Состояния страсти и новые концепции травматизма

Еще с 1924 г., в краткой статье, озаглавленной «Спровоцированные фантазмы (действие в технике ассоциации)»[43], Ференци пробует рассматривать связи и взаимодействия, которые он видит между ранними инфантильными фантазиями, сексуальным опытом и травматизмом. Его внимание обращено главным образом на инфантильные фантазии слишком хорошо воспитанного ребенка.

В этой статье Ференци подчеркивает фантазматическое и травматическое подавление – в смысле установки барьеров перед свободным распоряжением своей бессознательной фантазматической деятельностью, – которое приводит к особой форме идеализированного воспитания, строгого и асексуального. Этот тип травматизма, связанный с первичным вытеснением (Urverdrä ngung) инфантильных фантазий, противопоставляется необходимому «сексуальному травматизму», связанному с инфантильным сексуальным опытом, который, не «вредя нормальности», был бы, наоборот, ее последующей гарантией.

Два разных уровня, две концепции травматического сопоставляются здесь по своему эффекту. Дети, раздавленные в своей фантазматической свободе слишком строгим воспитанием, «слишком хорошо воспитанные дети» показывают нам ту крайность, относительно которой надо оценивать возможные последствия сексуального травматизма. При условии, что он не слишком «чрезмерный», не слишком «ранний или слишком напряженный», он может стать позитивным, полезным фактором психической организации и развития ребенка.

«Сексуальный травматизм», необходимый для создания «психосексуальной нормальности», может сыграть роль антитравматического травматизма и противостоять увечному травматизму, единственному «подлинному травматизму», развивающемуся под влиянием раннего первичного вытеснения – следствия особого воспитания и особого фантазматического родительского давления. Это теоретическое положение было предвестником основных формулировок Ференци относительно травматизма, которые мы находим в его работах начиная с 1928 г.

Вначале техника релаксации – неокатрасис – должна приблизить, даже спровоцировать первоначальное вытеснение. Однако абсолютная «вседозволенность», заложенная в эту технику, то, что она нарушает фундаментальные правила «классического» курса лечения и методы установления незыблемости рамок, незаметно ведут Ференци в теоретико‑ клинический тупик, что в конце концов он и сам будет вынужден признать.

Поглощенный массивными регрессивными переносами, в которых символизм уже не действует, погруженный в мир, в котором слова и действия уже не имеют репрезентаций, вынужденный бороться с чередованием слияния и ненависти по отношению к себе и к другим, Ференци блестяще уловил, что он прикован к архаичной материнской позиции[44]. Касаясь впервые этих предобъектных, симбиотических и нарциссических (первичный нарциссизм) зон, в которых слова и действия, «говорить и делать», столкнулись в одном и том же способе выражения, Ференци – в отсутствие адекватного теоретического аппарата – выбирает решение в буквальном смысле слова «слушать» своего пациента: последний, становясь поистине «мудрым младенцем», находящимся в плену агрессий – соблазнов взрослого, то есть аналитика, не имеет другого выхода, как «действительно» вести себя как ребенок, выражающий нападение на него объекта, нападение, которому он «действительно» подвергается. Целиком вовлеченный в этот процесс, Ференци считает, что в этих условиях ему необходимо играть в эти состояния (через Spielanaló se, анализ посредством игры), и «вторит» своему пациенту, одновременно пытаясь «избавить» его от вреда, нанесенного ошибками аналитика и анализа.

Очень скоро, вынужденный отойти от техники релаксации (неокатарсиса), стараясь в то же время объяснить свои ошибки контрпереноса, Ференци пробует разобраться в том, что здесь находится «в работе» и что возвращает его к условиям появления первичной травмы. И тогда он делает двойной ход:

• создает другую и последнюю технику, взаимный анализ, от которой ждет выхода из этих тупиков переноса и контрпереноса;

• параллельно объясняет, что, по его мнению, ведет к формированию искусственных травматических неврозов, появляющихся во время курса лечения неожиданным и квазиэкспериментальным образом, когда «повтор, поддержанный аналитиком, получается весьма удачным»[45].

Возвращение вытесненного в сознание при помощи анализа травматических событий, вплоть до организации их повтора, чтобы затем наблюдать их с доброжелательным отстранением, проповедуемым «классической» техникой, вероятно, является процессом, идентичным по своей структуре тому, который создает и организует тот самый травматизм, у истоков которых стоит аналитик и анализ. Выражая то, что, как ему кажется, он видит перед своими глазами во время психоаналитического лечения, Ференци развивает следующую теорию:

• травматизм не вытекает ни из шока, ни из тайного инцидента молодости, ни из вытеснения какого‑ либо воспоминания, ни из бессознательной фантазии какой‑ либо травмы или соблазнительного посягательства;

• травматизм возникает рано и состоит из двух периодов; он есть результат:

а) некоторых страстных действий взрослых, их языка страсти, на котором взрослые отвечают на потребности детей в нежности и истине;

