 |
Речь на «процессе 50‑ти»[100] (9 марта 1877 г.)
|
|
|
|
Речь на «процессе 50‑ ти»[100] (9 марта 1877 г. )
[…] Я, господа, принадлежу к разряду тех людей, которые между молодежью известны под именем мирных пропагандистов. Задача их – внести в сознание народа идеалы лучшего, справедливейшего общественного строя или же уяснить ему те идеалы, которые уже коренятся в нем бессознательно; указать ему недостатки настоящего строя, дабы в будущем не было тех же ошибок, но, когда наступит это будущее, мы не определяем и не можем определить, ибо конечное его осуществление от нас не зависит. Я полагаю, что от такого рода пропаганды до подстрекательства к бунту еще весьма далеко.
Обвинение говорит, что мы желаем уничтожить классы, и понимает это в таком смысле, что мы хотим вырезать поголовно всех помещиков, дворян, чиновников, купцов и всех богатых вообще. Но это опять‑ таки недоразумение. Мы стремимся уничтожить привилегии, обуславливающие деление людей на классы – на имущих и неимущих, но не самые личности, составляющие эти классы. Я полагаю, что нет даже физической возможности вырезать такую массу людей, если бы у нас и оказались такие свирепые наклонности. Мы не хотим также основать какое‑ то царство рабочего сословия, как сословия, которое в свою очередь стало бы угнетать другие сословия, как‑ то предполагает обвинение. Мы стремимся ко всеобщему счастью и равенству постольку, поскольку оно не зависит, конечно, от личных особенностей, от особенностей темперамента, пола, возраста и т. п. Это может показаться утопичным, но во всяком случае уж кровожадного‑ то и безнравственного здесь ничего нет. Hа Западе такого рода пропаганда ведется каждодневно и решительно никого не поражает своим радикализмом, не смущает умы и не волнует общество, может быть, потому, что там давно привыкли обсуждать все подобные вопросы главным образом публично […] Обвинение называет нас политическими революционерами; но если бы мы стремились произвести политический coup d'etat[101], то мы не так стали бы действовать: мы не пошли бы в народ, который еще нужно подготовлять да развивать, а стали бы искать и сплачивать недовольные элементы между образованными классами. Это было бы целесообразнее, но дело‑ то именно в том, что мы к такому coup d'etat' вовсе не стремимся.
|
|
|
Обвинение говорит еще, что мы хотим водворить анархию в обществе. Да, мы действительно стремимся к анархическому устройству общества, но дело в том, что это слово в том смысле, в каком его понимает современная литература и я лично, вовсе не означает беспорядка и произвола. Анархия, напротив, стремится водворить гармонию и порядок во всех общественных отношениях. Она не есть произвол личностей, ибо она признает, что свобода одного лица кончается там, где начинается свобода другого. Она есть только отрицание той утесняющей власти, которая подавляет всякое свободное развитие общества. […]
Преследуйте нас, как хотите, но я глубоко убеждена, что такое широкое движение, продолжающееся уже несколько лет сряду и вызванное, очевидно, самим духом времени, не может быть остановлено никакими репрессивными мерами…
Председатель суда сенатор Петерс [102]: Нам совсем не нужно знать, в чем вы так убеждены.
Бардина: Оно может быть, пожалуй, подавлено на некоторое время, но тем с большей силой оно возродится снова, как это всегда бывает после всякой реакции подобного рода; и так будет продолжаться до тех пор, пока наши идеи не восторжествуют. Я убеждена еще в том, что наступит день, когда даже и наше сонное и ленивое общество проснется и стыдно ему станет, что оно так долго позволяло безнаказанно топтать себя ногами, вырывать у себя своих братьев, сестер и дочерей и губить их за одну только свободную исповедь своих убеждений! И тогда оно отомстит за нашу гибель… Преследуйте нас – за вами пока материальная сила, господа, но за нами сила нравственная, сила исторического прогресса, сила идеи, а идеи – увы! – на штыки не улавливаются!
