Венгрия: тектонический сдвиг в империи 2 глава

«Защита достижений социализма в народно-демократической Венгрии является в настоящий момент первейшим и священным долгом рабочих, крестьян, интеллиген­ции, всех венгерских трудящихся.

Советское правительство выражает уверенность в том, что народы социалистиче­ских стран не позволят реакционным силам за рубежом и внутри страны расшатать основы народно-демократического строя... Они будут крепить братский союз и вза­имопомощь социалистических стран, чтобы отстоять великое дело мира и социализ­ма».

Страна, которая в заявлении названа «народно-демократической Венгрией», к то­му моменту уже перестала себя так именовать и была на деле не способна сберечь в равной степени и себя, и так называемые достижения социализма. Надь, всю свою жизнь принадлежавший к числу кадровых партийных работников, не мог не понять всей важности советского предупреждения, а также перемен, производившихся под его эгидой. И к этому времени Надь, оказавшийся в ловушке между собственным разгневанным народом и неуступчивыми коммунистическими союзниками, очутился на гребне волны, ему не повинующейся и им не управляемой. В отличие от польского народа, венгры требовали не либерализации коммунистического режима, а его унич­тожения; не равноправия с Советским Союзом, а полного разрыва с ним.

1 ноября, уже сформировав то, что, по существу, представляло собой коалицион­ное правительство, Надь предпринял последний, решающий шаг и объявил о нейтра­литете Венгрии и выходе ее из Варшавского пакта. Это также далеко выходило за рамки предпринятого Гомулкой в Польше. Надь выступил по венгерскому радио с преисполненным достоинства заявлением, ставшим для него смертным приговором:

«Венгерское национальное правительство с глубочайшим чувством ответствен­ности по отношению к венгерскому народу и венгерской истории, выражая едино­душную волю миллионов венгров, объявляет о нейтралитете Венгерской Народной Республики.

Венгерский народ, основываясь на собственной независимости и равенстве и в со­ответствии с духом Устава ООН, желает поддерживать истинно дружественные отно­шения со своими соседями, с Советским Союзом и всеми народами мира. Венгерский народ желает упрочения и дальнейшего углубления достижений национальной рево­люции, не присоединяясь ни к какому из военных блоков».

Одновременно Надь обратился к Организации Объединенных Наций с просьбой о признании нейтралитета Венгрии. Ответа он так и не получил.

Пафос обращения Надя равнялся безразличию, которым оно было встречено так называемым «мировым сообществом». Ни Соединенные Штаты, ни их европейские союзники не предприняли никаких шагов, чтобы побудить Организацию Объединен­ных Наций рассмотреть послание Надя в срочнейшем порядке. А Советы не поддава­лись никаким призывам к умеренности. Утром 4 ноября советские войска, стяги­вавшиеся в Венгрию в течение ряда дней, ударили без предупреждения и варварски подавили венгерскую революцию. Янош Кадар, жертва сталинских чисток, которого Надь возвысил до уровня Генерального секретаря коммунистической партии и кото­рый загадочным образом исчез за несколько дней до этого, вернулся вместе с совет­скими войсками и организовал новое коммунистическое правительство. Пал Малетер, командующий венгерской армией, был арестован в ходе переговоров с командующим советскими вооруженными силами в Венгрии по поводу вывода советских войск. Надь, нашедший убежище в югославском посольстве, согласился с обещанием безопасного проезда в Югославию, но был арестован, как только покинул здание. Кар­динал Миндсенти нашел убежище в американской миссии, где и оставался до 1971 года. Надь и Малетер были позднее казнены. Дух Сталина в Кремле пребывал в доб­ром здравии.

