Глубокомысленный вымысел: большой вопрос Карлейля

«Если смотреть правильно, то ни один мало‑ мальский объект не является неважным; все предметы как окна, сквозь которые философский глаз смотрит на саму бесконечность» [98].

Томас Карлейль «Sartor Resartus», 1834

Нельзя говорить, что Томас Карлейль, шотландский эссеист, сатирик и историк из Викторианской эпохи, был единственным, кто задавался вопросом о смысле жизни, но именно он был первым, кто написал об этом в англоязычном мире. Опубликованная между 1833 и 1834 годами его книга «Sartor Resartus»[99] стала заметным событием по ряду причин: предисловие к книге написал Ральф Уолдо Эмерсон[100]; Герман Мельвилль[101] и Уолт Уитмен[102] указывали на нее как на оказавшую ключевое влияние при написании «Моби Дика» и «Песни о себе» соответственно. В наше время ее часто упоминают при обозначении перехода англоязычной литературы от романтического к викторианскому периоду[103]. Книга также содержит самую раннюю, известную в англоязычной литературе фразу «смысл жизни»[104].

«Sartor Resartus» была написана в особенно беспокойный исторический период, когда практически каждый аспект повседневной жизни ощущал на себе влияние одной из нескольких революций, происходивших в то время в мире. Французская революция изменила политический мир, ее последствия Европа все еще ощущала. Появление романтизма: его революция содействовала культивации эмоций, наблюдению над собой и интроспекции; практически каждая сторона жизни была затронута Промышленной революцией; революция в науке угрожала религиозному мировоззрению. Карлейль начинает такими словами: «Принимая во внимание наше современное высокое развитие культуры и то, что Светоч Науки воздвигнут и зажжен… то, что, в особенности в настоящее время, этот Светоч не только продолжает гореть (и, может быть, еще свирепее прежнего), но и то, что и бесчисленные Ночники и Серные Спички, загоревшиеся от него, также светят во все стороны, так что даже последний закоулок или конура в Природе или Искусстве не могут остаться неосвещенными»[105][106].

«Светоч Науки», горящий столь яростно, что ни один «даже последний закоулок или конура» не могут остаться неосвещенными, – лучше и не опишешь ту чистую интеллектуальную силу, с которой научное мышление ворвалось в жизни людей и переформатировало их убеждения и мировоззрение. То, что раньше считалось самоочевидным и не подвергалось сомнению – что мир представляет собой единое осмысленное целое и что у человечества есть своя особая, именно ему предназначенная роль в его развертывании, – все это вдруг потеряло свое основание.

Тогда, вероятно, читателя не должно удивлять, что главный герой книги, немолодой профессор Тейфельсдрек из Вейснихтво предстает обремененным бессмысленностью своей повседневной жизни. У него депрессия, которую испытывают многие в переломные моменты жизни, но у него она особенно остра из‑ за потери своих корней, что и чувствовали многие люди тех лет под натиском непрекращающегося марша индустриализма и иных трансформаций. И в этот раз религия и традиция, казалось, больше не давали нужных ответов.

В романе, который служит также аллегорией исканий смысла жизни самого Карлейля, мы видим, как «Рациональная Вселенная», то есть становящийся все более светским мир, «в высшей степени враждебный какому‑ либо мистицизму», заразил Тейфельсдрека сомнением религиозного толка, заставив его усомниться в своей вере и самом существовании Бога[107]. Сомнения сгущаются, становясь тем, что он зовет «ночным кошмаром Неверия», и вскоре профессор обнаруживает себя в холодном, молчаливом мире, и он пишет: «…Таким образом, вся Вселенная представлялась мне лишенной Жизни, Цели, Желания, даже Вражды и стояла перед моими взорами в виде чудовищной, мертвой, неизмеримо громадной паровой машины, вращающей своими колесами с мертвенным равнодушием, чтобы сокрушить и перетереть меня член за членом»[108]. Лишенный своей веры, предоставленный лишь собственным философским ухищрениям, он заявляет, впервые используя фразу «смысл жизни»: «Наша жизнь движима Необходимостью; в Жизни нет иного смысла, кроме Свободы, кроме Спонтанной Воли: таким образом, мы находимся в состоянии войны; особенно вначале наша борьба упорна»[109]. Для Карлейля важнейшей битвой человека является борьба между Необходимостью и Свободой: человек либо связан своими желаниями, инстинктивными потребностями тела и другими материальными стремлениями, либо же он переступает через их ограничения, чтобы последовать более высокому моральному долгу через свою работу. По Карлейлю смысл жизни именно в этом: погружаясь в целенаправленную работу, мы можем превратить личные идеалы в реальность и достичь подлинного чувства удовлетворения от этого. Он пишет: «Трудись, пока День, ибо придет Ночь, когда никто работать не сможет»[110].

Это успокаивает, когда знаешь, что смысл жизни – это не некий жгучий вопрос, терзавший человечество с самого его зарождения, а лишь фраза, созданная менее двухсот лет назад одним писателем, чей полуавтобиографический протагонист – автор произведения под названием «Одежда: ее происхождение и влияние». Считаясь профессором «вещей вообще», Тейфельсдрек именно это и толкует в своем вдохновленном портняжным ремеслом томе, акцентируя внимание на «человеке, носящем одежду» – денди, а также на немецком способе носить воротничок спущенным назад и слегка завернутым[111]. В то время как одежда кажется вполне безобидным предметом для обсуждения, она также служит как «пойоменон»[112], своего рода метапрозой, что дает Карлейлю достаточно простора для высказывания более весомых философских соображений. И все же несмотря на сомнения в наличии каких‑ либо ценностей в современном мире, Карлейль явно не думал, что все настолько мрачно и безысходно, и наполнил свой текст словами надежды и уверенности в том, что человек, разумеется, способен преодолеть экзистенциальные дебри и выбраться из них триумфатором. Тем не менее книга была довольно симптоматична, определенным образом демонстрируя, что Карлейль утерял связь со своим стержнем – религиозной верой кальвинистского толка, которую так ценили его родители. «Sartor Resartus» можно воспринимать как его попытку побороться с потерей веры в век, который он назвал «веком эстетики»; это его попытка сформулировать способ понимания той жизни, которая сравнима с потерей веры в христианстве.

Часто называемый одним из наиболее влиятельных публичных интеллектуалов девятнадцатого века, Карлейль вдохновил многих мыслителей; в англоязычном мире любой писавший или размышлявший о смысле жизни или экзистенциальном кризисе так или иначе соотносился с работой Карлейля. В то же самое время в континентальной Европе такие философы, как Серен Кьеркегор и Артур Шопенгауэр, подхватили эстафету у Карлейля. Кьеркегор в своей ранней судьбоносной работе 1843 года «Или‑ или» написал: «В чем вообще смысл жизни? »[113] Казалось, экзистенциальная лихорадка охватила ученые круги, накрыв собой всех, от философов и писателей, таких как Ральф Уолдо Эмерсон, Сэмюэл Беккет[114], Джордж Элиот[115] и Лев Толстой, композиторов, таких как Рихард Вагнер[116], до биологов в лице Томаса Хаксли[117] (по прозвищу Бульдог Дарвина) и с Шопенгауэром во главе. В своем эссе «О природе человека» он задает прямой вопрос: «Каков вообще смысл жизни? Для какой цели играется этот фарс, в котором все сущностное неизменным образом закреплено и предопределено? »[118][119] «Анна Каренина» Толстого, опубликованная в 1878 году, сделала доступной для широкой публики идею экзистенциальной тревоги – до этого она считалась уделом лишь избранного круга интеллектуалов. Но и до публикации романа Толстой боролся с разочарованием, сходным с тем, с которым боролся и Карлейль: как и шотландский философ, Толстой пытался прийти к согласию с научным мировоззрением. Не вызывает удивления тот факт, что за пару месяцев до того, как написать в своем дневнике: «жизнь на Земле не может ничего дать», он читал о физике и размышлял над концепциями гравитации, повышенных температур и о том, как «столб воздуха оказывает давление»[120]. Начав больше разбираться в механических законах природы, он утерял свою веру в трансцендентное, написав: «Я искал во всех знаниях и не только не нашел, но и убедился, что все те, которые так же, как и я, искали в знании, точно так же ничего не нашли»[121].

Толстой, так же как и Карлейль, и Шопенгауэр, и некоторые другие его современники, был первым среди тех, кто в полной мере осознал подоплеку научного мировоззрения: оно низводит человечество к биологическим организмам, у которых нет никакой имманентной цели, блага или ценности. Как написал об этом Толстой: «Ты – временное, случайное сцепление частиц. Взаимное воздействие, изменение этих частиц производит в тебе то, что ты называешь твоею жизнью. Сцепление это продержится некоторое время; потом взаимодействие этих частиц прекратится – и прекратится то, что ты называешь жизнью, прекратятся и все твои вопросы. Ты – случайно слепившийся комочек чего‑ то. Комочек преет»[122].

Разумеется, знать что‑ то и любить то, что ты узнал, – две разные вещи. Многим не понравилась неудобная правда, лежащая в сердцевине научного мировоззрения, но это не помешало этому мировоззрению распространиться. К концу двадцатого века общество в целом пережило в себе уже не одно поколение с экзистенциальной тревогой, и Большой Вопрос без ответа «В чем смысл жизни? » воспринимался не как выдумка одного человека, а как извечная борьба человечества. Без сомнения, это вызвало тоску по более простым, заколдованным временам или, на худой конец, по тем временам, когда можно было получить здравый совет о том, какой воротничок надеть.