Часть III 3 страница

Не исключено, что нарушение каких-то благоприятных для интуиции условий является неизбежным, однако учитель все вре­мя должен отчетливо представлять себе, какова цена такой одно­сторонности в обучении, что он теряет, всецело полагаясь на один только интеллект. В действительности существуют методы до­казательства теоремы Пифагора, в которых происходит единое и согласованное изменение исходной конфигурации.

Рис. 5

Поместим четыре равных треугольника внутри квадрата, как показано на рис. 5а. Тем самым большой квадрат в центре — это тот, что описан на гипотенузе. Вырезав теперь четыре треуголь­ника из картона, мы легко расположим их так, как показано на рис. 5б. Два квадрата, которые теперь построены на наших че­тырех треугольниках, являются, очевидно, теми самыми квадра­тами, которые были построены на катетах. Кроме того, ясно, что пространство, занятое двумя меньшими квадратами, по площади такое же, как пространство, занимаемое большим квадратом.

Теорема Пифагора предстает перед нашими глазами как вполне правдоподобная.

Как и в первом случае, произошла перестройка первоначаль­ной структуры, изменившая проблемную ситуацию, однако здесь перегруппировка произведена над структурой в целом. Она ос­тавляет исходный рисунок видимым прямо на новом, так что сопоставление двух фигур — исходной и перестроенной — может быть произведено интуицией. Перед нами доказательство, кото­рое математики называют «красивым». («Математические чер­тежи, подобно произведениям живописца или поэта, должны быть красивыми, — пишет Г. X. Харди. — Идеи, как краски или слова, должны гармонично соответствовать друг другу. Красота явля­ется первым пробным камнем; безобразной математике нет места в этом мире». [8, с. 85]).

Выше уже говорилось, что одна из причин, по которой люди, считающие, что знание можно получить лишь интеллектуальным путем, с подозрением относятся к интуиции, заключается в том, что ее результаты кажутся им ниспадающими с небес подобно дарам богов или наитием. Сюда можно добавить и сомнительное утверждение, согласно которому в случае, когда ситуация осмыс­ляется как целое, она всегда предстает как неделимая, целостная тотальность, «все или ничего», как вспышка света или озарение. В соответствии с таким убеждением интуитивное чувство не до­ступно анализу, да и не требует такового. Вот, например, Лейб­ниц рассматривает многоугольник с 1000 сторонами [13, кн. 2, гл. 29]. В этой фигуре интеллект может обнаружить тысячи раз­ных свойств, в то время как интуиция не способна отличить ее от многоугольника с 999 сторонами. Такую разновидность образ­ного представления Лейбниц назвал беспорядочной (confused — в исконном латинском смысле этого слова), поскольку все эле­менты здесь перепутаны и перемешаны. Он приводит здесь как пример носильщиков или грузчиков, способных определить вес груза с точностью до фунта. Эта их способность является прак­тически полезной и опирается на ясный образ. Однако, как от­мечает сам Лейбниц, хотя образ является ясным, его можно назвать скорее беспорядочным, чем отчетливым (distinct), по­тому что из него нельзя извлечь информацию ни о природе, ни о структуре целого объекта. Очевидно, что при таком ограничении когнитивная ценность интуиции была бы весьма незначительной. Но подвержена ли интуиция в действительности такому ограни­чению? Возражая Лейбницу, утверждавшему, что чувственное вос­приятие (Sinnlichkeit) отличается от интеллекта лишь своим несо­вершенством, а именно, отсутствием четкости в понимании со­ставных частей целого [10, кн. 1, гл. 1]; Кант в «Антрополо­гии» пишет, что «в случае, когда надо достичь понимания, вос-

приятие выступает как позитивная и необходимая деятельность, дополняющая интеллект». Действительно, отдельные акты рас­познавания или описания основаны исключительно на самых об­щих характеристиках объекта. Находясь на довольно значитель­ном расстоянии от объекта, мы можем сказать: «Вон вертолет», «Это щенок». «Это картина Матисса! ». Художник также может передать очертания человеческой фигуры самыми скупыми ли­ниями. В подобных случаях отсутствие мелких деталей в струк­туре целого нельзя поставить в вину несовершенству интуитивной когнитивной деятельности, их отсутствие можно объяснить дей­ствием милосердного принципа экономии, управляющего процес­сами распознавания и изображения. То, что познание отказыва­ется копировать перцептивную ситуацию с механической фото­графической точностью, скорее его достоинство, нежели недостаток. Вообще, структурный уровень образного представления ра­зумно ставить в зависимость от цели познания.

