 |
Дорожная, или Голос из темноты
|
|
|
|
Кто чего боится,
То с тем и случится, –
Ничего бояться не надо.
Эта песня пета,
Пета, да не эта,
А другая тоже
На нее похожа...
Боже!
1943
Ташкент
Застольная
Под узорной скатертью
Не видать стола.
Я стихам не матерью –
Мачехой была.
Эх, бумага белая,
Строчек ровный ряд.
Сколько раз глядела я,
Как они горят.
Сплетней изувечены,
Биты кистенем,
Мечены, мечены
Каторжным клеймом.
1955
Любовная
А ведь мы с тобой
Не любилися,
Только всем тогда
Поделилися.
Тебе – белый свет,
Пути вольные,
Тебе зорюшки
Колокольные.
А мне ватничек
И ушаночку.
Не жалей меня,
Каторжаночку.
1955
Лишняя
Тешил – ужас. Грела – вьюга,
Вел вдоль смерти – мрак.
Отняты мы друг у друга…
Разве можно так?
Если хочешь – расколдую,
Доброй быть позволь:
Выбирай себе любую,
Но не эту боль.
Июль 1959
Комарово
Прощальная
Не смеялась и не пела,
Целый день молчала,
А всего с тобой хотела
С самого начала:
Беззаботной первой ссоры,
Полной светлых бредней,
И безмолвной, черствой, скорой
Трапезы последней.
1959
Последняя
Услаждала бредами,
Пением могил.
Наделяла бедами
Свыше всяких сил.
Занавес неподнятый,
Хоровод теней, –
Оттого и отнятый
Был мне всех родней.
Это всё поведано
Самой глуби роз.
Но забыть мне не дано
Вкус вчерашних слез.
24 января 1964
Шиповник цветет
Из сожженной тетради
And thou art distant in humanity.
Keats [67]
«Вместо праздничного поздравленья...»
Вместо праздничного поздравленья
Этот ветер, жесткий и сухой,
Принесет вам только запах тленья,
Привкус дыма и стихотворенья,
|
|
|
Что моей написаны рукой.
24 декабря 1959
Сожженная тетрадь
Уже красуется на книжной полке
Твоя благополучная сестра,
А над тобою звездных стай осколки
И под тобою угольки костра.
Как ты молила, как ты жить хотела,
Как ты боялась едкого огня!
Но вдруг твое затрепетало тело,
А голос, улетая, клял меня.
И сразу все зашелестели сосны
И отразились в недрах лунных вод.
1961
Наяву
И время прочь, и пространство прочь,
Я все разглядела сквозь белую ночь:
И нарцисс в хрустале у тебя на столе,
И сигары синий дымок,
И то зеркало, где, как в чистой воде,
Ты сейчас отразиться мог.
И время прочь, и пространство прочь…
Но и ты мне не можешь помочь.
13 июня 1946
Во сне
Черную и прочную разлуку
Я несу с тобою наравне.
Что ж ты плачешь?
Дай мне лучше руку,
Обещай опять прийти во сне.
Мне с тобою как горе с горою...
Мне с тобой на свете встречи нет.
Только б ты полночною порою
Через звезды мне прислал привет.
15 февраля 1946
4. «И увидел месяц лукавый...»
И увидел месяц лукавый,
Притаившийся у ворот,
Как свою посмертную славу
Я меняла на вечер тот.
Теперь меня позабудут,
И книги сгниют в шкафу.
Ахматовской звать не будут
Ни улицу, ни строфу.
27 января 1946
Ленинград
5. «Дорогою ценой и нежданной...»
Дорогою ценой и нежданной
Я узнала, что помнишь и ждешь.
А быть может, и место найдешь
Ты – могилы моей безымянной.
Август 1946
Фонтанный Дом
Первая песенка
Таинственной невстречи
Пустынны торжества,
Несказанные речи,
Безмолвные слова.
Нескрещенные взгляды
Не знают, где им лечь.
И только слезы рады,
Что можно долго течь.
Шиповник Подмосковья,
Увы! при чем‑то тут...