|
|
|
13. П. А. Алексеев [103]
Речь на «процессе 50‑ ти» (9 марта 1877 г. )
Мы, миллионы людей рабочего населения, чуть только станем сами ступать на ноги, бываем брошены отцами и матерями на произвол судьбы, не получая никакого воспитания, за неимением школ и времени от непосильного труда и скудного за это вознаграждения. Десяти лет – мальчишками нас стараются проводить с хлеба долой на заработки. Что же нас там ожидает? Понятно, продаемся капиталисту на сдельную работу из‑ за куска черного хлеба, поступаем под присмотр взрослых, которые розгами и пинками приучают нас к непосильному труду; питаемся кое‑ чем, задыхаемся от пыли и испорченного, зараженного разными нечистотами воздуха. Спим где попало – на полу, без всякой постели и подушки в головах, завернутые в какое‑ нибудь лохмотье и окруженные со всех сторон бесчисленным множеством разных паразитов… В таком положении некоторые навсегда затупляют свою умственную способность, и не развиваются нравственные понятия, усвоенные еще в детстве; остается все то, что только может выразить одна грубо воспитанная, всеми забитая, от всякой цивилизации изолированная, мускульным трудом зарабатывающая хлеб рабочая среда. […]
Я несколько знаком с рабочим вопросом наших собратьев‑ западников. Они во многом не походят на русских: там не преследуют, как у нас, тех рабочих, которые все свои свободные минуты и много бессонных ночей проводят за чтением книг; напротив, там этим гордятся, а об нас отзываются как о народе рабском, полудиком. Да как иначе о нас отзываться? Разве у нас есть свободное время для каких‑ нибудь занятий? Разве у нас учат с малолетства чему‑ нибудь бедняка? Разве у нас есть полезные и доступные книги для работника? Где и чему они могут научиться? А загляните в русскую народную литературу! Ничего не может быть разительнее того примера, что у нас издаются для народного чтения такие книги, как «Бова королевич», «Еруслан Лазаревич», «Ванька Каин», «Жених в чернилах и невеста во щах» и т. п. Оттого‑ то в нашем рабочем народе и сложились такие понятия о чтении: одно – забавное, другое – божественное. Я думаю, каждому известно, что у нас в России рабочие все еще не избавлены от преследований за чтение книг, а в особенности, если у него увидят книгу, в которой говорится о его положении, – тогда уж держись! Ему прямо говорят: «Ты, брат, не похож на рабочего, – ты читаешь книги». И страннее всего то, что и иронии не заметно в этих словах, что в России походить на рабочего то же, что походить на животное.
|
|
|
Господа! Неужели кто полагает, что мы, работники, ко всему настолько глухи, слепы, немы и глупы, что не слышим, как нас ругают дураками, лентяями, пьяницами? Что уж как будто и на самом деле работники заслуживают слыть в таких пороках? Неужели мы не видим, как вокруг нас все богатеют и веселятся за нашей спиной? Неужели мы не можем сообразить и понять, почему это мы так дешево ценимся и куда девается наш невыносимый труд? Отчего это другие роскошествуют, не трудясь, и откуда берется ихнее богатство? Неужели мы, работники, не чувствуем, как тяжело повисла на нас так называемая всесословная воинская повинность? Неужели мы не знаем, как медленно и нехотя решался вопрос о введении сельских школ для образования крестьян, и не видим, как сумели это поставить? Неужели нам не грустно и не больно было читать в газетах высказанное мнение о найме рабочего класса? Те люди, которые такого мнения о рабочем народе, что он не чувствителен и ничего не понимает, глубоко ошибаются. Рабочий же народ, хотя и остается в первобытном положении и до настоящего времени не получает никакого образования, смотрит на это как на временное зло, как и на самую правительственную власть, временно захваченную силою, и только для одного разнообразия ворочающую все с лица да наизнанку. Да больше и ждать от нее нечего!
