 |
XVIII. Над восточной рекой
|
|
|
|
IX
Равнина. Трубы. Входят двое. Лязг
сражения. «Ты кто такой? » – «А сам ты? »
«Я кто такой? » – «Да, ты». – «Мы протестанты».
«А мы – католики». – «Ах, вот как! » Хряск!
Потом везде валяются останки.
Шум нескончаемых вороньих дрязг.
Потом – зима, узорчатые санки,
примерка шали: «Где это – Дамаск? »
«Там, где самец‑ павлин прекрасней самки».
«Но даже там он не проходит в дамки»
(за шашками – передохнув от ласк).
Ночь в небольшом по‑ голливудски замке.
Опять равнина. Полночь. Входят двое.
И все сливается в их волчьем вое.
X
Осенний вечер. Якобы с Каменой.
Увы, не поднимающей чела.
Не в первый раз. В такие вечера
все в радость, даже хор краснознаменный.
Сегодня, превращаясь во вчера,
себя не утруждает переменой
пера, бумаги, жижицы пельменной,
изделия хромого бочара
из Гамбурга. К подержанным вещам,
имеющим царапины и пятна,
у времени чуть больше, вероятно,
доверия, чем к свежим овощам.
Смерть, скрипнув дверью, станет на паркете
в посадском, молью траченом жакете.
XI
Лязг ножниц, ощущение озноба.
Рок, жадный до каракуля с овцы,
что брачные, что царские венцы
снимает с нас. И головы особо.
Прощай, юнцы, их гордые отцы,
разводы, клятвы верности до гроба.
Мозг чувствует, как башня небоскреба,
в которой не общаются жильцы.
Так пьянствуют в Сиаме близнецы,
где пьет один, забуревают – оба.
Никто не прокричал тебе «Атас! »
И ты не знала «я одна, а вас... »,
глуша латынью потолок и Бога,
увы, Мари, как выговорить «много».
XII
Что делает Историю? – Тела.
Искусство? – Обезглавленное тело.
Взять Шиллера: Истории влетело
|
|
|
от Шиллера. Мари, ты не ждала,
что немец, закусивши удила,
поднимет старое, по сути, дело:
ему‑ то вообще какое дело,
кому дала ты или не дала?
Но, может, как любая немчура,
наш Фридрих сам страшился топора.
А во‑ вторых, скажу тебе, на свете
ничем (вообрази это), опричь
Искусства, твои стати не постичь.
Историю отдай Елизавете.
XIII
Баран трясет кудряшками (они же
– руно), вдыхая запахи травы.
Вокруг Гленкорны, Дугласы и иже.
В тот день их речи были таковы:
«Ей отрубили голову. Увы».
«Представьте, как рассердятся в Париже».
" Французы? Из‑ за чьей‑ то головы?
Вот если бы ей тяпнули пониже... "
«Так не мужик ведь. Вышла в неглиже».
«Ну, это, как хотите, не основа... »
«Бесстыдство! Как просвечивала жэ! »
«Что ж, платья, может, не было иного».
" Да, русским лучше; взять хоть Иванова:
звучит как баба в каждом падеже".
XIV
Любовь сильней разлуки, но разлука
длинней любви. Чем статнее гранит,
тем явственней отсутствие ланит
и прочего. Плюс запаха и звука.
Пусть ног тебе не вскидывать в зенит:
на то и камень (это ли не мука? ),
но то, что страсть, как Шива шестирука,
бессильна – юбку, он не извинит.
Не от того, что столько утекло
воды и крови (если б голубая! ),
но от тоски расстегиваться врозь
воздвиг бы я не камень, но стекло,
Мари, как воплощение гудбая
и взгляда, проникающего сквозь.
XV
Не то тебя, скажу тебе, сгубило,
Мари, что женихи твои в бою
поднять не звали плотников стропила;
не «ты» и «вы», смешавшиеся в " ю";
не чьи‑ то симпатичные чернила;
не то, что – за печатями семью ‑
Елизавета Англию любила
сильней, чем ты Шотландию свою
(замечу в скобках, так оно и было);
не песня та, что пела соловью
испанскому ты в камере уныло.
Они тебе заделали свинью
|
|
|
за то, чему не видели конца
в те времена: за красоту лица.
XVI
Тьма скрадывает, сказано, углы.
Квадрат, возможно, делается шаром,
и, на ночь глядя залитым пожаром,
багровый лес незримому курлы
беззвучно внемлет порами коры;
лай сеттера, встревоженного шалым
сухим листом, возносится к стожарам,
смотрящим на озимые бугры.
Немногое, чем блазнилась слеза,
сумело уцелеть от перехода
в сень перегноя. Вечному перу
из всех вещей, бросавшихся в глаза,
осталось следовать за временами года,
петь на голос «Унылую Пору».
XVII
То, что исторгло изумленный крик
из аглицкого рта, что к мату
склоняет падкий на помаду
мой собственный, что отвернуть на миг
Филиппа от портрета лик
заставило и снарядить Армаду,
то было – – – не могу тираду
закончить – – – в общем, твой парик,
упавший с головы упавшей
(дурная бесконечность), он,
твой суть единственный поклон,
пускай не вызвал рукопашной
меж зрителей, но был таков,
что поднял на ноги врагов.
XVIII
Для рта, проговорившего «прощай»
тебе, а не кому‑ нибудь, не все ли
одно, какое хлебово без соли
разжевывать впоследствии. Ты, чай,
привычная к не‑ доремифасоли.
А если что не так – не осерчай:
язык, что крыса, копошится в соре,
выискивает что‑ то невзначай.
Прости меня, прелестный истукан.
Да, у разлуки все‑ таки не дура
губа (хоть часто кажется – дыра):
меж нами – вечность, также – океан.
Причем, буквально. Русская цензура.
Могли бы обойтись без топора.
XIX
Мари, теперь в Шотландии есть шерсть
(все выглядит как новое из чистки).
Жизнь бег свой останавливает в шесть,
на солнечном не сказываясь диске.
В озерах – и по‑ прежнему им несть
числа – явились монстры (василиски).
И скоро будет собственная нефть,
шотландская, в бутылках из‑ под виски.
Шотландия, как видишь, обошлась.
И Англия, мне думается, тоже.
И ты в саду французском непохожа
на ту, с ума сводившую вчерась.
И дамы есть, чтоб предпочесть тебе их,
но непохожие на вас обеих.
XX
Пером простым – неправда, что мятежным!
я пел про встречу в некоем саду
|
|
|
с той, кто меня в сорок восьмом году
с экрана обучала чувствам нежным.
Предоставляю вашему суду:
a) был ли он учеником прилежным,
b) новую для русского среду,
c) слабость к окончаниям падежным.
В Непале есть столица Катманду.
Случайное, являясь неизбежным,
приносит пользу всякому труду.
Ведя ту жизнь, которую веду,
я благодарен бывшим белоснежным
листам бумаги, свернутым в дуду.
1974
Над восточной рекой
Боясь расплескать, проношу головную боль
в сером свете зимнего полдня вдоль
оловянной реки, уносящей грязь к океану,
разделившему нас с тем размахом, который глаз
убеждает в мелочных свойствах масс.
Как заметил гном великану.
В на попа поставленном царстве, где мощь крупиц
выражается дробью подметок и взглядом ниц,
испытующим прочность гравия в Новом Свете,
все, что помнит твердое тело pro
vita sua – чужого бедра тепло
да сухой букет на буфете.
Автостадо гремит; и глотает свой кислород,
схожий с локтем на вкус, углекислый рот;
свет лежит на зрачке, точно пыль на свечном огарке.
Голова болит, голова болит.
Ветер волосы шевелит
на больной голове моей в буром парке.
1974
|
|
|
