Универсальность культурных форм

В заключительной главе я хотел бы привести несколько аргументов в пользу следующей гипотезы: чтение – лишь один из примеров сдерживающего влияния, которое оказывает на культуру наша нейронная архитектура. Если мы распространим модель нейронного рециклинга на другие виды человеческой деятельности, то наверняка сможем связать их с соответствующими мозговыми механизмами. Связь такого рода позволила бы нам выявить нейронные ограничения, определяющие диапазон возможных культурных изобретений. В настоящее время эта перспектива кажется весьма отдаленной, но когда‑ нибудь мы сможем составить перечень ключевых составляющих всей человеческой культуры (включая семью, общество, религию, музыку, искусство и так далее) и понять, как каждая из них соотносится с широчайшим кругом возможностей нашего мозга.

Я с нетерпением жду расцвета такой «культуры нейронов», фундамент которой был заложен еще 30 лет назад французским нейробиологом Жан‑ Пьером Шанже[476]. Сегодня точное описание различных измерений человеческой цивилизации находится в пределах нашей досягаемости. Каждая культурная особенность, с этой «нейроантропологической» точки зрения, в конечном счете будет связана с четко определенными нейронными цепями. Их совокупные комбинации которых множественные формы, которые могут принимать культурные репрезентации. Разумеется, я вовсе не выступаю за прямое и наивное сведение культурных обычаев к одному‑ единственному гену, молекуле или категории нейронов. Как и в случае с чтением, связь культурных конструкций с определенными мозговыми сетями должна быть описана соответствующими законами. Они должны внедрять, а не исключать принципы человеческой психологии. Они также должны включать в себя исторические, политические и экономические факторы, которые значительно повлияли на человеческие общества.

Подобная задача может показаться чересчур сложной, но не я один верю, что это возможно. Многие мои коллеги высказывали подобные аргументы в пользу единства знаний (или «непротиворечивости»[477]) между гуманитарными дисциплинами, психологией и науками о мозге. Лингвист Ноам Хомский одним из первых обозначил границы культурного релятивизма:

[Согласно общепринятой точке зрения], именно богатство и специфичность инстинктов животных объясняют их прекрасные достижения в одних областях и отсутствие способностей в других, в то время как люди, лишенные столь выраженной инстинктивной структуры, вольны мыслить, говорить, совершать открытия и познавать мир без всяких ограничений. И сама логика проблемы, и то, что мы сейчас только‑ только начинаем ее понимать, наводят на мысль, что это некорректный способ определять положение человека в животном мире[478].

За несколько лет до этого, в 1974 году, французский антрополог Дэн Спербер заметил, что «накопленные этнографические данные свидетельствуют не столько в пользу неопределенной изменчивости, сколько в пользу чрезвычайно искусных вариаций в пределах, казалось бы, произвольно ограниченного множества»[479]. Гипотеза о том, что культурное многообразие скрывает определенный набор универсальных ментальных структур, впервые была выдвинута основателем структурной антропологии Клодом Леви‑ Строссом. В последнее время его теорию в значительной степени подтвердили исследования когнитивного антрополога Дональда Брауна. В своей книге «Human Universals»[480] Браун приводит список из 400 признаков, общих для всех культур. Эти универсальные черты варьируются от использования цветовых и числовых терминов до территориальности, мимики, музыкального творчества, игр, правовых систем и многого другого.

Каковы же истоки этих основополагающих культурных особенностей? Спербер считает, что они происходят из фундаментально модульной структуры человеческого сознания[481]. Развивая гипотезу Джерри Фодора[482], Спербер рассматривает сознание как совокупность специализированных «модулей», возникших в ответ на необходимость развития определенной сферы компетенции. По его мнению, каждый модуль начинает свое существование с узкой области применения, которая ограничена ситуацией, спровоцировавшей его эволюцию. Эта зона, однако, может расширяться и охватывать более широкий диапазон входных данных, тем самым оставляя место для культурного изобретения совершенно новых триггерных стимулов.

Хороший пример – распознавание лиц. Соответствующая зрительная компетенция развивается у всех людей еще в младенчестве. Она связана со специализированной зрительной областью, которую некоторые называют модулем лица[483]. «Надлежащая» сфера этого модуля, или информация, которую он обрабатывает согласно своей биологической функции, предположительно включает только человеческие лица – модуль специально развился для этого набора стимулов, так как его наличие давало нам эволюционное преимущество. Однако наше устройство для распознавания лиц реагирует не только на лица, но и на такие объекты, как статуи, фотографии, «лик» Иисуса Христа в проталинах на снегу, «лицо» на поверхности Марса (на самом деле это тень от горы), смайлики и другие эмотиконы (☺ ). Согласно теории Спербера все эти стимулы, естественные и искусственные, принадлежат «фактической» области модуля, то есть минимальным импульсам, которые удовлетворяют входным требованиям гипотетического модуля лица.

По мнению Спербера, именно несоответствие между «фактической» и «надлежащей» областями наших ментальных модулей обеспечивает место для изобретательности и эксплуатируется человеческими культурами. Люди изобретают различные культурные объекты, чтобы привлечь внимание своих собратьев. Их единственная цель – возбудить мозговые модули самым неожиданным и привлекательным образом. Универсальная склонность создавать портреты, статуи, карикатуры, маски, грим и татуировки, вероятно, является продуктом некой разновидности культурной игры, которая происходит на границах нашего модуля распознавания лиц. Эти культурные объекты не всегда имитируют человеческое лицо – они преувеличивают его черты, превращая их в то, что этнологи называют суперстимулом. Он активирует модуль лица сильнее, чем реальный облик человека. Превратившись в суперстимул, культурное изобретение повышает свою репродуктивную эффективность и может распространяться по всей популяции подобно ментальной эпидемии.