для свободы Духа, ибо иначе идентичность в натуре с миром была бы связующим ограни­чением»[60] (выделено мною. — Е. З. -А. ) «Последняя очевидность», и по Гуссерлю, и по эзотерикам, раскрывает для нас универсальные определения действитель­ности, в равной степени важные для людей, богов и ангелов, присущие как космической жизни, так и жизни на земле.

Разумеется, показав некую серьезную общность гуссерлевской феноменологии и эзотеризма, нельзя не указать и на их принципиальные различия. Прежде всего, гуссерлевский путь погружения в субъективность — путь рефлексии, созна­тельного самоанализа. Это не понятийное гегелевское развер­тывание, но и не иррациональное падение в глубины «я» (ир­рационален только сам первоначальный акт «эпохе», уподоб­ляемый Гуссерлем религиозному обращению). Его наблюде­ние за жизнью сознания — род интеллектуальной интуиции, где сама интеллектуальность не теряется и оказывается способна к тонким различениям, сопоставлениям и дифферен­цированным описаниям. Это, несомненно, рационально-логи­ческая мистерия, пристальный анализ малейших движений идеального мира.

Иное дело — мистические практики. Путь медитации — путь принципиально арефлексивный, в том смысле, что раци­ональности в любых проявлениях дорога закрыта. Йогин дол­жен найти проход между мыслями и заскочить в него, не попав в силки суждений и понятий. Это не легче, чем про­плыть между Сциллой и Харибдой. Мысли оплетают наше со­знание, как паутина, непрерывно пересекают все наши пути, но к истинной духовности можно прорваться лишь «выйдя из. Ума», из этого различающего неутомимого начала, непрестан­но воспроизводящего дифференциацию внешней «вещной» дей­ствительности. Поэтому «переживания», наблюдаемые Гус­серлем в сознании, отличаются от «переживаний» мистиков, они интеллектуальны, в то время как мистический опыт на­ходится за пределами любых интеллектуальных форм.

С этим моментом связано второе различие между логико-смысловой «эзотерикой» Гуссерля и мистическими учениями. Метод Э. Гуссерля — дескриптивный, он весь направлен на описание, словесное воспроизведение обнаруженного внутри «я». Вербализация неотрывна здесь от переживания, возника­ющего в рефлексии, более того, она тесно связана с конституированием самих смыслов. «Немые смыслы», «молчащие фе­номены», «безгласные» структуры сознания для Гуссерля не­возможны. Опыт сознания рождается через самоописание, са­моговорение, а иначе это уже не сознание. Все «скрытые интенциональные акты» могут быть раскрыты. Весь вопрос лишь в том, чтобы найти, обнаружить адекватный язык, точное слово.

Совсем иначе выглядит проблема описания внутреннего опыта в эзотерике. Здесь аксиомой выступает несказанность. Пласт, в которой погружается медитирующий мистик, прин­ципиально безъязык. Для того, что является в мистических от­кровениях, нет никаких аналогов в предметном мире и его абстрагирующих теориях, поэтому в человеческой речи отсут­ствуют слова и словосочетания, способные аутентично пере­дать суть переживаемого. Все описания медитативного опы­та грешат искажениями, упрощениями и неточностями/о чем прямо говорят сами люди, имеющие подобного рода опыт. Многое просто остается невыразимым. В то же время под­черкивается глубокая ясность сознавания этих смысловых ре­алий, находящихся за пределами знакомого мира. Создавая свой метод «антиномистического монодуализма», С. Л. Франк как раз ипытался выразить     или хотя бы «транспонировать» опыт откровения, передать в доступной форме его ведущие переживания, глубоко противоречивые с точки зрения обыденного человеческого восприятия. Кстати, М. Хайдеггер в некотором роде оказывается гораздо ближе к классическому мистицизму, нежели к Э. Гуссерлю. Его «бы­тие» — несказанно, оно — свет, в котором обнаруживаются вещи (свет — любимый образ мистиков), и лучше всего его выражает поэзия, весьма далекая от точных рациональных дескрипций.