И это все любовью
Бессмертной назовут.
5 декабря 1956
Другая песенка
|
|
|
Несказанные речи
Я больше не твержу,
Но в память той невстречи
Шиповник посажу.
Как сияло там и пело
Нашей встречи чудо,
Я вернуться не хотела
Никуда оттуда.
Горькой было мне усладой
Счастье вместо долга,
Говорила с кем не надо,
Говорила долго.
Пусть влюбленных страсти душат,
Требуя ответа,
Мы же, милый, только души
У предела света.
Лето 1957
Комарово.
Сон
Сладко ль видеть неземные сны?
А. Блок
Был вещим этот сон или не вещим...
Марс воссиял среди небесных звезд,
Он алым стал, искрящимся, зловещим, –
А мне в ту ночь приснился твой приезд.
Он был во всем... И в баховской Чаконе,
И в розах, что напрасно расцвели,
И в деревенском колокольном звоне
Над чернотой распаханной земли.
И в осени, что подошла вплотную
И вдруг, раздумав, спряталась опять.
О август мой, как мог ты весть такую
Мне в годовщину страшную отдать!
Чем отплачу за царственный подарок?
Куда идти и с кем торжествовать?
И вот пишу, как прежде без помарок,
Мои стихи в сожженную тетрадь.
14 августа 1956
Старки – Москва
9. «По той дороге, где Донской...»
По той дороге, где Донской
Вел рать великую когда‑то,
Где ветер помнит супостата,
Где месяц желтый и рогатый, –
Я шла, как в глубине морской...
Шиповник так благоухал,
Что даже превратился в слово,
И встретить я была готова
Моей судьбы девятый вал.
1956
10. «Ты выдумал меня. Такой на свете нет...»
Ты выдумал меня. Такой на свете нет,
Такой на свете быть не может.
Ни врач не исцелит, не утолит поэт, –
Тень призрака тебя и день и ночь тревожит.
Мы встретились с тобой в невероятный год,
Когда уже иссякли мира силы,
Все было в трауре, все никло от невзгод,
И были свежи лишь могилы.
Без фонарей как смоль был черен невский вал,
Глухонемая ночь вокруг стеной стояла...
Так вот когда тебя мой голос вызывал!
Что делала – сама еще не понимала.
И ты пришел ко мне, как бы звездой ведом,
По осени трагической ступая,
В тот навсегда опустошенный дом,
Откуда унеслась стихов казненных стая.
18 августа 1956
Старки
В разбитом зеркале
Непоправимые слова
Я слушала в тот вечер звездный,
И закружилась голова,
Как над пылающею бездной.
|
|
|
И гибель выла у дверей,
И ухал черный сад, как филин,
И город, смертно обессилен,
Был Трои в этот час древней.
Тот час был нестерпимо ярок
И, кажется, звенел до слез.
Ты отдал мне не тот подарок,
Который издалека вез.
Казался он пустой забавой
В тот вечер огненный тебе.
А он был мировою славой
И грозным вызовом Судьбе.
И он всех бед моих предтеча, –
Не будем вспоминать о нем!..
Несостоявшаяся встреча
Еще рыдает за углом.
1956
12. «Пусть кто‑то еще отдыхает на юге...»
Ты опять со мной, подруга осень!
Ин. Анненский
Пусть кто‑то еще отдыхает на юге
И нежится в райском саду.
Здесь северно очень – и осень в подруги
Я выбрала в этом году.
Живу, как в чужом, мне приснившемся доме,
Где, может быть, я умерла,
И, кажется, тайно глядится Суоми
В пустые свои зеркала.
Иду между черных приземистых елок,
Там вереск на ветер похож,
И светится месяца тусклый осколок,
Как финский зазубренный нож.
Сюда принесла я блаженную память
Последней невстречи с тобой –
Холодное, чистое, легкое пламя
Победы моей над судьбой.
1956
Комарово
13. «Ты напрасно мне под ноги мечешь...»
Вижу я, лебедь тешится моя.
Пушкин
Ты напрасно мне под ноги мечешь
И величье, и славу, и власть.
Знаешь сам, что не этим излечишь
Песнопения светлую страсть.
Разве этим развеешь обиду?
Или золотом лечат тоску?
Может быть, я и сдамся для виду.
Не притронусь я дулом к виску.
Смерть стоит всё равно у порога,
Ты гони ее или зови.
А за нею темнеет дорога,
По которой ползла я в крови,
А за нею десятилетья
Скуки, страха и той пустоты,
О которой могла бы пропеть я,
Да боюсь, что расплачешься ты.
Что ж, прощай. Я живу не в пустыне.
Ночь со мной и всегдашняя Русь.
Так спаси же меня от гордыни,
В остальном я сама разберусь
9 апреля 1958
Москва
14. «Не пугайся,– я еще похожей...»
Против воли я твой, царица, берег покинул.
«Энеида», песнь 6
Ромео не было, Эней, конечно, был.
А. Ахматова
Не пугайся,– я еще похожей
|
|
|
Нас теперь изобразить могу.
Призрак ты – иль человек прохожий,
Тень твою зачем‑то берегу.
Был недолго ты моим Энеем, –
Я тогда отделалась костром.
Друг о друге мы молчать умеем.
И забыл ты мой проклятый дом.
Ты забыл те, в ужасе и в муке,
Сквозь огонь протянутые руки
И надежды окаянной весть.
Ты не знаешь, что тебе простили...
Создан Рим, плывут стада флотилий,
И победу славословит лесть.
2 августа 1962
Комарово
Через много лет
Последнее слово
Men che dramma
Di sangue m’é rimaso, che non tremi.
Purg. XXX [68]
Ты стихи мои требуешь прямо...
Как‑нибудь проживешь и без них.
Пусть в крови не осталось и грамма,
Не впитавшего горечи их.
Мы сжигаем несбыточной жизни
Золотые и пышные дни,
И о встрече в небесной отчизне
Нам ночные не шепчут огни.
Но от наших великолепий
Холодочка струится волна,
Словно мы на таинственном склепе
Чьи‑то, вздрогнув, прочли имена.
Не придумать разлуки бездонней,
Лучше б сразу тогда – наповал…
И, ты знаешь нас разлученней
В этом мире никто не бывал.
1962
Москва
«Она мифологизировала свою судьбу, но это были ее, ею в самом деле проживаемые, мифы, а не берущиеся напрокат одежды общей эрудиции. Она утверждала, что ее встреча осенью 1945 года с известным английским философом и филологом Исайей Берлином (официально, разумеется, подозреваемом во всех грехах, присущих иностранцу) послужила причиной Постановления ЦК 1946 года, а также «холодной войны» между Востоком и Западом. Одно из центральных стихотворений цикла, обращенного к этому человеку, «Ты стихи мои требуешь прямо», открывается тщательно завуалированной цитатой из Данте («Чистилище», XXX, 46–48). В свою очередь, последняя строка этой дантовской терцины – перевод слов Дидоны из «Энеиды» Вергилия (IV, 23), что возвращает читателя к предшествующему стихотворению ахматовского цикла, «Говорит Дидона». Указание на Данте в стихах Ахматовой – это, как правило, знак темы травли, изгнанничества, одиночества. Однако привлечение мифа Дидона – Эней как бы помещает эту тему в пространство, обладающее дополнительным измерением. Эней, предпочитающий любви – единственно подлинному содержанию жизни – дело, пусть и самое великое, для Ахматовой, еще в 1917 году оставленной уплывшим в Англию другом, был символом не только мужской измены, но и неизбежности ее. «Ромео не было, Эней, конечно, был»,– этот к случаю употреблявшийся в беседах стих Ахматовой она первоначально поставила эпиграфом к «Говорит Дидона». Брошенность, оставленность на гибель связалась у нее с английской темой уже в ранних стихах, и эта связь подтверждалась последовательно на протяжении всего ее творчества, прежде всего через ссылки на «Гамлета», на «Макбета», другие драмы Шекспира. Так что и в этом стихотворении «создан Рим» – это привычное ахматовское указание на Античность, то есть на время, а не на место; а «плывут стада флотилий» – на место, на Англию, «владычицу морей».
|
|
|
Ахматова говорила, что «не встретила в жизни ни одного человека, который не помнил бы день Постановления ЦК 46‑го года так же отчетливо, как день объявления войны». В ее видении мира это и был день объявления войны – «холодной войны». В таком представлении о своей роли в происходящем можно усмотреть преувеличение, но никак не романтический вымысел. Ее стихи писала ее судьба, которую она осознавала общей с судьбой Дидоны. Дидона, как и многие другие герои ее стихов, как она сама, была для нее не персонажем древней басни, а реальной фигурой, зарегистрированной документально Вергилием, Данте, ею самой».
Анатолий Найман. «Уроки Ахматовой»
16. «И это станет для людей...»
И это станет для людей
Как времена Веспасиана,
А было это – только рана
И муки облачко над ней.
18 декабря 1964. Ночь
Рим
Венок мертвым
I. Учитель
Памяти Иннокентия Анненского
А тот, кого учителем считаю,
Как тень прошел и тени не оставил,
Весь яд впитал, всю эту одурь выпил,
И славы ждал, и славы не дождался,
Кто был предвестьем, предзнаменованьем
Всего, что с нами после совершилось,
Всех пожалел, во всех вдохнул томленье –
И задохнулся...
1945
<Иннокентий Анненский>
<1>
Меж тем как Бальмонт и Брюсов сами завершили ими же начатое (хотя еще долго смущали провинциальных графоманов), дело Анненского ожило со страшной силой в следующем поколении. И если бы он так рано не умер, мог бы видеть свои ливни, хлещущие на страницах книг Б. Пастернака, свое полузаумное: «Деду Лиду ладили...» у Хлебникова, своего раешника (шарики) у Маяковского и т. д. Я не хочу сказать этим, что все подражали ему. Но он шел одновременно по стольким дорогам! Он нес в себе столько нового, что все новаторы оказывались ему сродни...
Борис Леонидович со свойственным ему красноречием ухватился за эту тему и категорически утверждал, что Анненский сыграл большую роль в его творчестве...
С Осипом я говорила об Анненском несколько раз. И он говорил об Анненском с неизменным пиететом.
Знала ли Анненского М. Цветаева, не знаю.
Любовь и преклонение перед Учителем и в стихах и в прозе Гумилева.
<2>
В последнее время как‑то особенно сильно зазвучала поэзия Иннокентия Анненского. Я нахожу это вполне естественным. Вспомним, что Александр Блок писал автору «Кипарисового ларца», цитируя строки из «Тихих песен»: «Это навсегда в памяти. Часть души осталась в этом». Убеждена, что Анненский должен занять в нашей поэзии такое же почетное место, как Баратынский, Тютчев, Фет.
...Иннокентий Анненский не потому учитель Пастернака, Мандельштама и Гумилева, что они ему подражали, – нет... но названные поэты уже «содержались» в Анненском. Вспомним, например, стихи Анненского из «Трилистника балаганного»:
Покупайте, сударики, шарики!
Эй, лисья шуба, коли есть лишни,
Не пожалей пятишни:
Запущу под самое небо –
Два часа потом глазей, да в оба!
Сопоставьте «Шарики детские» со стихами молодого Маяковского, с его выступлениями в «Сатириконе», насыщенными подчеркнуто простонародной лексикой...
Если неискушенному читателю прочесть:
Колоколы‑балаболы,
Колоколы‑балаболы,
Накололи, намололи,
Дале боле, дале боле,
Накололи, намололи,
Колоколы‑балаболы.
Лопотуньи налетели,
Болмоталы навязали,
Лопотали – хлопотали,
Лопотали – болмотали,
Лопоталы поломали, –
то он подумает, что это стихи Велимира Хлебникова. Между тем я прочитала «Колокольчики» Анненского. Мы не ошибемся, если скажем, что в «Колокольчиках» брошено зерно, из которого затем выросла звучная хлебниковская поэзия. Щедрые пастернаковские ливни уже хлещут на страницах «Кипарисового ларца». Истоки поэзии Николая Гумилева не в стихах французских парнасцев, как это принято считать, а в Анненском. Я веду свое «начало» от стихов Анненского. Его творчество, на мой взгляд, отмечено трагизмом, искренностью и художественной цельностью...