б) отрицания взрослыми психической боли, особенно боли ребенка, что может быть пережито им как «терроризм» и привести к образованию преграды на пути свободы его мысли;

с) интроекции бессознательного чувства вины взрослого, что искажает объект любви и превращает его в объект ненависти;

• травматизм можно вновь оживить и удвоить «профессиональным лицемерием» и «технической строгостью» аналитика;

• развивающийся процесс ставит жертву, истощенную своей защитой, в ситуацию, когда необходимо покориться неотвратимой судьбе: она уходит от себя самой и наблюдает травматическое событие. С этой позиции жертва в известных случаях может считать своего агрессора больным, сумасшедшим, за которым порой она даже пытается ухаживать, лечить его. Таким образом, иногда ребенок, становящийся с этих пор «мудрым младенцем», может превратиться в психиатра своих родителей.

Противопоставляя то, что есть «нежного» в инфантильном эротизме, и то, что есть «страстного» в эротизме взрослого, Ференци описывает ребенка (пациента), возбужденного и беспомощного, слишком перегруженного (внешне, и особенно внутренне), который, не обладая ни средствами разрядки, ни средствами переработки, оказывается вдруг в полном отчаянии. Эта картина позволяет автору говорить об «идентификации с агрессором» и «интроекции ребенком чувства вины взрослого», которые увеличивают смешение чувств. К «страстной любви» и к «страстным наказаниям», навязанным взрослыми, добавляется «терроризм страдания», то есть обязанность, которую должен взять на себя ребенок, быть тем, кто несет ответственность, лечит и ухаживает за ущербным родителем. Так объясняются «страстные состояния» и «страстные переносы».

Известно, какие нелестные отклики сразу же вызвали эти теоретические инновации со стороны Фрейда, видевшего в них и в сопутствующих им техниках теоретический регресс, сопровождающийся преступным отклонением от курса своего последователя и друга. Тем не менее, продолжая то, что Фрейд описывал в связи с соблазнением ребенка взрослым еще перед тем, как «отказаться» в 1897 г. от своей «невротики», Ференци фактически возвращается к поставленным, но недоработанным Фрейдом проблемам некоторых аспектов «страстного переноса»[46].

С этих пор, заново сталкиваясь с проявлением квазигипнотических состояний в рамках анализа, Ференци связывает эти «состояния транса» с повторением сексуальных и нарциссических «травм», которые, при их описании, принимают форму любовной связи с обладающим/обладаемым внутренним объектом[47]. Страстный перенос становится одним из способов, которым во время лечения реактивируются исторические «травматические» условия, приведшие к организации расщепления «Я» и к появлению «как будто бы» личности, вторичных по отношению к «терроризму страдания»; вот почему новые техники нацелены на создание оптимальных условий для трансферентного раскрытия того, что когда‑ то было зафиксировано на регрессивных позициях в один из эволюционных моментов, затем расщеплено и инкапсулировано.

Так, по мысли Ференци, взаимный анализ, последняя его техника, должен обеспечить понимание и частичное разрешение всех этих проблем «страстных» клинических случаев, порожденных психоаналитическим лечением. Он тесно связан с концепцией Ференци о травматизме: травматизм является результатом расщепления «Я»; расщепленная часть «Я» трудно поддается анализу; эта расщепленная часть, существующая как у аналитика, так и у пациента, действует в этих условиях как общая травматическая зона для обоих, настоящее темное пятно анализа. Цель взаимного анализа состоит в том, чтобы избавиться от этого темного пятна[48].

Ференци пробует таким образом установить связь между своими контрпереносными позициями и внутренним присутствием травматических «объектов страсти», появляющихся в анализе посредством переноса пациента, переноса, характеризующегося подражанием, подчинением и отказом от собственной ненависти. Этот «страстный» перенос устраняется тогда, когда аналитик соглашается признать и ознакомить своего пациента с собственным «страстным» отказом по отношению к последнему. Таким образом, аналитик создает условия для появления «того доверия < …> которое определяет контраст между настоящим и невыносимым травматогенным прошлым»[49].

Все же очень скоро Ференци вынужден в очередной раз сдаться перед очевидным фактом. Результатом его последней техники является усиление ситуации, против которой она изначально была разработана, – «соблазна», созданного аналитиком и анализом в отношении пациента. Впрочем, какой смысл можно придать этой странной материи, про которую так трудно узнать, как она организована и кому ее приписать – пациенту или аналитику? Ференци приходит к заключению, что взаимный анализ свидетельствует о недостаточности его личного анализа из‑ за контрпереносных затруднений, которые он встречает в рамках практики некоторых сложных анализов. Отсюда и болезненная и горькая констатация 3 июня 1932 г. в Клиническом дневнике[50]: «Взаимный анализ – всего лишь крайнее средство! Подлинный анализ с чужим, без всяких обязательств, был бы предпочтительней».