Третье различие между Гуссерлем и эзотерическими уче­ниями касается темпоральности сознания. Для Гуссерля вре­мя — специфический способ бытия сознания, его собственная определенность, вне которой сознание как сознание невоз­можно. При этом объективное время «мира вещей», измеряе­мое при помощи часов, календарей и хронометров не прини­мается во внимание. Мы должны углубиться в способы дея­тельности самого сознания, полагающего «теперь», отличное от «раньше» и «позже». В противоположность Гуссерлю, ми­стики, углубляясь в сознание, минуют в нем темпоральный уровень и выходят за пределы временной определенности. Самоотождествление с Духом, Космическим сознанием, возни­кающее благодаря «трансцендированию вовнутрь» приводит к «мгновению, равному вечности», где уже нет вчера, сегодня и завтра, свойственных обыденному миру. Это некое абсо­лютное пребывание, полная неизменность, остановка Време­ни, где все мгновения сосчитаны и замкнуты сами на себя. Звучит парадоксально, и представить себе это очень трудно, но ведь уже отмечалось выше, что для мистического опыта характерна невыразимость.

Наконец, последний момент, резко отличающий Гуссерля от мистиков: его «феноменологическая редукция» происходит полностью спонтанно, неожиданно. Это такая перемена точ­ки зрения, которую невозможно произвести целенаправленно, она или случается, или не случается (кому-то повезет, а ко­му-то — нет... ). В сущности, сознание сопротивляется такому его выворачиванию, когда глаз, привыкший глядеть наружу, должен обратиться на самого себя и исследовать собственный способ видения.

Зная о трудностях переориентации, которые ожидают ищу­щего, эзотерики разных культур выработали целую серию приемов и способов, помогающих отвратить свой взгляд от повседневного материального мира и избавиться от естествен­ной установки. Эзотерическое «эпохе» становится, таким об­разом, тем экспромтом, который готовится годами, долгим путем расшатывания прежнего привычного способа видения. Я могу назвать лишь несколько известных мне приемов. Это дзенские «коаны» с их парадоксальностью и неожиданнос­тью, призванные разрушить устоявшиеся представления о не­поколебимых правилах материальной действительности. Они приводят в замешательство и ставят в тупик. Приемами, близ­кими к дзенским, пользовался в своей школе Георгий Гюрджиев. «Коаны» указывают ученику, что внешний мир — еще не все, что он зависим и произведен от чего-то иного, более истинного, чем его неизбежная каждодневная натуральность и прагматичность.

Второй способ — йогический прием «молчания разума», остановка ментальной суеты, направленной па практическое жизнеобеспечение и опирающейся на эмпирические законы. Третий способ, упоминаемый Дж. Кришнамурти и развиваемый Шри Раджнишем, — смех, образующий как бы провал в обыденной ментальности и позволяющий внезапно оказать­ся в пространстве чистого сознания, не замусоренного пред­метно-логическим хламом. За каждым из этих способов — долгая традиция, нередко наработанная веками.

Итак, мое размышление подходит к концу, и феноменоло­гия Гуссерля предстает передо мной действительно как спе­цифическая разновидность эзотерического учения. Поле ее исследований — «не от мира сего», она требует своеобразно­го ментального подвижничества, суровой душевно-духовной аскезы, запрещающей касаться всего, что привычно, естест­венно, к чему присмотрелся глаз и прикипела душа. За сте­реотипами и истинами этого мира она стремится усмотреть те трудноуловимые духовные формы, которые делают пов­седневный мир таким, но могут сделать и иным, тайные ме­ханизмы, свободно и спонтанно меняющие смысловую карти­ну реальности. Это трудно. Это движение по лезвию бритвы. Грань между собственно феноменологическим анализом и обычной психологической рефлексией очень зыбка, легко про­ницаема, и провести между ними границу оказывается так же сложно, как в практике «дзен» установить водораздел между реализацией и нереализацией. Только ты подумал: «Вот она, реализация! », — как в то же мгновение оказался за ее пре­делами.

Именно поэтому феноменология Гуссерля — эзотерична, т. е. доступна немногим. Почти все исследователи Гуссерля пошли по другому пути: вернулись к вопросам повседневной человеческой психологии, характеристик актуального бытия, тех или иных ценностных представлений, фактически цирку­лирующих в обществе. Так, феноменологическая социология — не что иное, как практическое приложение некоторых идей, характерных для феноменологического метода. Приложение к делам мирским. Это тоже очень нужно, но главный вопрос – вопрос о специфике сознания, как особой смысловой реально­сти — неизбежно теряется в таком «приложенческом» вари­анте.

Вопросы, которые мы осветим в следующей лекции, каса­ются обновленного взгляда ради творческого переживания ми­ра и придания нового смысла нашей привычной взрослой жизни, в которой мы успели многое познать, но еще ничего не исчерпали.