II. «De profundis... Мое поколенье...»
De profundis[69]... Мое поколенье
Мало меду вкусило. И вот
Только ветер гудит в отдаленье,
Только память о мертвых поет.
Наше было не кончено дело,
Наши были часы сочтены,
До желанного водораздела,
До вершины великой весны,
До неистового цветенья
Оставалось лишь раз вздохнуть...
Две войны, мое поколенье,
Освещали твой страшный путь.
23 марта 1944
Ташкент
Стихотворение написано в Ташкенте. Изначально Ахматова посвятила «De profundis» Надежде Мандельштам. Н. Я. Мандельштам вспоминала: «Я приехала в Ташкент – это она устроила мне вызов из деревни, где я погибала [в районе Шортанды, Северный Казахстан], и спасла мне жизнь…» (Мандельштам Н. Я. <«Думая об А. А....»> [первоначальный вариант «Второй книги»]). Стихотворение было утрачено и забыто. По свидетельству Н. Я. Мандельштам, многие бумаги Ахматова сожгла после ждановского постановления. «Стихи потом удалось восстановить по памяти. Этим отличаются стихи – их помнят сам автор и его друзья. Вспомнили почти всё. Я подарила ей «De profundis» и еще кое‑что – четверостишья, часть «Китежанки»…» (Там же.)
III. «Все это разгадаешь ты один...»
Б. Пильняку
Все это разгадаешь ты один...
Когда бессонный мрак вокруг клокочет,
Тот солнечный, тот ландышевый клин
Врывается во тьму декабрьской ночи.
И по тропинке я к тебе иду,
И ты смеешься беззаботным смехом,
Но хвойный лес и камыши в пруду
Ответствуют каким‑то странным эхом...
О, если этим мертвого бужу,
Прости меня, я не могу иначе:
Я о тебе, как о своем, тужу
И каждому завидую, кто плачет,
Кто может плакать в этот страшный час
О тех, кто там лежит на дне оврага...
Но выкипела, не дойдя до глаз,
Глаза мои не освежила влага.
1938
Фонтанный Дом. Ночь
Стихотворение посвящено памяти Бориса Андреевича Пильняка (Вогау; 1894–1938). 21 апреля 1938 г. он был расстрелян по сфабрикованному обвинению в государственном преступлении.
«– Совсем не помню, когда оно было написано, – сказала Анна Андреевна, окончив диктовать. – А вот что помню: незадолго до той поездки в Переделкино, о которой тут речь, я написала стихотворение Пастернаку. Пильняк тогда сказал: «А мне?» – «И вам напишу». И вот когда довелось написать! [То есть после ареста Пильняка, когда уже разнесся слух о его гибели. – Примечание Л. Чуковской.]».
Лидия Чуковская. «Записки об Анне Ахматовой» (Запись 11 июня 1955 г.)
IV. «Я над ними склонюсь, как над чашей...»
О. М.
Я над ними склонюсь, как над чашей,
В них заветных заметок не счесть –
Окровавленной юности нашей
Это черная нежная весть.
Тем же воздухом, так же над бездной
Я дышала когда‑то в ночи,
В той ночи и пустой и железной,
Где напрасно зови и кричи.
О, как пряно дыханье гвоздики,
Мне когда‑то приснившейся там, –
Это кружатся Эвридики,
Бык Европу везет по волнам.
Это наши проносятся тени
Над Невой, над Невой, над Невой,
Это плещет Нева о ступени,
Это пропуск в бессмертие твой.
Это ключики от квартиры,
О которой теперь ни гугу...
Это голос таинственной лиры,
На загробном гостящей лугу.
5 июля 1957
Комарово
Стихотворение посвящено памяти Осипа Мандельштама.
|
|
|
