 |
Событие 1 марта и Николай Васильевич Шелгунов[380] (1892 г.)
|
|
|
|
Событие 1 марта и Николай Васильевич Шелгунов[380] (1892 г. )
[…] Дело было 1 марта 1881 года. […] Мы были на углу Екатерининского канала… Вдруг раздался какой‑ то необычный гул, и мимо нас с гиком, со свистом, давя прохожих, промчалась бешеным галопом сотня казаков, копья вперед, шашки наголо. Обоих нас, точно электрический ток, пронизала одна мысль: должно быть, покушение. Мы не ошиблись. Казаки были вызваны по телеграфу к Зимнему дворцу. Навстречу нам бежал народ, рассыпаясь по улицам, по переулкам, торопясь сообщить что‑ то друг другу, встречным знакомым и незнакомым, и все это с каким‑ то таинственным видом. Местами образовались кучки; слышалось: «Убили… нет… спасен… тяжело ранен…» Я до сих пор не могу забыть выражения лица Шелгунова. Его глаза смотрели напряженно вдаль, точно старались разглядеть, что делалось за извилиной канала. Тонкий нос, острый подбородок, казалось, впивались в пространство. Бледен он был смертельно. Я понимал его: неужели новое неудачное покушение и, может быть, новая ненужная кровь и новые ненужные жертвы?..
Нам безумно хотелось бежать вперед, все вперед, туда, где совершался великий акт русской трагедии. Не знаю, как Шелгунов, но мне казалось, что я с ума сойду, если сейчас же не узнаю, чем кончилось там. Мы пробежали с ним несколько шагов, как нам навстречу попался знакомый редактор либерального «Церковного вестника», Поповицкий[381]. На его лице было написано какое‑ то мучительное и пугливое недоумение. Он бежал, как оказалось после, предупредить своих домашних, и тяжело дыша в енотовой шубе, махал меховой шапкой. Должно быть, он упал перед этим: по его лицу катились капли пота, верноподданнические слезы и маленькие ручейки от приставшего к лицу и растаявшего грязного снега. «Сейчас увезли… очень ранен… государя убили, наверно, убили… Сам видел; другого арестовали, а тот сам убил себя», – лепетал плачущий либерал без шапки. Мы сели на извозчика и доехали до квартиры Шелгунова вместе. О том, что государь тяжело ранен, знали уже почти все прохожие. По улицам бежали городовые и гвардейцы и запирали наскоро портерные, кабаки, харчевни: правительство боялось бунта и думало, что покушение было только сигналом восстания. Один извозчик закричал другому, везшему одного моего приятеля из «Отечественных записок»: «Ванька, дьявол, будет тебе бар возить: государя на четыре части разорвало…»
|
|
|
В шесть часов вечера я был у Шелгунова, где собралось несколько близких друзей его из литераторов и кое‑ кто из революционеров. Шелгунов был сдержан, но, очевидно, внутренне доволен, и если не показывал большой радости, то по врожденному чувству такта. Но он был гораздо более озабочен, чем его друзья, по большей части младшие по возрасту. Он задавался уже вопросом: «Что же дальше, что делать, что предпринять, на что рассчитывать? » Большинство литературной братии отдавалось, напротив, всецело чувству радости и строило самые радужные планы. Старик Плещеев[382]и соредактор Николая Васильевича по «Делу» Станюкович[383] особенно врезались мне своим оптимизмом в памяти. Странное дело: революционеры представляли на этом собрании единственно серьезный критический элемент и напирали на то, что, мол, нельзя же только ликовать да ликовать, нужно и поразобрать промеж себя работу для возможного давления на правительство в печати, покамест не ушло время. Кстати сказать, даже такой на редкость умный человек, каким был Михайловский[384], еще несколько дней спустя утверждал, что «на этот раз на нас идет революция». И ему вторил своими картинными выражениями веселый, как никогда, Глеб Успенский. […] Николай Васильевич в своем несколько скептическом, но действенном отношении к событиям был согласен скорее с революционерами, чем с записными литераторами, лишь «сочувствовавшими» движению. К тому времени принесли уже правительственную телеграмму в первом, неисправленном еще издании, которая начиналась курьезными словами: «Воля всевышнего свершилась; господу богу угодно было призвать к себе возлюбленного монарха». Телеграмма была встречена с большим оживлением; кто‑ то сострил даже: «Народная воля – воля божия»…
|
|
|
22. И. И. Ясинский [385]
Из воспоминаний
…Сойдясь нечаянно с Каблицем[386], я привел его с собой. Нервы его были до такой степени натянуты, что некоторое время он сидел в передней и плакал.
– От радости, – сказал он мне шепотом, – и от ужаса перед предстоящим.
Он был оптимист, ждал восстания, ждал либеральной революции, выступления студентов с красным знаменем. Он точно не заметил полчищ верноподданной черни, состоявшей из лавочников, приказчиков и мелких денежников, всевозможных кумушек и кофейниц. Даже и студентов было не мало в толпе, связанной общим рабьим чувством.
Мы сидели за столом, когда пришел Осипович[387] с известием, что великий князь Владимир*[388] собирается поступить с Петербургом так же, как поступил с Парижем Наполеон Маленький. Он предлагает расстрелять Петербург, навести на город панику и пожертвовать в Бозе почившему по крайней мере двести тысяч человек.
– Хорошо, если бы его послушались! – вскричал Каблиц. – Потому что первые же ядра заставили бы проснуться… Э, да глупости, – двести тысяч уже не так‑ то легко убить, но, по крайней мере началось бы восстание.
– Уж не ваших ли раскольников? – спросил Осипович.
– Между прочим, и раскольников, – ответил Каблиц, вспыхнув, – но дело в том, что Лорис‑ Меликов не допустит.
23. П. А. Валуев*
|
|
|
