Science Fiction.  Памяти профессора Браудо.  Разговор с небожителем

Владимиру Уфлянду

В потетеле английской красной шерсти я

не бздюм крещенских холодов нашествия,

и будущее за Шексной, за Воркслою

теперь мне видится одетым в вещь заморскую.

Я думаю: обзаведись валютою,

мы одолели бы природу лютую.

Я вижу гордые строенья с ванными,

заполненными до краев славянами,

и тучи с птицами, с пропеллером скрещенными,

чтобы не связываться зря с крещеными,

чьи нравы строгие и рук в лицо сование

смягчает тайное голосование.

Там в клубе, на ночь глядя, одноразовый

перекрывается баян пластинкой джазовой,

и девки щурятся там, отдышался чтобы я,

дырявый от расстрелов воздух штопая.

Там днем ученые снимают пенку с опытов,

И Файбишенко там горит звездой, и Рокотов,

зане от них пошла доходов астрономия,

и там пылюсь на каждой полке в каждом доме я.

Вот, думаю, во что все это выльется.

Но если вдруг начнет хромать кириллица

от сильного избытка вещи фирменной,

приникни, серафим, к устам и вырви мой,

  чтобы в широтах, грубой складкой схожих с робою,

в которых Азию легко смешать с Европою,

он трепыхался, поджидая басурманина,

как флаг, оставшийся на льдине от Папанина.

 9(? ) февраля 1970

 Памяти профессора Браудо

Люди редких профессий редко, но умирают,

уравнивая свой труд с прочими. Землю роют

люди прочих профессий, и родственники назавтра

выглядят, как природа, лишившаяся ихтиозавра.

Март – черно‑ белый месяц, и зренье в марте

приспособляется легче к изображенью смерти;

снег, толчея колес, и поднимает ворот

бредущий за фотоснимком, едущим через город.

Голос из телефона за полночь вместо фразы

по проволоке передает как ожерелье слезы;

это – немой клавир, и на рычаг надавишь,

ибо для этих нот не существует клавиш.

  Переводя иглу с гаснущего рыданья,

тикает на стене верхнего «до» свиданья,

в опустевшей квартире, ее тишине на зависть,

крутится в темноте с вечным молчаньем запись.

 17 марта 1970

 Разговор с небожителем

Здесь, на земле,

где я впадал то в истовость, то в ересь,

где жил, в чужих воспоминаньях греясь,

как мышь в золе,

где хуже мыши

глодал петит родного словаря,

тебе чужого, где, благодаря

тебе, я на себя взираю свыше,

уже ни в ком

не видя места, коего глаголом

коснуться мог бы, не владея горлом,

давясь кивком

звонкоголосой падали, слюной

кропя уста взамен кастальской влаги,

кренясь Пизанской башнею к бумаге

во тьме ночной,

тебе твой дар

я возвращаю – не зарыл, не пропил;

и, если бы душа имела профиль,

ты б увидал,

что и она

всего лишь слепок с горестного дара,

что более ничем не обладала,

что вместе с ним к тебе обращена.

Не стану жечь

тебя глаголом, исповедью, просьбой,

проклятыми вопросами – той оспой,

которой речь

почти с пелен

заражена – кто знает? – не тобой ли;

надежным, то есть, образом от боли

ты удален.

Не стану ждать

твоих ответов, Ангел, поелику

столь плохо представляемому лику,

как твой, под стать,

должно быть, лишь

молчанье – столь просторное, что эха

в нем не сподобятся ни всплески смеха,

ни вопль: «Услышь! »

Вот это мне

и блазнит слух, привыкший к разнобою,

и облегчает разговор с тобою

наедине.

В Ковчег птенец,

не возвратившись, доказует то, что

вся вера есть не более, чем почта

в один конец.

Смотри ж, как, наг

и сир, жлоблюсь о Господе, и это

одно тебя избавит от ответа.

Но это – подтверждение и знак,

что в нищете

влачащий дни не устрашится кражи,

что я кладу на мысль о камуфляже.

Там, на кресте,

не возоплю: «Почто меня оставил?! »

Не превращу себя в благую весть!

Поскольку боль – не нарушенье правил:

страданье есть

способность тел,

и человек есть испытатель боли.

Но то ли свой ему неведом, то ли

ее предел.

___

Здесь, на земле,

все горы – но в значении их узком ‑

кончаются не пиками, но спуском

в кромешной мгле,

и, сжав уста,

стигматы завернув свои в дерюгу,

идешь на вещи по второму кругу,

сойдя с креста.

Здесь, на земле,

от нежности до умоисступленья

все формы жизни есть приспособленье.

И в том числе

взгляд в потолок

и жажда слиться с Богом, как с пейзажем,

в котором нас разыскивает, скажем,

один стрелок.

Как на сопле,

все виснет на крюках своих вопросов,

как вор трамвайный, бард или философ ‑

здесь, на земле,

из всех углов

несет, как рыбой, с одесной и с левой

слиянием с природой или с девой

и башней слов!

Дух‑ исцелитель!

Я из бездонных мозеровских блюд

так нахлебался варева минут

и римских литер,

что в жадный слух,

который прежде не был привередлив,

не входят щебет или шум деревьев ‑

я нынче глух.

О нет, не помощь

зову твою, означенная высь!

Тех нет объятий, чтоб не разошлись

как стрелки в полночь.

Не жгу свечи,

когда, разжав железные объятья,

будильники, завернутые в платья,

гремят в ночи!

И в этой башне,

в правнучке вавилонской, в башне слов,

все время недостроенной, ты кров

найти не дашь мне!

Такая тишь

там, наверху, встречает златоротца,

что, на чердак карабкаясь, летишь

на дно колодца.

Там, наверху ‑

услышь одно: благодарю за то, что

ты отнял все, чем на своем веку

владел я. Ибо созданное прочно,

продукт труда

есть пища вора и прообраз Рая,

верней – добыча времени: теряя

(пусть навсегда)

что‑ либо, ты

не смей кричать о преданной надежде:

то Времени, невидимые прежде,

в вещах черты

вдруг проступают, и теснится грудь

от старческих морщин; но этих линий ‑

их не разгладишь, тающих как иней,

коснись их чуть.

Благодарю...

Верней, ума последняя крупица

благодарит, что не дал прилепиться

к тем кущам, корпусам и словарю,

что ты не в масть

моим задаткам, комплексам и форам

зашел – и не предал их жалким формам

меня во власть.