Мы, рабочие, желали и ждали от правительства, что оно не будет делать тягостных для нас нововведений, не станет поддерживать рутины и обеспечит материально крестьянина, выведет его из первобытного положения и пойдет скорыми шагами вперед. Но, увы! Если оглянемся назад, то получаем полное разочарование, и если при этом вспомним незабвенный, предполагаемый день для русского народа, день, в который он с распростертыми руками, полный чувства радости и надежды обеспечить свою будущую судьбу, благодарил царя и правительство, – 19 февраля… И что же? И это для нас было только одной мечтой и сном!.. Эта крестьянская реформа 19 февраля 1861 г., реформа, «дарованная», хотя и необходимая, но не вызванная самим народом, не обеспечивает самые необходимые потребности крестьянина. Мы по‑ прежнему остались без куска хлеба с клочками никуда не годной земли и перешли в зависимость к капиталисту. Именно, если свидетель, приказчик фабрики Носовых, говорит, что у него за исключением праздничного дня все рабочие под строгим надзором, и не явившийся в назначенный срок на работу не остается безнаказанным, а окружающие ихнюю сотни подобных же фабрик набиты крестьянским народом, живущим при таких же условиях, значит, они все крепостные! Если мы, к сожалению, нередко бываем вынуждены просить повышения пониженной самим капиталистом заработной платы, нас обвиняют в стачке и ссылают в Сибирь – значит, мы крепостные! Если мы со стороны самого капиталиста вынуждены оставить фабрику и требовать расчета вследствие перемены доброты материала и притеснения от разных штрафов, нас обвивают в составлении бунта и прикладом солдатского ружья приневоливают продолжать у него работу, а некоторых как зачинщиков ссылают в дальние края – значит, мы крепостные! […] Из всего мною вышесказанного видно, что русскому рабочему народу остается только надеяться самим на себя и не от кого ожидать помощи, кроме от одной нашей интеллигентной молодежи…
|
|
|
Председатель (вскакивает и кричит): Молчите! Замолчите!..
Петр Алексеев (возвысив голос, продолжает): Она одна братски протянула нам свою руку. Она одна откликнулась, подала свой голос на все слышанные крестьянские стоны Российской империи. Она одна до глубины души прочувствовала, что значат и отчего это отовсюду слышны крестьянские стоны. Она одна не может холодно смотреть на этого изнуренного, стонущего под ярмом деспотизма угнетенного крестьянина. Она одна, как добрый друг, братски протянула к нам свою руку и от искреннего сердца желает вытащить нас из затягивающей пучины на благоприятный для всех стонущих путь. Она одна, не опуская рук, ведет нас, раскрывая все отрасли для выхода всех наших братьев из этой лукаво построенной ловушки до тех пор, пока не сделает нас самостоятельными проводниками к общему благу народа. И она одна неразлучно пойдет с нами до тех пор, пока (говорит, подняв руку) подымается мускулистая рука миллионов рабочего люда…
|
|
|
Председатель (волнуется и, вскочив, кричит): Молчать! Молчать!
Петр Алексеев (возвышая голос): …и ярмо деспотизма, огражденное солдатскими штыками, разлетится в прах!..
14. С. М. Степняк‑ Кравчинский*
О «процессе 193‑ х» [104]
Вот начинается суд.
Но с первого же взгляда каждый замечает, что совершается что‑ то небывалое.
Суда, собственно, нет. Подсудимые не отвечают не только на вопросы о виновности или невиновности, но даже об имени и фамилии. С точки зрения судебной, такой суд – пустая игра. Судейская Фемида, со своей повязкой на глазах, играет точно в жмурки с подсудимыми. Каждый раз как она думает вот‑ вот схватить кого‑ нибудь из них, он ускользает и она порывисто и стремительно обнимает пустоту! […]
Таково подавляющее превосходство нравственной силы над грубой материальной, что оно переменило роли: сенаторы, поседелые в судебных поединках, уничтожились пред кучкой «нигилистов и нигилисток». Из судей они сделались обвиненными. Судья между ними – все общество.