И лишь 4 ноября Организация Объединенных Наций, в течение всего критическо­го периода наращивания советских сил занимавшаяся исключительно осуждением Ве­ликобритании и Франции по поводу Суэца, обратилась наконец к тому, что уже стало венгерской трагедией. На резолюцию Совета Безопасности, призывающую Советский Союз к выводу своих войск, советский посол в ООН мгновенно наложил вето. На специальной сессии Генеральной Ассамблеи поставили на голосование аналогичную резолюцию, подтверждающую право Венгрии на независимость и требующую направ­ления наблюдателей ООН в Венгрию. Это была вторая резолюция столь судьбоносно­го дня, ибо только что Генеральная Ассамблея сформировала чрезвычайные силы ООН для Ближнего Востока. Резолюцию по Ближнему Востоку приняли единогласно, причем к консенсусу присоединились даже Великобритания и Франция. Резолюция по Венгрии была принята пятьюдесятью голосами против восьми при пятнадцати воз­державшихся. Советский блок голосовал против. Лидеры группы неприсоединив­шихся стран Индия и Югославия воздержались, это же сделали и все арабские стра­ны. Резолюция по Ближнему Востоку была претворена в жизнь, резолюция по Венгрии была проигнорирована.

После жестокого подавления венгерского восстания встал вопрос, могла ли более сильная и прозорливая западная дипломатия предотвратить или облегчить трагедию. Да, конечно, советские войска в Венгрии получали в течение нескольких дней мощ­ные подкрепления. Были ли демократии в силах удержать их от удара? Американское правительство подняло знамя освобождения первым. Его пропаганда посредством ра­диостанции «Свободная Европа» породила взлет надежды, превзошедший даже то, что предсказывал Даллес в своей статье 1952 года в журнале «Лайф». Когда в Венгрии произошел взрыв, американская миссия в Будапеште, должно быть, передавала в го­сударственный департамент то, что знал каждый журналист: а именно, что политиче­ская структура коммунистической Венгрии разваливается. Имея в своем распоряже­нии столь блистательный набор специалистов по СССР, как-то Чарлз Болен, Ллуэлин Томпсон, Фой Колер и Джордж Кеннан, государственный департамент — ибо в про­тивное трудно поверить — не мог не рассматривать хотя бы перспективную возмож­ность советского военного вмешательства. В любом случае, администрация Эйзенхау­эра не сделала ни малейших попыток поднять цену советской интервенции.

Во время венгерского переворота Америка плелась в хвосте собственной риторики. Нежелание идти на риск возникновения войны ради уничтожения коммунистическо­го контроля над Восточной Европой было в течение прошедшего десятилетия четко выраженной американской политикой. Но нежелание Вашингтона всерьез рассмот­реть любой вариант, не связанный с войной, с тем чтобы повлиять на разворот собы­тий, разверзло огромнейшую пропасть между тем, что Вашингтон провозглашал, и тем, что он на деле готов был поддерживать. Соединенные Штаты так и не объяснили пределы поддержки только что вылупившемуся из яйца, не имеющему опыта венгер­скому правительству. Ни по одному из имеющихся в их распоряжении каналов они не дали совета венграм, как закрепить достижения, прежде чем предпринимать даль­нейшие, уже необратимые шаги. В сношениях с кремлевским руководством Соеди­ненные Штаты в значительной степени полагались на публичные заявления, на деле побудившие Советы к свершениям совершенно противоположного свойства, чем те, на которые надеялась администрация Эйзенхауэра.

Более твердый и ясный американский подход, возможно, оказался бы существен­ным фактором, лишающим советское решение предсказуемости последствий или ви­димой безнаказанности. Кремль мог бы быть предупрежден, что репрессии в Венгрии могут повлечь за собой крупные политические и экономические потери и заморозить в обозримом будущем отношения между Востоком и Западом. Реакция Америки и ООН на происшедшее в Венгрии могла бы быть более скоординированной с реакцией на Суэц. Вместо этого Америка и ее союзники вели себя так, словно они являются сторонними наблюдателями и не имеют прямой заинтересованности в характере ис­хода.

Демократии были не в состоянии начать войну из-за Венгрии, но они могли рас­ширить спектр политических и экономических потерь СССР вследствие подавления восстания. Получилось же так, что Кремль заплатил буквально ничтожнейшую цену за свои действия и не понес никаких экономических санкций. Немногим более чем через два года с момента венгерской трагедии и невзирая на советский ультиматум по Берлину, британский премьер-министр Гарольд Макмиллан впервые после войны по­сетил Москву как лицо подобного ранга; через три года Эйзенхауэр и Хрущев будут в восторге от «духа Кемп-Дэвида».

