 |
Уточнение
|
|
|
|
III
Она:
До свиданья, девки‑ козы,
возвращайтесь‑ ка в колхозы.
Он:
До свидания, буренки,
дайте мне побыть в сторонке.
Вместе:
Хорошо принять лекарства
от судьбы и государства!
IV
Она:
Мы уходим в глушь лесную.
Брошу книжку записную.
Он:
Удаляемся от света.
Не увижу сельсовета.
Вместе:
Что мы скажем честным людям?
Что мы с ними жить не будем.
V
Он:
Что мы скажем как с облавой
в лес заявится легавый?
Она:
Что с миленком по душе
жить, как Ленин, в шалаше.
Вместе:
Ах, пастушка, ты – философ!
Больше нет к тебе вопросов.
VI
Она:
Буду голой в полнолунье
я купаться, как Колдунья.
Он:
И на зависть партизанам
стану я твоим Тарзаном.
Вместе:
В чаще леса, гой‑ еси,
лучше слышно Би‑ Би‑ Си!
VII
Она:
Будем воду без закуски
мы из речки пить по‑ русски.
Он:
И питаясь всухомятку
станем слушать правду‑ матку.
Вместе:
Сладко слушать заграницу,
нам дающую пшеницу.
VIII
Она:
Соберу грибов и ягод,
чтобы нам хватило на год.
Он:
Лес, приют листов и шишек,
не оставит без дровишек.
Вместе:
Эх, топорик дровосека
крепче темени генсека!
IX
Она:
Я в субботу дроле баню
под корягою сварганю.
Он:
Серп и молот бесят милку.
Подарю ей нож и вилку.
Вместе:
Гей да брезгует шершавый
ради гладкого державой!
X
Она:
А когда зима нагрянет
милка дроле печкой станет.
Он:
В печке той мы жар раздуем.
Ни черта. Перезимуем.
Вместе:
Говорят, чем стужа злее,
|
|
|
тем теплее в мавзолее.
XI
Она:
Глянь, стучит на елке дятел
как стукач, который спятил.
Он:
Хорошо вослед вороне
вдаль глядеть из‑ под ладони.
Вместе:
Елки‑ палки, лес густой!
Нет конца одной шестой.
XII
Она:
Ах, вдыхая запах хвои,
с дролей спать приятней вдвое!
Он:
Хорошо дышать березой,
пьяный ты или тверезый.
Вместе:
Если сильно пахнет тленом,
это значит где‑ то Пленум.
XIII
Она:
Я твоя, как вдох озона.
Нас разлучит только зона.
Он:
Я, пастушка, твой до гроба.
Если сядем, сядем оба.
Вместе:
Тяжелы статей скрижали.
Сядем вместе. Как лежали.
XIV
Она:
Что за мысли, в самом деле!
Точно гриб поганый съели.
Он:
Дело в нем, в грибе поганом:
В животе чекист с наганом.
Вместе:
Ну‑ ка вывернем нутро
на состав Политбюро!
XV
Она:
Славься, лес, и славься, поле!
Стало лучше нашей дроле!
Он:
Славьтесь, кущи и опушки!
Полегчало враз пастушке!
Вместе:
Хорошо предаться ласке
после сильной нервной встряски.
XVI
Она:
Хорошо лобзать моншера
без Булата и торшера.
Он:
Славно слушать пенье пташки
лежа в чаще на милашке.
Вместе:
Слава полю! Слава лесу!
Нет – начальству и прогрессу.
Вместе:
С государством щей не сваришь.
Если сваришь – отберет.
Но чем дальше в лес, товарищ,
тем, товарищ, больше в рот.
Ни иконы, ни Бердяев,
ни журнал «За рубежом»
не спасут от негодяев,
пьющих нехотя Боржом.
Глянь, стремленье к перемене
вредно даже Ильичу.
Бросить все к едрене фене ‑
вот что русским по плечу.
Власти нету в чистом виде.
Фараону без раба
и тем паче – пирамиде
неизбежная труба.
Приглядись, товарищ, к лесу!
И особенно к листве.
Не чета КПССу,
|
|
|
листья вечно в большинстве!
В чем спасенье для России?
Повернуть к начальству «жэ».
Волки, мишки и косые
это сделали уже.
Мысль нагнать четвероногих
нам, имеющим лишь две,
привлекательнее многих
мыслей в русской голове.
Бросим должность, бросим званья,
лицемерить и дрожать.
Не пора ль венцу созданья
лапы теплые пожать?
< 1960‑ е>
* * *
Миновала зима. Весна
еще далека. В саду
еще не всплыли со дна
три вершины в пруду.