И вот один за другим, длинной вереницей выходят вперед обвинители, чтобы бросить в лицо им и власти, ими представляемой, тяжкие, неотразимые обвинения в лживости, в двоедушии, в издевании над законом, ими лицемерно почитаемом, в попирании всех человеческих прав. […]
Перед нами потрясающая фигура старика – дряхлого, разбитого, одной ногой стоящего уже в могиле. Голова его поблекла, «но не от старости и лет»! Ему всего 30‑ й год: шесть лет тюрьмы разрушили его[105]. Чернокудрым юношей, полным сил и здоровья, вошел он в тюрьму. Выходит – седым старцем, калекой, почти слепым, наполовину оглохшим, едва держащимся на ногах. […]
Все, все отняли вы у этого человека. Вам остается только домучить его до конца.
И вот он сам обрекает себя на это. Этот измученный разбитый старик сам спокойно подходит к тому колесу, на котором вы разорвете его, сам обвивает свои измозженные руки теми веревками, которые дадут последнюю пытку его больному, страдальческому телу!
– Я в высшей степени благодарен, – говорит он, – за ту заботливость, с которой вы отнеслись к моей личности, но, вместе с тем, смею повторить то, что уже объяснил вчерашний день. Если бы я даже не был в таком положении, в каком нахожусь, если бы у меня не отняли навсегда здоровье, силы, поприще деятельности, свободу, жену, ребенка, если б я не проводил шестой год в одиночном заключении, если б, говорю, я даже не был в подобном положении, и тогда самое важное для меня заключалось бы, как заключается и теперь, в том, чтобы явиться в каждом моем действии тем, что я есмь, а не быть пешкой, передвигаемой рукою, к которой я чувствую все, все что угодно, только не уважение!
– Довольно, подсудимый! Довольно, – кричит председатель и приказывает увести его из залы.
Поздно! […]
Этот потрясающий образ, эти слова – не изгладятся ни из памяти присутствующих, ни из памяти истории, ни даже из вашей собственной памяти, г. председатель!
Но подымитесь, председатель! Призовите на помощь все ваше мужество, вдохновитесь, если можете, мыслью о крестах, чинах и наградах, которые ждут вас: это нужно вам, потому, что на арену вышел против вас новый, железный человек, исполненный громадною силою.
Все сделали вы, чтоб надломить его. Вы отказывали ему в самой необходимой пище во время его заключения. Вы морили его тоскою, заставляя его проводить бесконечные дни, недели, месяцы одиночного заключения без всяких книг, без малейшего занятия. Вы заковывали его по рукам и ногам в железные кандалы, которые разъедали и покрывали язвами его члены. Вы запрещали ему, наконец, свидание с матерью, которая напрасно обивала пороги ваших прихожих, – чтобы прибавить еще одну пытку к тем, которым вы уже подвергли его. Ничего не забыла ваша низменная, подлая злоба! И что же? – он вышел из тюрьмы цельным, полным прежней несокрушимой энергии.
Вам ли состязаться с таким противником!
Уже два раза этот «сын крепостной крестьянки и солдата» мерялся с вами силою, и оба раза вы были покрыты позором. […]
И не час, не два, а целое заседание длится этот неслыханный, невиданный поединок. Целое заседание этот человек, один, без всякой поддержки, кроме своего громадного таланта и железной воли, держал в своей власти судебные подмостки и, превратив их в трибуну, громил с высоты их и безнравственный общественный строй, и государственную власть, и лицемерную религию, и бесстыдный, лживый суд, пред которым он стоял в качестве подсудимого.
Но вот все чувствуют, что приближается развязка. Бой ожесточился до последних пределов. Двадцать семь раз председатель прерывал подсудимого. Один раз велел вывести его вон из залы. Все напрасно! Каждый перерыв, каждое препятствие, казалось, придавало ему только новую силу […].
После речи Мышкина суд был убит. Он продолжал еще лицедействовать, но всякая нравственная сила, всякий авторитет его в глазах общества, погибли безвозвратно.
15. И. Н. Мышкин [106]
|
|
|