Суэц предоставил возможность арабским нациям, а также таким лидерам непри­соединившихся стран, как Индия и Югославия, лишний раз лягнуть Великобританию и Францию. Когда же речь зашла о Венгрии, все они отказались критиковать совет­ские действия, не говоря уже об осуждении этих действий в рамках Организации Объединенных Наций. А ведь была бы желательна определенная взаимосвязь между голосованиями по Венгрии и Суэцу. По меньшей мере, американское всттупление против Великобритании и Франции должно было бы быть увязано с ответными ша­гами неприсоединившихся стран в связи с советскими действиями в Венгрии. Как выяснилось, акции Советского Союза в Венгрии не стоили ему и крохи влияния сре­ди неприсоединившихся стран, в то время как Соединенные Штаты не приобрели до­полнительного влияния на эту группу стран в результате выбора ими позиции по по­воду Суэца.

В 50-е годы неприсоединившиеся страны олицетворяли новаторский подход к во­просу международных отношений. Само собой, нейтральные страны существовали всегда, но существенной их чертой была пассивность внешней политики. В противо­положность им неприсоединившиеся страны периода «холодной войны» не понимали свою нейтральность как невмешательство. Они были активными, а иногда и шумны­ми игроками, требовательно проводящими в жизнь повестки дня, разработанные на форумах, целью которых являлось слияние сил и расширение сфер влияния, иными словами, формирование альянса присоединившихся друг к другу «неприсоединив­шихся». Хотя они весьма крикливо жаловались на существование международной на­пряженности, они знали, как извлекать из нее выгоду. Эти страны научились натравливать сверхдержавы друг на друга. А поскольку они боялись Советского Союза больше, чем Соединенных Штатов, то, как правило, выступали на стороне коммунис­тов, не считая при этом нужным применять к Советскому Союзу те же самые мораль­ные критерии самого строгого характера, как к Соединенным Штатам.

16 ноября премьер-министр Джавахарлал Неру представил индийскому парламенту свои собственные напыщенные рассуждения по поводу того, почему Индия отказа­лась одобрить резолюцию Организации Объединенных Наций, осуждающую совет­ские действия в Венгрии. Факты, как он заявил, выглядели «туманно»; резолюция была неверно сформулирована; а призыв к свободным выборам под наблюдением Организации Объединенных Наций являлся якобы нарушением венгерского нацио­нального суверенитета.

Факты могли быть какими угодно, но только не туманными, а реакция Индии це­ликом и полностью вписывалась в рамки «Realpolitik».' Просто-напросто Индия не желала лишаться поддержки СССР на международных форумах; она не видела смысла в том, чтобы навлекать на себя советский гнев и жертвовать потенциальными постав­ками оружия ради какой-то отдаленной европейской страны, в то время как Китай и Пакистан стояли на ее границах, да и сам Советский Союз находился не так уж дале­ко.

Индия вовсе не воспринимала внешнюю политику, как дебаты в Оксфордском клубе студенческих братств, однако дипломаты ее делали вид, будто находятся в тре­бовательной аудитории, избирающей победителей исключительно в силу их мораль­ных заслуг. Индийские лидеры обучались в английских школах и читали американ­скую классику. Они сочетали риторику Вильсона и Гладстона с практикой Дизраэли и Теодора Рузвельта. С их точки зрения, это было вполне осмысленно, пока партнеры верили, что индийская риторика была ключом к индийской практике и что внешняя политика Индии подчинялась нормам абстрактной, высокой морали.

18 декабря, через шесть недель после венгерской трагедии, Даллес стал на пресс-конференции разъяснять логические построения, легшие в основу американской ре­акции на восстание. Поразительно, но он все еще пытался заверить Советский Союз в мирных устремлениях Америки:

«...Мы не имеем ни малейшего желания окружить Советский Союз кольцом враж­дебных ему государств и вернуть к жизни из прошлого так называемый «санитарный кордон», который в основном был задуман французами по окончании первой миро­вой войны в целях окружения Советского Союза враждебными силами. Мы четко и ясно объявили о нашей политике в этом вопросе, базирующейся на надежде на уско­рение эволюции — мирной эволюции — государств-сателлитов в направлении под­линной независимости».

По смыслу это заявление было потрясающим. Что же такое, в конце концов, представляла собой политика «сдерживания», как не попытку окружить Советский Союз силами, способными противодействовать его экспансионизму? В равной степе­ни примечательным был извиняющийся тон Даллеса непосредственно сразу же за де­монстрацией советской беспощадности в Венгрии и одновременным сабельным ляз­гом на Ближнем Востоке. На пресс-конференции в Австралии 13 марта 1957 года Даллес храбро суммировал все стороны американского подхода. Юрист по натуре, он построил свое представление вопроса на факте отсутствия каких бы то ни было юри­дических обязательств:

«...Не было основания для оказания нами военной помощи Венгрии. У нас не имелось обязательств совершать это, и мы не думаем, чтобы подобные действия ока­зали помощь как народу Венгрии, так и народу Европы или всем остальным народам мира»¹⁸.

Даллес продолжал не замечать сути дела. Вопрос не носил юридического характе­ра; он заключался не в том, выполнила ли Америка свои обязательства, а в том, дей­ствовала ли она в соответствии со своими собственными заявлениями.

Провозгласив миссию универсального характера, Америка неизбежно должна была столкнуться с несоответствием принципов национальным интересам. Наложение Суэца и Венгрии друг на друга стало одним из подобных случаев. Величайшей амери­канской мечтой всегда была внешняя политика, ставящая во главу угла аксиомы все­объемлюще-универсального характера. И все же на протяжении десятилетия амери­канские политики высшего звена были повергнуты в отчаяние противоречиями, порождаемыми мировым лидерством, — уступками сомнительным предприятиям, со­ставляющим грубый хлеб повседневной дипломатической деятельности, а также вни­манием, которое следует уделять точкам зрения союзников с совершенно иным исто­рическим прошлым и перспективным видением мира. Суэц, казалось, предоставил возможность исправить этот недостаток и привести политику в соответствие с прин­ципами. Сама по себе боль, связанная с выступлением против ближайших союзников, послужила своего рода искуплением на пути к возврату к первозданной американской чистоте моральных помыслов.

Венгрия оказалась гораздо более сложным случаем, ибо требовала применения си­лы в любой форме. И все же американские руководители не желали рисковать жиз­нями американцев ради дела, пусть даже оскорбительного для совести, но не связан­ного с непосредственной защитой интересов американской безопасности. Принцип не позволяет двусмысленности и градаций. Применительно к Суэцу Америка могла настаивать на воплощении моральных аксиом в чистом виде, ибо последствия не таи­ли для нее ни малейшего риска. В Венгрии пришлось учитывать факторы «реальной политики», как это сделала бы на месте Америки любая другая нация, ибо настоя­тельное требование соблюдения принципов могло повлечь за собой неизбежный риск возникновения войны, быть может, даже ядерной. А когда на карту ставятся челове­ческие жизни, то государственный деятель обязан объяснить своему народу и самому себе, как соотносятся риск и интересы, сколь бы расширительно они ни толковались. Советский Союз был, бесспорно, готов идти на больший риск ради сохранения своих позиций в Восточной Европе, чем Соединенные Штаты могли бы себе позволить ра­ди освобождения Венгрии. Это уравнение обойти было невозможно. С точки зрения риторики, перед восстанием американская политика по отношению к Венгрии бы­ла, безусловно, слабой. С точки зрения национальных интересов, отказ пойти на риск возникновения войны был равно неизбежен и верен, хотя и не объясняет нежелание поднять невоенными средствами цену советской интервенции.

Соотношение Венгрии и Суэца задало координаты следующей фазе «холодной войны». Советский Союз сумел сохранить свои позиции в Восточной Европе; демократии — включая и Соединенные Штаты — претерпели относительное ослабление своих позиций на Ближнем Востоке. Советский Союз нашел путь обойти «сдерживание». В тот самый день, когда его войска терзали Будапешт и бои все еще продолжались, Хрущев угрожал Западной Европе ядерным нападением и призывал Соединенные Штаты к совместным военным действиям на Ближнем Востоке против своих ближайших союзников. Соединенные Штаты оставили Венгрию дрейфовать в море исторической эволюции, а своим союзникам внушили чувство беспомощности.

Одна вещь была в то время, не понята: изначальная слабость Советского Союза. По иронии судьбы коммунистические пропагандисты принципа соотношения сил во­влекли себя в предприятие, осуществлять которое оказались неспособны. Коммуни­стические лидеры могли вещать относительно объективных факторов сколько душе угодно, но факт остается фактом: единственные революции, имевшие место в разви­тых странах, совершались лишь в пределах сферы влияния советских коммунистов. В долгосрочном плане Советский Союз находился бы в большей безопасности, был бы экономически сильнее, если бы окружил себя восточноевропейскими правительства­ми финского типа, ибо тогда ему не надо было бы брать на себя ответственность за внутреннюю стабильность и экономический прогресс этих стран. Тогда как осущест­вление имперской политики в Восточной Европе истощало советские ресурсы и пуга­ло западные демократии, не укрепляя советского могущества. Коммунизм никогда не мог даже в условиях контроля над органами управления и средствами массовой ин­формации добиться общественного признания. Если коммунистическим лидерам Во­сточной Европы не хотелось сидеть исключительно на советских штыках, они вынуж­дены были подстраивать свои программы под своих националистических оппонентов. И потому после начального периода кровавого террора Кадар постепенно стал сдви­гаться в направлении целей, начертанных Надем, хотя он и не рискнул выйти из Варшавского пакта. Поколением позднее латентная советская слабость позволила счи­тать венгерское восстание предвестником окончательного банкротства коммунисти­ческой системы. Несмотря на все случившееся, через десять лет Венгрия станет намно­го внутренне свободнее, чем Польша, а ее политика будет в большей степени независима от Советского Союза. А еще через тридцать пять лет, во время очередной фазы московских попыток либерализации, Советы полностью потеряют контроль над ходом событий.

Итог 1956 года лег в основу страданий" и гнета, выпавших на долю очередного по­коления. Каким бы кратким ни казался историкам промежуток времени, оставшийся до окончательного краха, им нельзя измерить отчаяние, выпавшее на долю стран — жертв тоталитарного характера системы. Непосредственным следствием случившегося было то, что Москва, давая столь же неправильную оценку соотношению сил, как это делали капиталисты, имела все основания быть удовлетворенной. Истолковывая со­бытия года как сдвиг соотношения сил в свою пользу, Политбюро решилось на са­мый серьезный вызов «холодной войны» — берлинские ультиматумы.

 

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Хрущевский ультиматум:

Берлинский кризис

Годов

 

На Потсдамской конференции трое победителей решили, что Берлин будет управ­ляться четырьмя оккупирующими его державами: Соединенными Штатами, Велико­британией, Францией и Советским Союзом — и они же совместно будут править Германией. Как выяснилось, четырехстороннее управление Германией продолжалось чуть более года. В 1949 году западные зоны слились в Федеративную Республику, а русская зона стала Германской Демократической Республикой.

Согласно четырехсторонней договоренности по Берлину, город этот не являлся частью Германии — безразлично, Восточной или Западной, — а официально находил­ся под властью четырех победоносных союзников во второй мировой войне. Советы оккупировали крупный сектор в восточной части города, у американцев был сектор на юге, а британцы и французы соответственно обладали западом и севером. Весь Берлин превратился в остров внутри того, что стало Германской Демократической Республикой. Шли годы, и восточные немцы вместе с Советами стали воспринимать три западных сектора Берлина, как бревно в глазу, витрину процветания посреди уд­ручающей серости жизни коммунистического блока. Что еще важнее, Западный Бер­лин служил сборным пунктом для тех восточных немцев, которые желали эмигриро­вать на Запад: им просто надо было сесть на метро и проехать в один из западных секторов города, а потом подать заявление об эмиграции.

Поразительно, но, несмотря на совершенно очевидный четырехсторонний статус города, так никогда и не были выработаны не вызывающие споров и двусмысленных толкований договоренности по доступу в город. Хотя четыре державы выделили раз­нообразные дороги и воздушные коридоры для этой цели, они четко не договорились о механизме пользования ими для проезда в Берлин. В 1948 году Сталин попытался воспользоваться этим пробелом для того, чтобы ввести блокаду Берлина на том тех­ническом основании, что выделенные для доступа в Берлин дороги ставятся на ре­монт. После того как в течение года действовал налаженный Западом воздушный мост, доступ в Берлин был возобновлен, но юридические обоснования оставались по-прежнему зыбко-неопределенными.