Для того чтобы установить различие двух объектов, вполне достаточно ограничиться рассмотрением лишь тех признаков, ко­торые обеспечивают такое различие. Очевидно, что это положе­ние справедливо как для интеллекта, так и для интуиции. Одна­ко, если того требует конкретная задача, интуитивное восприятие, как и интеллектуальное, может быть и детальным и точным.

Беспристрастный наблюдатель, исследуя мир вокруг себя, ста­нет пренебрегать четкой структурой интуитивных образов. И что вообще может быть более богатым и более точным, что может быть более отчетливым, чем совокупность визуальных объектов, с которыми мы сталкиваемся? Психолога В. Гарнера очень лег­ко понять неверно, когда он замечает: «Таким образом я пола­гаю, что восприятие по большей части отказывается от полного анализа объекта, что воспринимающий организм охватывает фор­мы как единые целостные сущности, что при определенных усло­виях все признаки объектов можно рассматривать как интеграль­ные и что, например, такие стимулирующие свойства, как хорошая фигура, симметрия, ритм и даже движение, воспринимаются как цельные и нечленимые. В то же время я утверждаю, что мы как ученые в состоянии дать тщательный и конструктивный анализ каждого из этих холистических или непроанализированных явле­ний и что этот анализ позволит подойти к пониманию истин­ной природы изучаемого явления» [6, с. 120].

Когда Гарнер говорит об интуитивных образах как о непод­дающихся анализу, может показаться, что он совершает тради­ционную ошибку, отрицая, что интегральные целостные образы обладают структурой. Между тем единственное, что хочет Гар­нер, так это провести различие между интуитивным восприятием структуры образа и особой интеллектуальной процедурой вы-

членения отдельных компонентов из целого и отношений между ними. Это различение, безусловно, достаточно очевидное и по­лезное, но мне кажется гораздо более важным подчеркнуть тот факт, что слова Гарнера могут привести к неверному заключе­нию, будто восприятие людей, которых Гарнер называет «обык­новенными», является полностью интуитивным, в то время как деятельность ученого основывается на одном лишь интеллекте. Если бы это было так, факторы конфигурации, определяющие ха­рактер изучаемого явления, были бы оставлены учеными без вни­мания при составлении понятийной сети элементов — процедуры, всю несостоятельность которой убедительно и с блеском проде­монстрировали гештальтпсихологи.

В действительности успешное научное исследование в той или иной области каждый раз начинается с интуитивного осмысления анализируемой конфигурации, а интеллектуальная сеть из эле­ментов и отношений должна строиться с таким расчетом, чтобы путем их взаимного согласования мы могли как можно ближе подойти к структуре конфигурации. С другой стороны, обычное восприятие состоит из настолько тесно связанных друг с другом и настолько хорошо определенных частей, что едва ли возможно ука­зать тот момент, когда некоторые из элементов выделяются из обще­го контекста и подвергаются интеллектуальному анализу. Рассмот­рим в качестве простого примера понятие каузальности. Как пи­шет Дэвид Юм в своем «Трактате о человеческой природе», «ког­да мы выводим из причин следствия, нам необходимо установить наличие этих причин, для чего у нас есть два способа—либо непосредственный анализ памяти или смыслов, либо вывод одних причин из других». [ч. 1, разд. 4]. Допустим, что в некоторой си­туации красный биллиардный шар ударяет по белому и приводит его в движение. Интуиция говорит нам, что мы видим два оче­видно разных объекта, связанных друг с другом передачей импульса силы от красного объекта белому [15]. Когда та же си­туация объясняется через интеллект, то мы имеем уже два эле­мента, соединенных в одну последовательность и связанных вре­менным отношением, а сила, передающая энергию, может рас­сматриваться как третье связующее звено, третий элемент, обес­печивающий интуитивное восприятие акта каузации⁷.

Какой же вывод напрашивается из всего сказанного? Мы хо­рошо понимаем, что практически все психические и физические

⁷ Я не могу здесь подробно останавливаться на истинностной оценке пропо­зиций и представлений. Интуиция может оценивать как истинные те физиче­ские ситуации, о которых она сообщает, но на интуицию нельзя полагаться в таких случаях, как, например, оптические иллюзии. Аналогичным образом может вести себя и интеллект, приписывая ту или иную оценку психическим или физическим фактам.

явления, о которых нам хотелось бы узнать и которые нам хо­телось бы изучить, все чему мы могли бы обучить других людей, является либо естественным либо гештальтпроцессом. Это отно­сится к биологии, физиологии, психологии и к искусству, это касается как общественных, так и в значительной степени есте­ственных наук. Все такие процессы варьируют по всей шкале от теоретически крайней точки полного взаимодействия элементов до противоположной предельной точки абсолютно независимых единиц. В основном контекст конфигурации усеян «застывшими» элементами, действующими как ограничения, поскольку не под­вержены влиянию структуры целого. Примером подобной одно­сторонней каузации, как называет ее К. Лоренц, может служить воздействие, испытываемое скелетными костями при динамиче­ском напряжении мускулов и сухожилий, или, например, давление, оказываемое на статьи Конституции толчками и перипетиями нашей национальной истории [14, с. 158]. Шахматная партия мо­жет рассматриваться как интуитивно воспринимаемая конфигу­рация, в пределах которой свойства каждой отдельно взятой фи­гуры остаются неизменными. Аналогичным образом варьируют отношения между разными частями целого — от экстремального значения полного отсутствия дифференциации частей целого до почти полного отсутствия какого-либо взаимодействия между от­дельными частями.

Приспосабливаясь к столь широкому разнообразию видов структур, человеческий разум взял на вооружение две когнитив­ные процедуры — интуитивное восприятие и интеллектуальный анализ. Интуиция и интеллект являются в равной мере важными и в равной мере необходимыми способностями. Ни одна из них не имеет преимущественного положения в какой-либо человеческой деятельности; нет такой области человеческой деятельности, где не участвовала бы какая-либо из этих двух способностей. В ос­нове механизма действия интуиции лежит способность воспри­нимать и понимать общую структуру конфигурации, тогда как интеллект направлен на выяснение особенностей отдельных эле­ментов, явлений или событий в каждом отдельном контексте и на их определение «как таковых». Интуиция и интеллект дейст­вуют не порознь, а почти всегда кооперативно. Если в процессе обучения мы пренебрегаем одной способностью в пользу другой или сознательно держим их на расстоянии друг от друга, то мы попросту калечим головы тем ученикам, которых призваны учить и воспитывать.

ЛИТЕРАТУРА

1. Arnheim, Rudolf. Art and Visual Perception. New version. Berkeley and
Los Angeles: University of California Press, 1974.

2. ------------------ Visual Thinking. Berkeley and Los Angeles: University of

California Press, 1967.

3. Croce, Benedetto. Aesthetic as Science of Expression and Genera! Lin­guistic. New York: Noonday, 1953.

4. Descartes, Rene. «Rules for the Direction of the Mind. ». In Philosophical Works of Descartes. New York: Dover, 1955.

5. Eisner, Elliot W. Cognition and Curriculum. New York: Longman, 1982.

6. Garner, W. R. «The Analysis of Unanalyzed Perceptions». In Kubovy and Pomerantz (12).

7. Gottmann, Jean. ed. Center and Periphery: Spatial Variation in Politics. Beverly Hills, Calif.: Sage Publications, 1980.

8. Hardy G. H. A Mathematician's Apology. Cambridge: University Press. 1967.

9. Henrikson, Allan K. «America's Changing Place in the World: From Peri­phery to Center». In Gottman (7).

10. Kant, Immanuel. Anthropology from a Pragmatic Point of View.

11. Kö hler, Wolfgang. Gestalt Psychology. New York: Liveright, 1947.

12. Kubovy, Michael, and James B. Pomerantz, eds. Perceptual Organization. Hillsdale, N. J.: Erlbaum, 1981.

13. Leibniz. Gottfried Wilhelm. New Essays Concerning Human Under­standing.

14. Lorenz, Konrad. The Role of Gestalt Perception in Animal and Human Behavior. In Whyte (23).

15. Michotte, Albert. The Perception of Causality. New York: Basic Books, 1963.

16. Neisser, Ulric. Cognition and Reality. San Francisco: Freeman, 1976.

17. ------------------. «The Multiplicity of Thought». British Journal of Psycho­
logy, vol. 54 (1963).

18. Schopenhauer, Arthur. Die Welt als Wille und Vorstellung.

19. Thevenaz, Pierre. What Is Phenomenology? Chicago: Quadrangle, 1962.

20. Thomas, Dylan. «In the White Giant's Thigh. » In Yn Country Sleep New York: New Directions, 1952.

21. Vico, Giambattista. The New Science. Ithaca, N. Y.: Cornell University Press, 1948.

22. Wertheimer, Max. «A Girl Describes Her Office». In Productive Thinking. Chicago: University of Chicago Press, 1982.

23. Whyte, Lancelot L., ed. Aspects of Form. Bloomington: Indiana Univer­sity Press, 1951.

24. Wild K. W. Intuition. Cambridge: Cambridge University Press, 1938.

•

МАКС ВЕРТХЕЙМЕР И ГЕШТАЛЬТПСИХОЛОГИЯ *

Макс Вертхеймер появился на авансцене американской психо­логической науки в начале тридцатых годов нашего столетия как заметная и взволновавшая умы фигура. Это было время, когда

* Очерк представляет собой переработанный вариант оригинальной пуб­ликации автора в Salnagundi 1969/70, которая впоследствии была перепечата­на в сборнике «The Legacy of the German Refugee Intellectuals», ed. R. Boyers, N. Y.; Schocken, 1972.

стало очевидно, что новое поколение ученых принесло с собой глубокие и важные реформы существовавших тогда основных воззрений и научных перспектив в области психологии. Убаюкан­ные точностью приборов, измерений и формул, многие из появив­шихся ученых-практиков, казалось, не обращали никакого внимания на очевидную бесконечность своих занятий, на исключи­тельную сложность строения мозга, изящную и тонкую согла­сованность работы всех его отделов, на трепетно вдохновенное таинство мыслительной деятельности человека. Деловые и прак­тичные, они были приучены к деятельности, протекающей по на­катанной колее; они привыкли, что от них ждут ответа на кон­кретно поставленный вопрос, причем сформулированный таким образом, чтобы для получения ответа можно было провести ка­кие-нибудь измерения в контролируемых ситуациях. Эти люди проводили эксперименты, обсчитывали результаты, публиковали их и далее приступали к следующей работе.

Нельзя сказать, чтобы молодых ученых оставило полностью равнодушным обаяние и привлекательность гораздо более опыт­ных и старших по возрасту коллег, на лицах которых, казалось, было навеки запечатлено осознание непостижимого. Самонадеян­ные утверждения молодых наталкивались на спокойную улыбку, и молодые слушали старого заведующего кафедрой, цитирующе­го классиков, как слушают дети волшебные сказки из уст взрос­лых. Они чувствовали, что в его словах таится нечто невыразимо прекрасное и притом странным образом связанное с их непосред­ственной деятельностью; они понимали, что здесь есть что-то, чего им не хватает и о чем следовало бы поразмышлять — но не сейчас, а в преклонном возрасте или по выходе на пенсию.

Отсюда-то и проистекает мощное воздействие личности Макса Вертхеймера на несколько сотен студентов и ученых, которые на­ходились с ним в непосредственном контакте во время его де­сятилетнего пребывания в Америке. Макс Вертхеймер был чело­век, который призывал к возможно более полному постижению и отражению мира, причем по возможности наименее механиче­скими способами; все это он представлял себе не как некий идеал, а как следование строгим научным принципам, которые с обяза­тельностью должны применяться на практике. Романтик по натуре, хилый и болезненный, с неконформистскими усами а 1а Ницше, Вертхеймер на своем импровизированном английском языке чи­тал лекции выпускникам Новой Школы социальных исследова­ний в Нью-Йорке. Буквально ошеломив слушателей глубиной по­нимания проблем, он описывал в своих лекциях различные сто­роны мыслительной деятельности, которым нельзя было дать объяснение исходя из общепринятых процедур. И хотя представ­ление о мире получал человек, и представления эти были весьма

Рис. 6. Макс Вертхеймер в Новой Школе. Май 1912 г. Рисунок Р. А.

слабыми, изучение механизма восприятия потребовало от М. Вертхеймера создания новой и несколько неожиданной науки, к строгости аргументации и системе доказательств которой сту­денты не привыкли. Отсюда их почтительное отношение к этой науке, сочетавшееся с раздражением и отчаянием.

М. Вертхеймер был одним из трех переехавших жить в США основоположников гештальтпсихологии. Именно благодаря пре­быванию этих людей в Америке причудливое название новой теории получило широкую известность в среде американских психологов. Но в какой степени теория и практика были под­вержены влиянию этих новых идей? Немецкий психолог Вольф­ганг Кёлер, поселившийся в Сварфморе, был знаменит своими экспериментами по изучению интеллекта антропоидов и, главным образом, шимпанзе. Однако, несмотря на то, что результаты, по­лученные Кёлером, считались весьма важными, введенные им в обиход концептуальные единицы, такие, как, например, понятие

«проникновение», были довольно неудобными, а специальные ра­боты ученого в области психологии решения задач мало кем тогда воспринимались как фрагмент абсолютно нового детально разработанного подхода к психологии вообще. Его книга о гештальтах в физике, изданная в виде отдельной монографии, никогда не переводилась на английский, а более поздние эксперименты по исследованию остаточных представлений, возникающих при ви­зуальном восприятии, были опять-таки восприняты как хотя и интересные, но частные результаты, не имеющие широких прило­жений и не поддающиеся содержательным обобщениям. Третий ученый, входивший в триумвират, Курт Коффка из Смит-коллед­жа ¹, написал классический трактат по гештальтпсихологии, кни­гу, насыщенную ценными наблюдениями, фактами и идеями, но настолько трудно читаемую, что содержащийся в ней материал был скорее полезен философам, нежели психологам.

Что же говорится о гештальтпсихологии и о М. Вертхеймере в учебниках психологии? Читая их, студенты узнают, что, согласно теории гештальтов, целое представляет собой нечто большее и отличное от простой суммы своих частей, то есть перед студен­тами появляется вполне безобидное утверждение, которое вряд ли производит впечатление революционного или практически по­лезного. Про Вертхеймера они могут прочесть, что тот начинал свое научное творчество с экспериментов по изучению иллюзор­ного движения и восприятия зрительных форм. Однако и здесь, как и в случае с Келлером, ничего не говорится о связи этих за­нятий с основными идеями и тезисами гештальтпсихологии.

В учебниках можно встретить описание предложенных Верт­хеймером правил объединения объектов при восприятии: когда человек смотрит на множество каких-то форм, он воспринимает их как связанные друг с другом, в случае если они похожи по размеру, очертанию, цвету или какой-нибудь еще визуально вос­принимаемой характеристике.

Такого рода объединение, по всей видимости, не есть пример гештальтпроцесса; правила группировки объектов составляют по сути лишь первую часть работы, в которой ученый совершил ре­волюционный поворот от классической традиционной теории к новому научному подходу. В ней Вертхеймер показывает, что зрительный образ нельзя объяснить лишь изнутри, то есть про­слеживанием отношений между отдельными его элементами, как это делается в правилах объединения. Здесь необходимо объяс­нение, так сказать, извне: лишь анализируя всю структуру об­раза в целом, можно определить место и функцию каждой его части, а также понять природу отношений между частями. Когда

¹ Знаменитый женский колледж в штате Массачусетс.

студентам рассказывают о работе Вертхеймера про восприятие форм, то им, как правило, ничего не говорят об этом перевороте в традиционном научном сознании, потребовавшем абсолютно но­вых методов исследования.

Сколь бы разрозненными и предварительными ни были пра­вила группировки объектов при восприятии, можно показать, что они включают в себя основной признак гештальтподхода, а имен­но, оценку внутренней структуры наблюдаемой ситуации. Макс Вертхеймер считал, что правила группировки — это не просто правила, навязанные хаотической совокупностью форм и нося­щие произвольный характер. Скорее наоборот, сама совокупность форм, их объективные свойства предопределяют признаки и ха­рактеристики результирующих групп, создаваемых разумом наб­людателя.

Такое отношение к структуре физического мира, когда тот соприкасается с нервной системой человека, впервые было вы­делено гештальтпсихологами, намеренно противопоставившими свою концепцию субъективизму британской эмпирической фило­софии, на которой была воспитана большая часть американских психологов. В соответствии с традицией философии эмпиризма вся чувственно воспринимаемая информация о внешней среде са­ма по себе является некоей аморфной массой, простой совокуп­ностью случайных единиц. Только разум реципиента — человека или животного — связывает эти единицы вместе отношениями, установленными в далеком прошлом. В результате объединение единиц на основе их частого совпадания в субъективном прост­ранстве и во времени становится доминантным объяснительным принципом в американской школе экспериментальной психологии.

Очевидно, что две противоборствующие теории исходили из противоположных взглядов на мир. Одна из них гордо утвержда­ет приоритет суждений и воззрений человека над окружающей средой, другая, явно раздраженная таким эгоцентризмом, счи­тает, что цель и назначение человека состоит в том, чтобы найти свое скромное место в мире и, опираясь на мировой порядок, оп­ределить свое поведение и отыскать пути к познанию мира. В со­циальной сфере гештальттеория требовала от граждан, чтобы они выводили свои права и обязанности, исходя из объективно установленных функций и потребностей общества. Таким обра­зом, и здесь прочно укоренившийся индивидуализм англо-сак­сонской традиции, подозрительное отношение к централизованной власти и к планированию сверху были безоговорочно отброшены •научным подходом, который иногда, под горячую руку, обвиняли даже в тоталитаризме.

Одним из самых любимых слов в лексиконе Вертхеймера, бросающих вызов противникам эпитетов, было слово «слепой».

Он относил его к эгоцентричному, бесстрастному, бесчувствен­ному поведению, к полной невосприимчивости «требований си­туации» (еще один ключевой термин гештальтпсихологии). Анализ поведения — обычная тема уникальных, обособленных заня­тий Вертхеймера, тема, относящаяся к его исследованиям струк­туры восприятия и творческого мышления; это также тема науч­ных трудов его учеников из Новой Школы. Приведу три примера таких работ. Один из ассистентов Вертхеймера, Соломон Е. Аш, разработал теорию социальной психологии, призванную сменить дихотомию индивид-группа интегральным подходом к социаль­ному взаимодействию и его внутренней динамике. Студент из Китая Гуан-Иен Ли изучал Даосистское понятие не-воли (wu-wei) как философскую доктрину, раскрывающую, как может человек достичь состояния гармонии с космическими или общест­венными силами. Третий ученик Вертхеймера, Абрахам С. Лю­чинз, проводя экспериментальное исследование стойкости и твер­дости человека, показал, что наличие заранее фиксированного множества психических единиц мешает человеку искать именно то решение проблемы, на которое указывают определенные свой­ства проблемной ситуации.

Сам Вертхеймер несколько своих последних работ посвятил философскому анализу категорий этики, ценности, свободы и демократии, указывая каждый раз на различие между своеволь­ным личным предпочтением и объективными требованиями си­туации. Все эти объективные характеристики, однако, не следует искать только вовне, в физической реальности; их можно также найти в физиологической и умственной деятельности каждого че­ловека. И нервная система и сознание, будучи частями мира че­ловека, вносят свой вклад и навязывают свои ограничения; их не следует путать с обычными субъективными преференциями. Например, то, каким способом человек может зрительно воспри­нять данный рисунок, зависит от (а) стимульной конфигурации объектов на рисунке и от (б) организующих способностей нерв­ной системы, то есть от факторов, отличных от проявлений интересов наблюдателя, его прошлого опыта и капризов вы­бора.

Здесь явно чувствуется нетерпимое отношение к индивидуаль­ным различиям между людьми, что на самом деле было харак­терно для гештальтпсихологов. Такое отношение не вызвало про­теста со стороны бихевиористов, но, видимо, разочаровало тех американских психологов, интересы которых концентрировались на генетических, социальных и медико-клинических аспектах лич­ности с четко выраженным акцентом на характере отдельного индивида и его потребностях. Гештальтпсихологию интересует прежде всего «человеческая натура»— как человек воспринима-

ет мир, как он растет и развивается, каков его механизм пони­мания и т. п.

Вертхеймер подошел к психологии не только как ученый-тео­ретик, исследующий общие закономерности функционирования науки, но и как поэт, воспевающий человечество. Легко показать, что основным импульсом к созданию новой науки явилось вни­мание Вертхеймера к природному, одушевленному и вместе с тем к органическому, неодушевленному. Отсюда понятен его про­тест против «атомизма», то есть расчленения целостных объектов на отдельные элементы, а также против весьма претенциозных ут­верждений, будто целое построено в результате суммирования ча­стей. Только после того как были отвергнуты казавшиеся ясны­ми и удобными традиционные методы анализа, обнаружилось, что природные объекты не являются аморфными сущностями, что они обладают внутренней структурой со свойственной ей дина­микой и даже объективной красотой. Таков был закон «хороше­го гештальта», сформулированный Вертхеймером в противовес доктрине субъективного объединения единиц.

Основной закон гештальтпсихологии отражает борьбу, кото­рую ведут физические и психические элементы за самую простую, самую правильную и симметричную структуру, достижимую в данной ситуации. Стремление к образованию такой структуры наиболее отчетливо видно на примере зрительного восприятия, но оно в такой же степени проявляется и в тенденции к ослабле­нию напряженности в мотивации. По мнению гештальтпсихоло­гов, эта важнейшая особенность человеческой психики отражает также тенденцию, свойственную нервной системе. Кроме того, как показал Кёлер, эта борьба характерна и для физических процессов. Исторически основной закон гештальтпсихологии со­относится непосредственно с законом увеличения энтропии в тер­модинамике, однако их родство уже не столь очевидно в случае, когда закон гештальтов описывается как отражающий стремле­ние к порядку, а закон роста энергии — как отражающий стрем­ление к беспорядку, хаосу.

Борьба за «хороший гештальт» как закон природы касается прежде всего отдельных наблюдаемых фактов, однако состояние максимальной упорядоченности объектов в системе тоже дает определенные преимущества. Например, в процессе зрительного восприятия рисунка, как только был воспринят и понят самый простой из имеющихся вариантов, он оказался более устойчи­вым, чем другие, в нем оказалось больше смысла, с этим ва­риантом легче было обращаться. Аналогично, в состоянии согла­сованного, соразмерного, гармоничного порядка намного лучше функционируют человеческая психика, команда игроков, да и общество в целом. Именно к такой оценке пришел Макс Верт-

хеймер. В природе он находил стремление к равновесию, по­рядку, добродетели. Вертхеймер считал, что такое стрем­ление заложено в основных жизненных импульсах чело­века, даже когда последние изрядно испорчены искажениями, навязанными культурой или непродуктивными церебральными нарушениями. В своей основе человек хорошо организован и по­тому отвечает своему назначению (то есть находится в надлежа­щей для адекватного функционирования форме) — ведь хорошая организация — это состояние, достичь которого стремятся все естественные системы. По этой причине Вертхеймер не любил людей, получающих удовольствие от разных трюков и замысло­ватых конструкций, порожденных их изощренными умами; он всегда также нападал на философов и психологов, утверждавших, что эгоистические наслаждения и склонность к разрушению яв­ляются основными побудительными мотивами жизнедеятельно­сти человеческой натуры. Его отвращение к психоанализу бес­спорно окрашено личными чувствами, хотя можно сказать, что в каком-то смысле Фрейд и Вертхеймер преследовали одни и те же цели: один пытался воздействовать на разум, исправляя от­клонения во врожденных инстинктах человека, другой хотел вос­становить в людях врожденное, но с трудом управляемое ощуще­ние гармонии и гармоничного функционирования.

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: