Сенатор Писарев[440]. Вы сказали, что принадлежите к террористическому отделу революционной партии. Какие средства были у этого террористического отдела?

Веления Промысла неисповедимы. Совершилось событие неслыханное и невиданное: на нашу долю выпала печальная участь быть современниками и свидетелями преступления, подобного которому не знает история человечества. Великий царь‑ освободитель, благословляемый миллионами вековых рабов, которым он даровал свободу, государь, открывший своей обширной стране новые пути к развитию и благоденствию, человек, чья личная кротость и возвышенное благородство помыслов и деяний были хорошо известны всему цивилизованному миру, словом, тот, на ком в течение четверти столетия покоились все лучшие надежды русского народа – пал мученическою смертью на улицах своей столицы, среди белого дня, среди кипящей кругом жизни и верного престолу населения. Я постараюсь доказать впоследствии, что в этой обстановке преступления, которую убийцы, в своем циническом самомнении, приписывают своему могуществу, сказалась лишь особая злостность адски задуманного плана и простое сцепление роковых случайностей. […] Но здесь меня останавливает на минуту смех Желябова. Тот веселый или иронический смех, который не оставлял его во время судебного следствия и который, вероятно, заставит его и потрясающую картину события 1‑ го марта встретить глумлением. Но я вижу среди подсудимых людей, которые, каковы бы они ни были, все‑ таки не в таком настроении, как Желябов, и потому я решаюсь еще раз подвергнуть общую печаль его глумлению; я знаю, что так и быть должно: ведь, когда люди плачут – Желябовы смеются. Итак, я не могу не говорить о самом событии 1‑ го марта.

[…] Одному Рысакову и Ельникову[446] нельзя было совершить злодеяния уже по самым средствам, ими употребленным: кроме того, я думаю, что как бы низко ни пал человек, как бы не были преступны и гнусны его личные побуждения – из‑ за одних этих личных отдельных побуждений он никогда не решился бы, он содрогнулся бы и остановился бы перед ужасом цареубийства. Я утверждаю, что дрогнула бы рука, вооруженная смертоносным снарядом, и остановились бы и Ельников, и Рысаков, если бы за спиной их не стоял Желябов, если бы за Желябовым не стояла пресловутая партия. […] Да, для нас всех очевидно и несомненно, что злодеяние 1‑ го марта совершено тою самою партею, у которой, по словам Желябова, мысль о цареубийстве составляет общее достояние, а динамит общественную собственность. […]

[…] Между тем как никаких затруднений не представляет характеристика Желябова и Кибальчича, тем более Перовской, Гельфман и Михайлова, перед личностью Рысакова и его злодеянием я останавливаюсь. […] Сын скромной и честной семьи, сын отца, занимающего место управляющего лесопильным заводом Громова в Вытегорском уезде, Олонецкой губернии, он рано оставил родную семью. Помещенный в череповецкое реальное училище в 1874 году, он пробыл там, вдали от родной семьи, четыре года, по 1878 год. Проживал он на квартире у свидетельницы Енько‑ Даровской, показание которой у вас, конечно, сохранилось в памяти, и оставил в Череповце за это время, страшно вымолвить, самое лучшее воспоминание. Учился отлично, аттестат его наполнен хорошими отметками и свидетельствует о хорошем поведении. Енько‑ Даровская не нахвалится им. И тогда она выделила его из среды других товарищей его, и теперь не может придти в себя от изумления, видя его на скамье подсудимых по обвинению в страшном злодеянии. Вы помните ту характеристику, которую свидетельница дала о Рысакове и которую подтвердила еще ее племянница Кулаковская. Мягкий по характеру (на это я прошу обратить особенное внимание), довольно набожный, не склонный к сопротивлению, к спорам, доступный воздействию на него, если оно направляется на его ум, рассудок и чувство, легко поддающийся ласке, он в это далекое теперь время отрицал даже мысль о возможности сделаться социалистом. Когда Даровская, эта почтенная старушка, до слуха которой доходили известия о вольных мыслях, говорила Рысакову: «вот и вы кончите курс здесь, переедете в Петербург, заразитесь там этими же мыслями», он отвечал: «нет, я много читал, я не пойду на это». Далеко это время от нас, далеко оно теперь и от Рысакова, и как хотелось бы, я уверен, Рысакову вернуться к этому далекому, невозвратному прошлому. […]

Мы, далее, имеем фактические сведения о том, что к концу 1879 года Рысаков начинает чем‑ то волноваться. Около этого времени, после ареста Ширяева, замешанного в деле террористов, он является вместе с товарищем на его квартиру и требует выдачи вещей арестованного. Здесь Рысаков уже не тот скромный, набожный, усердно учащийся, прекрасный молодой человек, хороший сын, нет – это другое лицо, лицо, завязавшее уже сношения с террористами, живущими на одной квартире, вместе с женщиной, близкой к одному из вожаков их. Нельзя в этом не видеть туманного указания на то, что где‑ то раскрыты сети, а в сетях бьется несчастный юноша. […] Он сам не приурочивает себя к определенному революционному движению, и только в последнее время решился примкнуть к числу его деятелей. Какими, однако, странными, маловажными обстоятельствами объясняет он первые свои побуждения к содействию партии, и как эти обстоятельства далеки от его образа жизни, от его обстановки. Вы помните эти громкие фразы: страдание народа – и социальная революция, как исход из него. Страдание народа: эпидемии, жучок‑ жучок, даже и не появлявшийся в Череповецком уезде. Как бы то ни было, в декабре 1880 года, он из состояния пассивного переходит в активное, и мы видим его агитирующим среди рабочих, сначала отдельно, а потом под руководством Желябова. Вот здесь‑ то, в этом моменте, милостивые государи, и находится ключ к разрешению загадки. Здесь мы видим руку, которая толкнула юношу на настоящее злодеяние, мы видим имя Рысакова, его деятельность, его роль постоянно рядом с именем, деятельностью, ролью Желябова. […]

Рысаков, объясняя отношения свои к Желябову, как будто бы отстаивает свою самостоятельность: так поступают, впрочем, все слабохарактерные люди, но попытку отстоять свое «я» Рысаков делает не особенно решительно. Он сам говорит: «влияние Желябова на меня несомненно». Как лицо, имевшее революционное прошлое, – а Рысаков тогда был в таком состоянии, что благоговел пред этим революционным прошлым, – как человек закаленный, Желябов должен был иметь влияние и влияние сильное – на Рысакова. Желябов был учителем, Рысаков – учеником. Пусть учитель любуется на плоды учения: они падут всецело на его голову. […]

[…] Несомненно Перовская получила большое социально‑ революционное развитие. В настоящее время она умеет говорить слова, на которых лежит печать этой науки, она складно излагает теорию социально‑ революционного учения – этому нечего удивляться: она прошла хорошую школу. Я не могу перейти к прочим подсудимым, не указав на то, что в участии в преступлении Перовской есть черта, которую выбросить нет возможности. Мы можем представить себе политический заговор; можем представить, что этот заговор употребляет средства самые жестокие, самые возмутительные; мы можем представить, что женщина участвует в этом заговоре. Но чтобы женщина становилась во главе заговора, чтобы она принимала на себя распоряжение всеми подробностями убийства, чтобы она с циническим хладнокровием расставляла метальщиков, чертила план и показывала, где им становиться, чтобы женщина, сделавшись душой заговора, бежала смотреть на его последствия, становилась в нескольких шагах от места злодеяния и любовалась делом рук своих, – такую роль женщины обыкновенное нравственное чувство отказывается понимать.

За Перовскою следует подсудимый Кибальчич. Судя по его объяснениям, он представляется специалистом‑ техником, посвятившим себя на служение науке, и, притом, специалистом, усвоившим себе социально‑ революционные убеждения, человеком мягкого характера, мягкого даже образа действия, если это возможно. Он говорил нам, что лично он неспособен к насильственным действиям. Когда, однако, на суде слышишь мягкую, спокойную, ни на минуту не прерывающуюся, обстоятельную, тихую речь Кибальчича, невольно приходит в голову мысль: «Мягко стелет, да жестко спать». […]

Немного придется мне говорить о Тимофее Михайлове. Грубый, неразвитой, малограмотный, едва умеющий подписать фамилию, простой рабочий, он вышел из простой крестьянской семьи Сычевского уезда, Смоленской губернии. В молодом возрасте он приехал в Петербург и здесь прямо поступил на фабрику. Городская порча, растлевающее влияние фабричной жизни сразу коснулись его. Петербургская рабочая среда, антагонизм с мастерами и хозяевами фабрик, столкновение с агитаторами, которые издавна избрали фабрики местом своей пропаганды, толкнули Михайлова на настоящую его дорогу. […] Следует заключить из объяснения самого Михайлова, что он первоначально вступил в рабочую дружину для того, чтобы защищать рабочих от врагов, от шпионов и нелюбимых мастеров, но затем его революционные задачи и развитие, благодаря влиянию Желябова, расширились. Развитие это сказывается в тех фразах, которые мы слышали от него здесь. Он сказал: «Труд поглощается капиталистами, везде рабочие эксплуатируются, земля, орудия труда, фабрики должны принадлежать рабочим». Последнее Михайлов хорошо себе усвоил, и, вероятно, только это одно он и понял из социально‑ революционного учения; он постиг, что хорошо, если завод Вакферсона будет принадлежать ему, в качестве пайщика или дольщика; он постиг это и, побуждаемый этими стремлениями, пошел, чрез Желябова, с метательным снарядом на Екатерининский канал.

Что сказать мне о Гельфман? «Неинтеллигентная» еврейка, как описывает ее записка, прочитанная здесь, хозяйка конспиративной квартиры в Тележной улице. Но эта неинтеллигентная еврейка способна, во всяком случае, в пределах, для нее доступных, на сознательную роль в злодеянии, а ее прошлое таково, что оно подготовило ее к такой роли. Участница в процессе так называемом «московских социалистов пятидесяти», признанная еще тогда виновною в принадлежности к партии, она была приговорена к двухлетнему заключению в рабочем доме и освобождена в мае 1879 года, – освободилась и немедленно принялась за старое, опять пошла туда же, откуда вышла, и стала применять свои посильные знания к делу, которому она служит. Она, в одно и то же время и наборщица «Рабочей Газеты», и исполняет неинтеллигентные обязанности, являясь хозяйкой конспиративной квартиры, имеющей такое роковое значение в настоящем деле. […]

В найденной у Рысакова и у Ельникова программе «рабочих членов партии Народной Воли» категорически указаны основания их политического идеала, в его новейшем исправленном, по‑ видимому, в самом последнем его издании. […]

Нельзя пожаловаться на неясность программы, нельзя отказать ей в своеобразности и новизне. Осуществиться ей не суждено, но авторы ее могут все‑ таки гордиться: их не забудет думающий мир. Он слышал до сих пор много самых разнообразных, самых несбыточных и странных систем, теорий и учений. Но он еще не слышал системы цареубийства, теории кровопролития, учения резни; это могло быть только новым словом, и это новое слово поведали изумленному миру русские террористы. […]

[…] Отдавая на ваш суд, гг. сенаторы, гг. сословные представители, взгляды и стремления подсудимых и их партии, я, само собою разумеется, весьма далек от мысли их опровергать, с ними полемизировать. Не говоря уже о том, что это было бы несогласно с достоинством государственного обвинения, которое призвано лишь изобразить злодеяние в его настоящем виде, лже‑ учения социально‑ революционной партии так очевидны в мыслях и делах ее, что изобличение их едва ли и нужно для суда, тем более, что и оружие у нас неровное: у них – софизм и цинизм, у обвинения – неотразимые, еще дымящиеся кровью факты, простое человеческое чувство и бесхитростный здравый смысл. Тем не менее, я не могу оставить без внимания ряд общих выводов, который грозно, самою очевидностью и правдой выдвигается из всего того, что совершилось, что мы знали прежде и узнали вновь. Несмотря на весь ужас и всю боль исследованной язвы, в данных этого исследования есть, мне кажется, и некоторые задатки горького утешения, насколько оно для нас еще возможно. Сомнения нет и быть не может – язва неорганическая, недуг наносный, пришлый, преходящий, русскому уму несвойственный, русскому чувству противный. […]

[…] Все стало у этих людей свое, особенное, не русское, даже, как будто, не человеческое, а какое‑ то – да будет позволено мне так выразиться – социально‑ революционное… У них выработалось одно – закал и энергия, но этот закал и эта энергия способны только на мрачное, для всех других людей преступное, дурное. На Россию они стали смотреть не как на отечество, а как на объект социально‑ революционных мероприятий, для которых все средства хороши. Но для России, которая смотрит на них не их, а своими собственными, не отведенными глазами, они не могут не представляться отверженцами, достойными беспощаднейшего осуждения. […]

[…] Крамола могла тайным ударом пресечь преходящее течение хрупкой человеческой жизни, хотя бы, по Божьей воле, то была жизнь великого Государя России, но крамола была и всегда будет бессильна поколебать вековую русскую преданность престолу и существующему государственному порядку. С корнем вы рвет русский народ адские плевелы русской земли и тесно, дружно сомкнувшись несчетными рядами благомыслящих граждан, бодро последует за своею несокрушимою, единою священной надеждой, за своим ныне вступившим на царство августейшим вождем. […]

* * *

Подсудимый Желябов (не пожелавший иметь защитника). Гг. судьи, дело всякого убежденного деятеля дороже ему жизни. Дело наше здесь было представлено в более извращенном виде, чем наши личные свойства. На нас, подсудимых, лежит обязанность, по возможности, представить цель и средства партии в настоящем их виде. Обвинительная речь, на мой взгляд, сущность наших целей и средств изложила совершенно неточно. Ссылаясь на те же самые документы и вещественные доказательства, на которых г. прокурор основывает обвинительную речь, я постараюсь это доказать. Программа рабочих послужила основанием для г. прокурора утверждать, что мы не признаем государственного строя, что мы безбожники, и т. д. Ссылаясь на точный текст этой программы рабочих, говорю, что мы государственники, не анархисты. Анархисты это старое обвинение. Мы признаем, что правительство всегда будет, что государственность неизбежно должна существовать, поскольку будут существовать общие интересы. Я, впрочем, желаю знать вперед, могу ли я касаться принципиальной стороны дела или нет?

Первоприс. Нет. Вы имеете только предоставленное вам законом право оспаривать те фактические данные, которые прокурорскою властью выставлены против вас и которые вы признаете неточными и неверными.

Подсуд. Желябов. Итак, я буду разбирать по пунктам обвинение. Мы не анархисты, мы стоим за принцип федерального устройства государства, а как средства для достижения такого строя – мы рекомендуем очень определенные учреждения. Можно ли нас считать анархистами? Далее, мы критикуем существующий экономический строй и утверждаем…

Первоприс. Я должен вас остановить. Пользуясь правом возражать против обвинения, вы излагаете теоретические воззрения. Я заявляю вам, что особое присутствие будет иметь в виду все те сочинения, брошюры и издания, на которые стороны указывали; но выслушивание теоретических рассуждений о достоинствах того или другого государственного и экономического строя оно не считает своею обязанностью, полагая, что не в этом состоит задача суда.

Подс. Желябов. Я в своем заявлении говорил и от прокурора слышал, что наше преступление – событие 1‑ го марта нужно рассматривать как событие историческое, что это не факт, а история. И совершенно верно… Я совершенно согласен с прокурором и думаю, что всякий согласится, что этот факт нельзя рассматривать особняком, а что его нужно рассматривать в связи с другими фактами, в которых проявилась деятельность партии.

Первоприс. Злодеяние 1‑ го марта факт, действительно принадлежащий истории, но суд не может заниматься оценкой ужасного события с этой стороны; нам необходимо знать ваше личное в нем участие, поэтому о вашем к нему отношении, и только о вашем, можете вы давать объяснения.

Подс. Желябов. Обвинитель делает ответственными за событие 1‑ го марта не только наличных подсудимых, но и всю партию, и считает самое событие логически вытекающим из целей и средств, о каких партия заявляла в своих печатных органах…

Первоприс. Вот тут‑ то вы и вступаете на ошибочный путь, на что я вам указывал. Вы имеете право объяснить свое участие в злодеянии 1‑ го марта, а вы стремитесь к тому, чтобы войти в объяснение отношения к этому злодеянию партии. Не забудьте, что вы собственно не представляете для особого присутствия лицо, уполномоченное говорить за партию, и эта партия для особого присутствия, при обсуждении вопроса о вашей виновности представляется несуществующею. […]

Подс. Желябов. Первоначальный план защиты был совершенно не тот, которого я теперь держусь. Я полагал быть кратким и сказать только несколько слов. Но, ввиду того, что прокурор пять часов употребил на извращение того самого вопроса, который я уже считал выясненным, мне приходится считаться с этим фактом, и я полагаю, что защита в тех рамках, какие вы мне теперь определяете, не может пользоваться тою свободою, какая была предоставлена раньше прокурору.

Первоприс. Такое положение создано вам существом предъявленного к вам обвинения и характером того преступления, в котором вы обвиняетесь. Настолько, однако, насколько представляется вам возможность, не нарушая уважения к закону и существующему порядку, пользоваться свободой прений, вы можете ею воспользоваться.

Подс. Желябов. Чтобы не выйти из рамок, вами определенных, и, вместе с тем, не оставить свое дело необороненным, я должен остановиться на тех вещественных доказательствах, на которые здесь ссылался прокурор, а именно на разные брошюры, например, на брошюру Морозова[447] и литографированную рукопись, имевшуюся у меня. Прокурор ссылается на эти вещественные доказательства. На каком основании? Во 1‑ х, литографированная программа социалистов‑ федералистов найдена у меня. Но ведь все эти вещественные доказательства находятся в данный момент у прокурора. Имею ли я основание и право сказать, что они суть плоды его убеждения, поэтому у него и находятся? […] Во 2‑ х, некий Морозов написал брошюру. Я ее не читал; сущность ее я знаю; к ней, как партия, мы относимся отрицательно и просили эмигрантов не пускаться в суждения о задаче русской социально‑ революционной партии, пока они за границей, пока они безпочвенники. Нас делают ответственными за взгляды Морозова, служащие отголоском прежнего направления, когда действительно некоторые из членов партии, узко смотревшие на вещи, вроде Гольденберга, полагали, что вся наша задача состоит в расчищении пути чрез частые политические убийства. Для нас, в настоящее время, отдельные террористические факты занимают только одно из мест, в ряду других задач, намечаемых ходом русской жизни. Я тоже имею право сказать, что я русский человек, как сказал о себе прокурор. (В публике движение, ропот негодования и шиканье. Желябов на несколько минут останавливается. Затем продолжает. ) Я говорил о целях партии. Теперь я скажу о средствах. Я желал бы предпослать прежде маленький исторический очерк, следуя тому пути, которым шел прокурор. Всякое общественное явление должно быть познаваемо по его причинам, и чем сложнее и серьезнее общественное явление, тем взгляд на прошлое должен быть глубже. Чтобы понять ту форму революционной борьбы, к какой прибегает партия в настоящее время, нужно познать это настоящее в прошедшем партии, а это прошедшее имеется; немногочисленно оно годами, но очень богато опытом. Если вы, гг. судьи, взглянете в отчеты о политических процессах, в эту открытую книгу бытия, то вы увидите, что русские народолюбцы не всегда действовали метательными снарядами, что в нашей деятельности была юность, розовая, мечтательная, и если она прошла, то не мы тому виною.

Первоприс. Подсудимый, вы выходите из тех рамок, которые указал. Говорите только о своем отношении делу.

Подс. Желябов. Я возвращаюсь. Итак, мы, переиспытав разные способы действовать на пользу народа, в начале 70‑ х годов избрали одно из средств, именно положение рабочего человека, с целью мирной пропаганды социалистических идей. Движение крайне безобидное по средствам своим, и чем оно окончилось? Оно разбилось исключительно о многочисленные преграды, которые встретило в лице тюрем и ссылок. Движение совершенно бескровное, отвергавшее насилие, не революционное, а мирное – было подавлено. Я принимал участие в этом самом движении, и это участие поставлено мне прокурором в вину. […]

Первоприс. Но вы были тогда оправданы.

Подс. Желябов. Тем не менее, прокурор ссылается на привлечение мое к процессу 193‑ х.

Первоприс. Говорите в таком случае только о фактах, прямо относящихся к делу.

Подс. Желябов. Я хочу сказать, что в 1873, 1874 и 1875 годах я еще не был революционером, как определяет прокурор, так как моя задача была работать на пользу народа, ведя пропаганду социалистических идей. Я насилия в то время не признавал, политики касался я весьма мало, товарищи – еще меньше. В 1874 году в государственных воззрениях мы в то время были действительно анархистами. Я хочу подтвердить слова прокурора. В речи его есть много верного. Но верность такова: в отдельности, взятое частичками – правда, но правда, взятая из разных периодов времени, и затем составлена из нее комбинация совершенно произвольная, от которой остается один только кровавый туман…

Первоприс. Это по отношению к вам.

Подс. Желябов. По отношению ко мне… Я говорю, что все мои желания были действовать мирным путем в народе, тем не менее, я очутился в тюрьме, где и революционизировался. Я перехожу ко второму периоду социалистического движения. Этот период начинается… Но, по всей вероятности, я должен буду отказаться от мысли принципиальной защиты и, вероятно, закончу речь просьбою к первоприсутствующему такого содержания: чтобы речь прокурора была отпечатана с точностью. Таким образом, она будет отдана на суд общественный и суд Европы. Теперь я сделаю еще попытку. Непродолжительный период нахождения нашего в народе показал всю книжность, все доктринерство наших стремлений, а с другой стороны – убедил, что в народном сознании есть много такого, за что следует держаться. […]

Мы решились действ