Но слишком тревожный взгляд
словно паучью нить
тянет к небу собрат
тех, кто успели сгнить.
Там небесный конвой
в зоне темных аллей
залил все синевой
кроме двух снегирей.
< 1960‑ е>
* * *
На прения с самим
собою ночь
убив, глотаешь дым,
уже не прочь
в набрякшую гортань
рукой залезть.
По пуговицам грань
готов провесть.
Чиня себе правеж,
душе, уму,
порою изведешь
такую тьму
и времени и слов,
что ломит грудь,
что в зеркало готов
подчас взглянуть.
Но это только ты,
и жизнь твоя
уложена в черты
лица, края
которого тверды
в беде, в труде
и, видимо, чужды
любой среде.
Но это только ты.
Твое лицо
для спорящей четы
само кольцо.
Не зеркала вина,
что скривлен рот:
ты Лотова жена
и сам же Лот.
Но это только ты.
А фон твой – ад.
Смотри без суеты
вперед. Назад
без ужаса смотри.
Будь прям и горд,
раздроблен изнутри,
на ощупь тверд.
< 1960‑ е>
* * *
Ну, как тебе в грузинских палестинах?
Грустишь ли об оставленных осинах?
Скучаешь ли за нашими лесами,
когда интересуешься Весами,
горящими над морем в октябре?
И что там море? Так же ли просторно,
как в рифмах почитателя Готорна?
И глубже ли, чем лужи во дворе?
Ну как там? Помышляешь об отчизне?
Ведь край земли еще не крайность жизни?
Сам материк поддерживает то, что
не в силах сделать северная почта.
И эта связь доподлинно тверда,
покуда еще можно на конверте
поставить «Ленинград» заместо смерти.
И, может быть, другие города.
Считаю версты, циркули разинув.
Увы, не хватит в Грузии грузинов,
чтоб выложить прямую между нами.
Гораздо лучше пользоваться днями
и железнодорожным забытьем.
|
|
|
Суметь бы это спутать с забываньем,
прибытие – с далеким пребываньем
и с собственным своим небытием.
< 1960‑ е>
* * *
Однажды во дворе на Моховой
стоял я, сжав растерзанный букетик,
сужались этажи над головой,
и дом, как увеличенный штакетник,
меня брал в окруженье (заодно ‑
фортификаций требующий ящик
и столик свежевыкрашенный, но
тоскующий по грохоту костяшек).
Был август, месяц ласточек и крыш,
вселяющий виденья в коридоры,
из форточек выглядывал камыш,
за стеклами краснели помидоры.
И вечер, не заглядывавший вниз,
просвечивал прозрачные волокна
и ржавый возвеличивал карниз,
смеркалось, и распахивались окна.
Был вечер, и парадное уже
как клумба потемневшая разбухло.
Тут и узрел я: в третьем этаже
маячила пластмассовая кукла.
Она была, увы, расчленена,
безжизненна, и (плачь, антибиотик)
конечности свисали из окна,
и сумерки приветствовал животик.
Малыш, рассвирепевший, словно лев,
ей ножки повыдергивал из чресел.
Но клею, так сказать, не пожалев,
папаша ее склеил и повесил
сушиться, чтоб бедняжку привести
в порядок. И отшлепать забияку.
И не предполагал он потрясти
слонявшегося в сумерки зеваку.
Он скромен. Океаны переплыв
в одном (да это слыхано ли? ) месте
(плачь, Амундсен с Папаниным), открыв
два полюса испорченности вместе.
Что стоит пребывание на льду
и самая отважная корзина
ракеты с дирижаблями – в виду
откупоренной банки казеина!
< 1960‑ е>
* * *
Похож на голос головной убор.
Верней, похож на головной убор мой голос.
Верней, похоже, горловой напор
топорщит на моей ушанке волос.
Надстройка речи над моим умом
возвышенней шнурков на мне самом,
возвышеннее мягкого зверька,
завязанного бантиком шнурка.
Кругом снега, и в этом есть своя
закономерность, как в любом капризе.
Кругом снега. И только речь моя
напоминает о размерах жизни.
А повторить еще разок‑ другой
«кругом снега» и не достать рукой
до этих слов, произнесенных глухо ‑
|
|
|
вот униженье моего треуха.
Придет весна, зазеленеет глаз.
И с криком птицы в облаках воскреснут.
И жадно клювы в окончанья фраз
они вонзят и в небесах исчезнут.
Что это: жадность птиц или мороз?
Иль сходство с шапкой слов? Или всерьез
«кругом снега» проговорил я снова,
и птицы выхватили слово,
хотя совсем зазеленел мой глаз.
Лесной дороги выдернутый крюк.
Метет пурга весь день напропалую.
Коснулся губ моих отверстый клюв,
и слаще я не знаю поцелуя.
Гляжу я в обознавшуюся даль,
похитившую уст моих печаль
взамен любви, и, расправляя плечи,
машу я шапкой окрыленной речи.
< 1960‑ е>
* * *
Предпоследний этаж
раньше чувствует тьму,
чем окрестный пейзаж;
я тебя обниму
и закутаю в плащ,
потому что в окне
дождь – заведомый плач
по тебе и по мне.
Нам пора уходить.
Рассекает стекло
серебристая нить.
Навсегда истекло
наше время давно.
Переменим режим.
Дальше жить суждено
по брегетам чужим.
< 1960‑ е>
* * *
Сознанье, как шестой урок,
выводит из казенных стен
ребенка на ночной порог.
Он тащится во тьму затем,
чтоб, тучам показав перстом
на тонущий в снегу погост,
себя здесь осенить крестом
у церкви в человечий рост.
Скопленье мертвецов и птиц.
Но жизни остается миг
в пространстве между двух десниц
и в стороны от них. От них.
Однако же, стремясь вперед,
так тяжек напряженный взор,
так сердце сдавлено, что рот
не пробует вдохнуть простор.
И только за спиною сад
покинуть неизвестный край
зовет его, как путь назад,
знакомый, как собачий лай.
Да в тучах из холодных дыр
луна старается блеснуть,
чтоб подсказать, что в новый мир
забор указывает путь.
< 1960‑ е>
Уточнение
Откуда ни возьмись ‑
как резкий взмах ‑
Божественная высь
в твоих словах ‑
как отповедь, верней,
как зов: «за мной! » ‑
над нежностью моей,
моей, земной.
Куда же мне? На звук!
За речь. За взгляд.
За жизнь. За пальцы рук.
За рай. За ад.
И, тень свою губя
(не так ли? ), хоть
за самого себя.
Верней, за плоть.
За сдержанность, запал,
всю боль – верней,
всю лестницу из шпал,
стремянку дней
восставив – поднимусь!
(Не тело – пуст! )
Как эхо, я коснусь
и стоп, и уст.
Звучи же! Меж ветвей,
в глуши, в лесу,
здесь, в памяти твоей,
в любви, внизу
постичь – на самом дне!
не по плечу:
нисходишь ли ко мне,
иль я лечу.
< 1960‑ е>
* * *
Я пепел посетил. Ну да, чужой.
Но родственное что‑ то в нем маячит,
хоть мы разделены такой межой...
Нет, никаких алмазов он не прячет.
|
|
|
Лишь сумерки ползли со всех сторон.
Гремел трамвай. А снег блестел в полете.
Но, падая на пепел, таял он,
как таял бы, моей коснувшись плоти.
Неужто что‑ то тлело там, внизу,
хотя дожди и ветер все сметали.
Но пепел замирает на весу,
но слишком далеко не улетает.
Ну да, в нем есть не то что связь, но нить,
какое‑ то неясное старанье
уже не суть, но признак сохранить.
И слышно то же самое желанье
в том крике инвалида «Эй, сынок». ‑
Среди развалин требуется помощь
увлекшемуся поисками ног,
не видящему снега. Полночь, полночь.
Вся эта масса, ночь – теперь вдвойне
почувствовать, поверить заставляют:
иные не горят на том огне,
который от других не оставляет
не только половины существа,
другую подвергая страшным мукам,
но иногда со смертью естества
разделаться надеется и с духом.
Иные же сгорают. И в аду,
оставшемся с оставленною властью,
весь век сопротивляются дождю,
который все их смешивает с грязью.
Но пепел с пеплом многое роднит.
Роднит бугры блестящий снег над ними.
Увековечат мрамор и гранит
заметившего разницу меж ними.
Но правда в том, что если дождь идет,
нисходит ночь, потом заря бледнеет,
и свет дневной в развалинах встает,
а на бугре ничто не зеленеет,
– то как же не подумать вдруг о том,
подумать вдруг, что если умирает,
подумать вдруг, что если гибнет дом,
вернее – если человек сгорает,
и все уже пропало: грезы, сны,
и только на трамвайном повороте
стоит бугор – и нет на нем весны ‑
то пепел возвышается до плоти.
Я пепел посетил. Бугор тепла
безжизненный. Иначе бы – возникла...
Трамвай прогрохотал из‑ за угла.
Мелькнул огонь. И снова все затихло.
Да, здесь сгорело тело, существо.
Но только ночь угрюмо шепчет в ухо,
что этот пепел спрятал дух его,
а этот ужас – форма жизни духа.
< 1960‑ е>
|
|
|