В годы, непосредственно последовавшие за блокадой, Берлин превратился в круп­ный индустриальный центр, потребности которого в случае возникновения экстрен­ных ситуаций более не могли быть удовлетворены при помощи воздушного моста. Хотя Берлин в техническом смысле все еще оставался городом под четырехсторонним управлением, а за доступ в него нес ответственность Советский Союз, фактически трассы из столицы контролировал восточногерманский сателлит. Поэтому положение Берлина было в высшей степени уязвимым. Линии шоссейных, железнодорожных и воздушных сообщений представлялись легкой добычей для самых тривиальных попы­ток прервать их функционирование. Этому было очень трудно противостоять силой, даже если бы речь шла об угрозе свободе города. Теоретически весь военный тран­спорт проходил через находящийся под советским контролем пропускной пункт, но это было всего лишь фикцией: контролировала все проходы восточногерманская стража, а советские офицеры находились в расположенной неподалеку дежурке на

случай возникновения споров.

Неудивительно, что Хрущев, заинтересованный поиском места, где можно было бы продемонстрировать необратимый сдвиг в соотношении сил, решил поэксплуати­ровать уязвимость Берлина. В своих мемуарах он замечает: «Грубо говоря, на амери­канской ноге, стоящей в Европе, появился нарыв. Это был Западный Берлин. Как только нам хотелось наступить на ногу американцам и заставить их почувствовать боль, нам требовалось всего лишь затруднить связи Запада с городом через террито­рию Германской Демократической Республики».

Вызов со стороны Хрущева позициям Запада в Берлине произошел в тот самый момент, когда демократии убедили себя в том, что нынешний Генеральный секре­тарь — вся их надежда на мир. Даже столь скептический наблюдатель за происходя­щим на советской политической арене, как Джон Фостер Даллес, отреагировал на речь Хрущева на XX съезде партии в феврале 1956 года, возвестив, что он заметил «значительный сдвиг» в советской политике. По его словам, советские руководители сделали вывод, что «настало время коренным образом изменить свой подход к не­коммунистическому миру... Теперь они стремятся к достижению своих внешнеполи­тических целей с меньшими проявлениями нетерпимости и меньшим упором на на­силие». По той же самой модели в сентябре 1957 года, менее чем через год после Суэцкого и Венгерского кризисов, посол Ллуэлин Томпсон докладывал из Москвы, что Хрущев «действительно хочет и почти принужден к проведению разрядки в отно­шениях с Западом».

Поведение Хрущева не подкрепляло подобный оптимизм. Когда в октябре 1957 года Советы запустили искусственный сателлит — «спутник» — на околоземную ор­биту, Хрущев истолковал это, по существу, разовое достижение как доказательство того, что Советский Союз перегоняет демократические страны в научном и в военном отношении. Даже на Западе стала набирать силу концепция, будто бы система плано­вой экономики может в итоге оказаться выше экономики рыночной.

Президент Эйзенхауэр оказался чуть ли не в одиночестве, отказываясь разделить всеобщую панику. Будучи военным человеком, он понимал разницу между прототи­пом и военно-оперативным образцом вооружения. С другой стороны, Хрущев, вос­принимая собственное хвастовство всерьез, начал дипломатическое наступление на широком фронте. Предполагаемое советское ракетное превосходство он вознамерился превратить в какой-либо прорыв дипломатического характера. В январе 1958 года Хрущев заявил датскому журналисту:

«Запуск советских спутников в первую очередь показывает... что произошли се­рьезные изменения в соотношении сил между странами социализма и капитализма в пользу стран социализма»⁴.

В мире хрущевских фантазий Советский Союз был не только впереди Соединен­ных Штатов в военной и научной отраслях, но и должен был вскоре превзойти их по объему промышленного производства. 4 июля 1958 года он заявил на VII съезде Бол­гарской коммунистической партии: «Мы твердо убеждены, что близится время, когда социалистические страны перегонят наиболее развитые капиталистические страны не только по темпам роста, но и по объему промышленного производства».

Будучи преданным коммунистом, Хрущев практически не мог не пытаться пере­вести предполагаемое изменение соотношения сил в дипломатическую звонкую мо­нету. Берлин стал первой его целью. Хрущев начал противостояние тремя инициати­вами. 10 ноября 1958 года он произнес речь, где потребовал прекращения для Берлина четырехстороннего статуса и предупредил, что Советский Союз намеревает­ся передать контроль за доступом в город своему восточногерманскому сателлиту. Начиная с этого дня Хрущев призывал: «Пусть США, Великобритания и Франция строят собственные отношения с Германской Демократической Республикой и дого­вариваются с нею, если они заинтересованы в вопросах, касающихся Берлина». 27 ноября Хрущев превратил суть этой речи в официальные ноты Соединенным Штатам, Великобритании и Франции, где объявлял соглашение четырех держав по Берлину утерявшим силу и настаивал на превращении Западного Берлина в демили­таризованный «вольный город». Если в течение шести месяцев соглашение не будет достигнуто, то Советский Союз подпишет мирный договор с Восточной Германией и передаст свои оккупационные права и контроль над коммуникациями Германской Демократической Республике. Так Хрущев предъявил западным союзникам эквива­лент ультиматума.

10 января 1959 года Хрущев передал трем остальным оккупационным державам проект мирного договора, где устанавливался новый статус как Берлина, так и Во­сточной Германии. В конце того же месяца Хрущев выступил с обоснованием подоб­ной политики на XXI съезде коммунистической партии. Как мошенник, расхвали­вающий свой товар, он по ходу дела еще более завысил оценку советской мощи, заявив, что в совокупности с Китайской Народной Республикой Советский Союз уже производит половину мировой промышленной продукции; отсюда следовало, что «международное положение изменится радикальным образом».

Хрущев избрал пункт атаки с величайшим мастерством. Вызов, таившийся в пере­даче Восточной Германии права контроля над подъездами в Берлин, не носил пря­мого характера. Он заставлял демократии сделать выбор между признанием восточно­германского сателлита или войной по поводу того, кто технически будет штемпелевать транзитные документы. В то же время хрущевская бравада, к которой он был склонен по натуре, маскировала истинную слабость советской позиции. Во­сточная Германия теряла людей сотнями тысяч, поскольку ее граждане, чаще всего наиболее талантливые профессионалы, бежали в Западную Германию через Берлин. Берлин превращался в гигантскую дыру в «железном занавесе». Если бы эта тенден­ция продолжалась, то в Восточной Германии, провозгласившей себя «раем для рабо­чих», рабочих бы вообще не осталось.

Восточногерманское государство было самым слабым звеном в цепи советской сферы влияния. Имея перед собой гораздо более крупную, гораздо более процве­тающую пограничную Западную Германию и будучи признана только такими же со­ветскими сателлитами, Восточная Германия нуждалась в подтверждении законности своего существования. Утечка рабочей силы через Берлин ставила под угрозу выжива­ние ГДР как таковое. Если что-то не будет срочно сделано, настаивали восточноберлинские руководители, через несколько лет государство рухнет. Это означало бы со­крушительный удар по советской сфере влияния, которую Хрущев пытался сплотить. Перерезая пути побега, Хрущев надеялся дать восточногерманскому сателлиту вторую жизнь. А вынуждая Запад отступить, Хрущев надеялся ослабить связи с ним Федера­тивной Республики.

Хрущевский ультиматум разил политику Аденауэра прямо в сердце. В течение не­полного десятилетия Аденауэр систематически отвергал все предложения об ускоре­нии объединения путем отказа от связей с Западом. Советский Союз помахивал ней­трализмом перед носом германской публики еще в сталинском «мирном плане» 1952 года, причем внутригерманские оппоненты Аденауэра это поддерживали. Аденауэр ставил на карту будущее Германии, исходя из той предпосылки, что американские и германские интересы идентичны. Молчаливая сделка заключалась в том, что Федера­тивная Республика присоединится к атлантической оборонительной системе, причем союзники сделали бы объединение Германии неотъемлемой частью дипломатических отношений «Восток — Запад». Поэтому для Аденауэра Берлинский кризис вовсе не сводился к вопросу относительно процедур доступа в город. Он явился проверкой мудрости ориентации Федеративной Республики на Запад.

⇐ Предыдущая31323334353637383940Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: