Решение «уйти в отставку»: зов свободы

Глава 11

Решение «уйти в отставку»: зов свободы

 

Третье главное решение внутрипсихических конфликтов состоит, по сути, в том, что невротик ретируется с поля внутренней битвы, заявляя, что это его больше не интересует. Если ему удается принять и поддерживать установку «да мне плевать на все», внутренние конфликты его не так уж беспокоят, и он может поддерживать подобие внутреннего мира. Поскольку это возможно только вне активной жизни, «уход в отставку» кажется подходящим названием для этого решения. В каком‑ то роде это наиболее радикальное решение из всех и, вероятно, по этой самой причине гораздо чаще создает условия для комфортного функционирования. А поскольку наше ощущение «здоровья» стало неотчетливым, «ушедшие в отставку» часто производят впечатление здоровых.

Отставка может быть конструктивной. Как в случае множества пожилых людей, осознавших внутреннюю тщету честолюбия и успеха и смягчившихся потому, что они стали ожидать и довольствоваться меньшим, а отказ от лишнего придал им мудрости. Многие религиозные и философские течения проповедуют отказ от ненужного как одно из условий духовного роста и подвига: оставь личные амбиции, сексуальные желания, погоню за мирскими благами и будешь ближе к Богу. Не гонись за благами сиюминутными ради жизни вечной. Откажись от стремлений и удовольствий ради той власти духа, которая заложена потенциально в любом человеке.

Однако для невротического решения, которое мы сейчас обсуждаем, «отставка» всего лишь означает установление мира, в котором отсутствуют конфликты. В религиозных практиках поиск мира подразумевает не отказ от борьбы и стремлений, а скорее направление их к иной, высшей цели. Для невротика это скорее указание бросить борьбу и стремления и довольствоваться малым. Его «уход в отставку» – это процесс «усушки», ограничения, торможения жизни и роста.

Мы увидим далее, что отличие между здоровым и невротическим уходом в отставку не такое уж разительное, как я сейчас его представила. И в невротическом решении найдутся положительные стороны. Но невольно внимание акцентируется в основном на отрицательных результатах процесса. Это станет понятнее, если мы вспомним о двух других главных решениях. Там мы увидим более полную жизни картину: люди чего‑ то ищут, за чем‑ то гонятся, чем‑ то страстно увлекаются, неважно, речь идет о власти или о любви. Каждый испытывает надежду, гнев, отчаяние. Даже высокомерно‑ мстительный тип, хотя и бесстрастен, задушив свои чувства, все еще горячо желает успеха, власти, торжества – его так и тянет к ним. В ярком контрасте с этим картина «отставки», если ее последовательно поддерживают, это картина вечного отлива – жизни без боли или страстей, но и без вкуса.

Не удивительно, что основные характеристики невротической отставки отмечены аурой ограничения – чем‑ то, чего избегают, не хотят, не делают. В каждом невротике мы найдем что‑ то от ушедшего в отставку. Я попробую создать профиль тех, для которых это стало главным решением.

Первым признаком того, что невротик удалился с поля внутренней битвы, служит его позиция наблюдателя над собой и своей жизнью. Мы уже рассматривали эту установку как одно из средств снятия внутреннего напряжения. Поскольку его установка на отстраненность – преимущественная и всеобъемлющая, он наблюдает и за другими. Он живет, словно сидит в ложе театра, а происходящее на сцене его не слишком захватывает. Он не обязательно и не всегда хороший наблюдатель, но не лишен проницательности. Даже на самой первой консультации он может, давая ответы на вопросы, нарисовать свой портрет, основанный на беспристрастном наблюдении за собой. Но обязательно потом подчеркнет, что все его знания о себе ничего в нем не меняют. Разумеется, не меняют – ни одно из его открытий не было для него серьезным переживанием. По его понятиям, наблюдать – значит не принимать активного участия в жизни и бессознательно от него отказаться. Эту же установку он пытается сохранить при психоанализе. Он вроде бы заинтересован, но этот интерес продержится немного, на уровне интереса к приятному развлечению, – и ничего не изменится.

Есть, однако, нечто, чего он избегает даже в мыслях, – он не рискует увидеть ни один из своих конфликтов. Если он захвачен врасплох и с размаху наталкивается на свой конфликт, его охватывает паника. Но в основном он слишком бдительно стоит на страже своего покоя, чтобы что‑ то могло его задеть. Как только дело приближается к конфликту, весь его интерес к предмету исчезает. Или он внушает себе, что конфликт – не конфликт. Когда психоаналитик ловит его на этой тактике избегания и говорит ему: «Послушайте, ведь речь идет о вашей жизни», – пациент даже понятия не имеет, о чем ему говорят. Для него это не его жизнь, а жизнь, в которой он сторонний наблюдатель.

Вторая характеристика, тесно связанная с его неучастием в собственной жизни, это отсутствие серьезного стремления к достижениям и отвращение к усилиям. Я считаю эти две установки неразрывными, потому что их сочетание типично для «ушедшего в отставку». Многие невротики искренне хотят чего‑ то достичь, их раздражают внутренние запреты, мешающие этому. Но только не данный тип. Он бессознательно отбрасывает и достижения, и усилия. Он преуменьшает или решительно отрицает свои таланты, и ему достаточно малого. Он ни шагу не сделает, если его ткнуть носом в доказательства противоположного. Он лишь будет немного раздражен. Этот психоаналитик хочет пробудить в нем амбиции? Ему что, надо, чтобы он стал президентом США? Если же он не позволит признать в себе некоторой одаренности, он здорово испугается.

Вместе с тем он может сочинять прекрасную музыку, создавать картины, писать книги – правда, в воображении. Это его рецепт как отделаться и от стремлений, и от усилий. Его действительно могут посещать хорошие и оригинальные идеи на какую‑ то тему, но написать статью – это же потребует инициативы, кропотливой работы: надо продумать свои идеи, как‑ то их структурировать. Статья так и остается на уровне замысла. У него могут быть задумки написать рассказ или пьесу, но он ждет вдохновения. Тогда сюжет определится, и строчки сами побегут из‑ под его пера.

Исключительно изобретателен он в поиске причин не делать что‑ либо. Разве может быть хорошей книга, над которой пришлось столько потеть и мучиться? И без этого всякой ерунды понаписано! Разве не сузит его кругозор занятие каким‑ то одним делом, когда будут заброшены все другие интересы? Разве не портит человека участие в политике или во всяких интригах?

Это отвращение к усилиям может простираться на любую деятельность. Позже мы рассмотрим ситуацию, как человек уже не может и с места сдвинуться. Он откладывает со дня на день самые простые дела: написать письмо, прочесть книгу, сходить в магазин. Или он делает их, преодолевая внутреннее сопротивление, – нехотя, безразлично, неэффективно. Он может устать от одной лишь мысли о неизбежной активности (нужно куда‑ то идти, делать накопившуюся работу).

Сопутствует этому отсутствие целей и планов, как больших, так и малых. Что он на самом деле хочет делать в жизни? В его голове никогда не возникает этот вопрос, а когда его спрашивают, он отмахивается от вопроса, словно это к нему не относится. И в этом отношении он разительно отличается от высокомерно‑ мстительного типа, с его до мелочей разработанными долгосрочными планами.

Психоанализ показывает, что его цели ограничены и, опять же, негативны. На психоанализ он возлагает большие надежды: психоанализ должен избавить его от того, что ему мешает – от неловкости с незнакомыми людьми, от страха покраснеть, от обморока на улице. Или, может быть, психоанализ должен удалить ту или иную инертность, например заторможенность при чтении. Он может ставить и более широкую цель, которую он, с присущей для него неопределенностью, называет, скажем, «мир». Для него это означает просто отсутствие всяких неприятностей, тревог, расстройств. И естественно, все, на что он надеется, должно прийти само по себе, без боли и напряжения. Всю работу должен сделать психоаналитик. В конце концов, он специалист или нет? Визит к психоаналитику для него все равно что визит к стоматологу или терапевту: он будет послушно ждать, пока психоаналитик найдет и даст ему ключ ко всем его проблемам. А еще лучше, если бы можно было обойтись без разговоров. Были бы у психоаналитика такие лучи, вроде рентгеновских, которые бы высвечивали все, что пациент думает. И с гипнозом, может быть, все бы пошло быстрее и без всяких усилий со стороны пациента. Когда кристаллизуется новая проблема, его первая реакция – отчаяние от того, сколько работы впереди. Он вроде бы и не против того, чтобы что‑ то в себе углядеть. Он чаще всего против того, чтобы приложить усилия к изменению.

Шаг вглубь – и мы у самой сути ухода в отставку: ограничение желаний. Мы видели, как ограничиваются желания у других типов. Но там железные оковы были наложены на определенные категории желаний, например на желание близости с людьми или на желание торжествовать над ними. Нам знакома и неуверенность в своих желаниях, в основном идущая от того, что желания человека определяют то, что он должен желать. Эти тенденции активны и здесь. И также мы видим, как одна область бывает поражена сильнее другой и как непосредственные желания затираются внутренними предписаниями. Но «ушедший в отставку» человек считает, сознательно или бессознательно, что лучше ничего не желать и не ждать. Это иногда дает ему основания смотреть на жизнь пессимистично, с ощущением, что все это суета и нет ничего такого, ради чего стоило бы напрягаться. Чаще многие вещи кажутся желанными, но смутно и нехотя, не достигая живости конкретного желания. Если он все же имеет весомые желание или интерес, чтобы преодолеть установку «наплевать», они тут же слабеют, и восстанавливается гладь поверхности «неважно» или «не надо делать лишних движений». Такое отсутствие желаний может распространяться на профессиональную и личную жизнь – уже не требуется ни другого дела, ни назначения, ни брака, ни дома, ни машины, никаких простых радостей. Реализация таких желаний может восприниматься в первую очередь как бремя, которое ставит под угрозу его единственное желание – чтобы его не беспокоили. Сокращение желаний наполнено тремя основными, ранее упомянутыми характеристиками. Он может оставаться наблюдателем в собственной жизни, только если ему ничего особенно сильно не хочется. Вряд ли он будет ставить себе важные цели, если у него нет мотивирующей силы желаний. И наконец, у него нет такого сильного желания, которое сможет заставить его делать усилия. Следовательно, два главных его невротических требования гласят, что жизнь должна быть легкой, безболезненной, не требующей усилий и его не должны беспокоить.

Особенно старательно он избегает привязанностей. Ничто не должно быть настолько важным для него, чтобы он не мог без этого обойтись. Ему может понравиться женщина, какой‑ то город или хорошая выпивка, но он не должен от этого зависеть. Как только какое‑ то место, человек или люди становятся дороги ему настолько, что ему будет больно их лишиться, он спешит отказаться от своих чувств к ним. И другой человек не должен и помышлять, что он ему нужен или что их отношения в порядке вещей. При малейшем подозрении он склонен немедленно рвать отношения.

Принцип неучастия, так, как он выражен в его позиции наблюдателя в собственной жизни и в его отказе от желаний, он переносит и на свои отношения с людьми. Они характеризуются его эмоциональной отстраненностью от других. Он может получать удовольствие от поверхностных или кратковременных отношений, но он не должен вкладывать эмоции. Он не должен настолько привязываться к человеку, чтобы ему невозможно стало существовать без его общества, или помощи, или сексуальных отношений с ним. Эту отстраненность ему легче сохранять, так как он, в отличие от других невротических типов, не ждет многого – ни хорошего, ни плохого, от других, и вообще ничего не ждет. Даже в тяжелой ситуации ему не придет в голову попросить о помощи. С другой стороны, он может довольно охотно помогать другим, но только при условии, что это не свяжет его эмоционально. Он не хочет и не ждет благодарности[66].

Секс может играть для него различные роли. Иногда это единственный мостик к другим. Тогда он заводит множество временных связей, от которых отказывается раньше или позже. Они не имеют права перерождаться в любовь. Он отдает себе отчет в том, что имеет потребность не связывать себя ни с кем. Или же поводом для прекращения отношений он может считать удовлетворенное любопытство. Он скажет, что любопытство привлекло его к этой женщине, а теперь он получил новые впечатления, и она ему больше не интересна. В таких случаях он относится к женщинам как к новой обстановке или новому окружению. Теперь он их знает, и они ему больше не интересны, так что он поищет что‑ нибудь еще. Это не просто рационализация его отстраненности. В отличие от других, свою наблюдательскую позицию он проводит более сознательно и более последовательно и этим иногда создает ошибочное впечатление вкуса к жизни.

В некоторых случаях он вообще лишает себя, задавив все желания в этом отношении. У него не возникает даже эротических фантазий или, если они все‑ таки появляются, это обрывки фантазий – вот и все, что составляет его сексуальную жизнь. Его реальный контакт с другими остается на уровне отдаленного дружеского интереса.

Если у него все‑ таки складываются продолжительные отношения, он и тогда должен сохранять дистанцию. В этом отношении он – полная противоположность смиренному типу с его неуемной страстью быть одним целым с партнером. Для него существует несколько способов сохранять дистанцию. Он может исключить секс как слишком интимную вещь для постоянных отношений и удовлетворять свои сексуальные потребности с чужими людьми. И наоборот, он может ограничить отношения сексуальными контактами, не посвящая в свои переживания партнера[67]. В браке он может быть внимателен к партнеру, но о себе старается не говорить. Он может настаивать на том, чтобы посвящать себе значительную часть времени, или на том, чтобы путешествовать в одиночестве. Он может ограничивать отношения выходными днями или совместными поездками.

Позволю себе одно замечание, значение которого мы увидим позднее. Страх перед эмоциональной вовлеченностью – это не то же самое, что отсутствие положительных чувств. Напротив, не было бы необходимости так строго стоять на страже своего покоя, если бы у него был общий запрет на нежные чувства. Он способен на глубокие чувства, но они должны оставаться его внутренней святыней. Это его и только его личное дело. В этом отношении он отличается от высокомерно‑ мстительного типа, который тоже замкнут, но бессознательно напрочь отучил себя от положительных чувств. Он отличается от него и тем, что не хочет сближения с другими через сопротивление, тогда как высокомерный тип часто одержим гневом, и битва – его родная стихия.

Другая характеристика «отставного» человека – его сверхчувствительность к влиянию, давлению, принуждению или узам любого рода. Это напрямую связано с его отстраненностью. Еще до начала каких‑ то личных отношений или коллективной деятельности он может испытывать страх перед продолжительной связью. И вопрос о том, как он сможет от нее освободиться, встает перед ним заранее, когда ее еще нет и в помине. Перед женитьбой этот страх и вовсе может перерасти в панику.

Не важно, что ему покажется принуждением и вызовет его возмущение. Это может быть любое соглашение: договор об аренде жилья, долгосрочный контракт. Это может быть физическое давление, даже от воротничка сорочки, пояса, туфель. Может быть дискомфорт от того, что кто‑ то загораживает ему вид. Он может возмутиться, что другие от него чего‑ то ждут – рождественских подарков, ответов на письма, оплаты счетов в определенное время. Это может распространяться на общественные институты, уличное движение, условные соглашения, постановления правительства. Он не борется против всего этого – он и не боец; но внутри себя он бунтует и может сознательно или бессознательно фрустрировать других в своей пассивной манере – не отвечая или забывая.

Его чувствительность к принуждению определяет его инертность и ограничение желаний. Так как усилия прилагать лень, он может счесть любое ожидание от него какого‑ то действия принуждением, даже если это явно в его интересах. Связь с ограничением желаний более сложная. Он боится, и на то есть причины, что кто угодно, более волевой, может легко навязать ему что угодно и подбить его на что угодно одной своей большей решимостью. Но здесь не обходится без экстернализации. Не имея собственных желаний или предпочтений, ему покажется, что он уступает желаниям другого человека, когда на самом деле следует за собственными. Приведу пример из обычной жизни: молодого человека пригласили в гости, но в тот день он должен был встретиться со своей девушкой. Однако в то время он ситуацию видел по‑ другому. Он встретился с девушкой, считая, что «уступает» ее желанию, и весь вечер возмущался «принуждением» с ее стороны. Один мой пациент очень правильно заметил: «Природа не терпит пустоты. Когда молчат твои желания, врываются желания других». Могу только добавить: желания существующие, предполагаемые или перенесенные на них.

Чувствительность к принуждению затрудняет психоаналитическую работу тем больше, чем больше в пациенте не просто негативного отношения, а негативизма. Его могут снедать нескончаемые подозрения, что психоаналитик хочет на него повлиять и переделать его по заранее заготовленному образцу. Эти подозрения малодоступны для психоанализа, если инертность пациента не дает ему проверить любое предположение психоаналитика, несмотря на все его просьбы. Мотивируя тем, что психоаналитик оказывает на него неподобающее влияние, он может отвергать любой вопрос, утверждение или интерпретацию, которые явно или неявно задевают какую‑ то его невротическую позицию. Прогресс в этом отношении недостижим из‑ за того, что он не будет долгое время выказывать никаких подозрений, поскольку боится трений. Он может просто отнести это в счет личных предрассудков психоаналитика или его хобби. Так что не стоит беспокоиться об этом, и можно все это проигнорировать. Например, психоаналитик, может предположить, что имеет смысл исследовать отношения пациента с другими людьми. Пациент тут же переходит в оборону, думая про себя, что психоаналитик хочет пробудить в нем стадные инстинкты.

И последнее, что сопутствует «уходу в отставку», – это отвращение к переменам, ко всему новому. Оно тоже очень разнится по форме и силе. Чем сильнее инертность, тем сильнее ужас перед переменами и будущими усилиями. Он лучше смирится со status quo (будь это работа, жилье, начальник или супруг), чем будет что‑ то менять. Ему не приходит в голову и то, что в его силах улучшить ситуацию. Можно сделать перестановку в квартире, больше времени отдыхать, больше помогать жене. Подобные предложения он встречает с вежливым равнодушием. Помимо инертности за эту установку отвечают еще два фактора. Поскольку от любой ситуации его ожидания не высоки, его побуждение изменить ее в любом случае не отчетливо. И он считает любой порядок вещей определенным раз и навсегда. Это просто такой человек, конституция у него такая. Жизнь такая – это судьба. Хотя он и не жалуется на ситуацию, которая была бы невыносима для большинства, его смирение с положением вещей часто похоже на мученичество смиренного типа. Но сходство чисто внешнее: источники смирения совершенно различные.

Мои примеры отвращения к переменам до сих пор касались внешних предметов. Однако я не считаю это основной характеристикой «отставки». Нежелание менять что‑ либо в окружении в некоторых случаях очевидно, а в других создается противоположное впечатление – неугомонного, не находящего себе покоя человека. Но во всех случаях есть выраженное отвращение ко внутренним изменениям. Так или иначе, это свойственно всем неврозам[68], но это отвращение возникает при необходимости изменить конкретные факторы, относящиеся в основном к принятому главному решению. Это верно и для типа, который мы рассматриваем, но по причине статичной концепции Я, укорененной в природе решения «уйти в отставку», его отталкивает сама идея перемен. Сама суть этого решения – уйти от активной жизни, активных желаний, стремлений, планов, усилий и действий. Психоанализ, по его убеждению, должен быть разоблачением, которое, случившись однажды, изменит вещи к лучшему раз и навсегда. Он не разделяет представления о том, что это процесс, в ходе которого к проблеме подходят с разных сторон, видят все новые связи, открывают все новые ее значения, пока не обнаруживаются ее корни и что‑ то меняется изнутри.

Вся установка на «уход в отставку» может быть сознательной; в этих случаях ее рассматривают как высшую мудрость. Но, по моему опыту, чаще в ней не отдают себе отчета, и человек знает лишь о некоторых ее аспектах, упомянутых здесь, хотя, как мы сейчас увидим, он может называть их по‑ другому, потому что видит их в ином свете. Чаще всего он знает только о своей замкнутости и чувствительности к принуждению. Но, как и везде, где затронуты невротические потребности, мы видим природу потребностей «ушедшего в отставку», наблюдая, когда он реагирует на фрустрацию, когда становится беспокойным или устает, отчаивается, впадает в панику или возмущается.

Психоаналитику знание основных характеристик типа помогает быстро оценить общую картину. Когда та или иная характеристика привлекает наше внимание, мы должны поискать остальные и, вполне вероятно, найдем их. Как я старалась показать, это не раздробленные фрагменты, а тесно переплетенная структура. Это картина с цельной и последовательной композицией, выдержанная в едином цвете.

Теперь мы попытаемся прийти к пониманию динамики картины, ее истории и смысла. Пока что мы видели, что «уход в отставку» является главным решением внутрипсихических конфликтов путем отказа от них.

При первом взгляде создается впечатление, что «ушедший в отставку» главным образом отказался от своего честолюбия. Он акцентирует наше внимание на этой стороне решения и склонен считать ее катализатором своего развития. Иногда история его жизни также подтверждает, довольно явно, такое впечатление, поскольку в ней может быть заметна перемена в этом отношении. Ближе к подростковому возрасту он часто делает многое, что говорит о значительной энергии и одаренности. Он может быть находчив, может преодолеть материальные трудности и завоевать достойное место в обществе. Он может быть честолюбивым в школе, первым в классе, блистать в дискуссиях или в каких‑ то прогрессивных политических движениях. По крайней мере, часто случаются периоды, когда он сравнительно оживлен, многим интересуется, нарушает традиции, в которых рос, и строит планы о будущих свершениях.

За этим часто наступает период упадка: тревоги, депрессии, отчаяния из‑ за какой‑ то неудачи или неблагоприятной жизненной ситуации, в которую он попал именно из‑ за своего бунтарского порыва. Кажется, что именно здесь и зашла в тупик стремительная линия его жизни. Люди говорят, что они «привыкли» и «остепенились». Некоторые замечают, что они по молодости рвались в небеса, а теперь спустились на землю. А это естественный ход вещей. Другие, помудрее, беспокоятся. Потому что они, видимо, утратили вкус к жизни, интерес ко многому и достигли меньших горизонтов, чем сулили их дарования и возможности. Что с ним такое? Конечно, ряд несчастий или лишений может подрезать крылья человеку. Но в тех случаях, которые я имею в виду, обстоятельства были не слишком неблагоприятны, чтобы все можно было списать на них. Следовательно, определяющим фактором должен был послужить психологический стресс. Однако и такой ответ не может нас удовлетворить, поскольку есть другие люди, которые тоже пережили период внутренних метаний, но вышли из него иными. На самом деле перемена – результат не конфликтов или их масштаба, а скорее того способа, которым был достигнут мир с самим собой. Он попробовал повернуться лицом к своим конфликтам – и решил от них уйти. Выбору этого пути предшествовала история, речь о которой пойдет позже. Сперва нам нужна более ясная картина его отстранения.

Давайте сперва обратим внимание на главный внутренний конфликт между влечением к захвату и влечением к смирению. У двух типов личности, которые обсуждались в предшествующих трех главах, одно из этих влечений находится на переднем плане, а другое подавлено. Но стоит решению «уйти в отставку» возобладать, типичная картина этого конфликта становится иной. Очевидным образом не подавляются склонности ни к захвату, ни к смирению. Считая, что мы знакомы с их проявлениями и последствиями, нам не трудно ни наблюдать их, ни осознать (до некоторой степени). Фактически, если бы перед нами стояла задача все неврозы классифицировать либо как «смирение», либо как «захват», было бы не так просто решить, к какой категории отнести «отставку». Мы могли бы только утверждать, что, как правило, одна или другая склонность превалирует или в смысле ее близости к осознанию, или в смысле ее большей силы. В какой‑ то степени индивидуальные различия внутри группы зависят от этого превалирования. Однако иногда они представляются достаточно сбалансированными.

Склонность к захвату у данного типа может выражаться и в определенной мании величия: в воображении он делает что‑ то грандиозное или обладает необычайными качествами. Более того, он часто считает себя выше других, и это заметно по его поведению или по преувеличенному чувству собственного достоинства. Его горделивое Я занимает все его самоощущение. Но качества, которыми он гордится, по контрасту с захватническим типом все служат «уходу в отставку». Он гордится своей замкнутостью, «стоицизмом», самодостаточностью, нелюбовью к принуждению, своей позицией «над схваткой». Он может достаточно осознавать свои требования и эффективно проводить их в жизнь. Однако содержание этих требований особое, поскольку проистекают они из потребности защитить свою башню из слоновой кости. Он считает, что имеет право на то, чтобы другие не влезали в его частную жизнь, не ждали от него ничего и не тревожили его, имеет право быть свободным от необходимости зарабатывать на жизнь и от ответственности. В конце концов, захватнические склонности проявляются и в некоторых вторичных образованиях, развившихся из его основного «ухода в отставку», таких как преувеличенная забота о своем престиже или открытый бунт.

Но эти захватнические склонности исчерпали свою активную силу, поскольку он отказался от своего честолюбия в смысле отказа от любого активного преследования честолюбивых целей и от активного стремления к ним. Он решил не желать этого и оставить все попытки чего‑ то достичь. Если он способен к продуктивной работе, то будет делать ее с величайшим отвращением или с показным пренебрежением к тому, что хочет или ценит мир вокруг него. Это характерно для группы открытых «бунтовщиков». Не хочет он предпринимать и никаких активных или агрессивных действий ради реванша или мстительного торжества; он отбросил влечение к реальной власти. На самом деле, как и предполагает смысл «отставки», идея лидерства, влияния на людей или манипулирования ими ему довольно противна.

С другой стороны, если превалирует склонность к смирению, налицо низкая самооценка «ушедшего в отставку». Он может быть кротким и не считать себя важной персоной. У него могут быть установки, которые мы вряд ли признали бы смирением, если бы не изучали так подробно решение о полном смирении. Он часто остро чувствует потребности других людей и тратит добрую часть жизни на помощь или услуги им. Он часто беззащитен перед грубой силой или навязчивостью и скорее примет вину на себя, чем обвинит других. Он может очень бояться задеть чьи‑ то чувства. Он склонен уступать. Эта последняя склонность, однако, продиктована не потребностью в привязанности, как у смиренного типа, а потребностью избежать трений. В глубине души его так же пугает потенциальная сила тенденции к смирению. Он может, например, с тревогой доказывать, что, если бы он не отстранялся, ему бы сели на шею.

Подобно тому, что мы видели в отношении захватнических тенденций, смиренные тенденции тоже представляют собой скорее установки, чем активные, властные влечения. Характерные черты страсти придает смирению зов любви, а здесь его нет, поскольку «ушедший в отставку» решил не хотеть, не ждать ничего от других и не вступать в эмоциональные отношения с ними.

Теперь мы понимаем значение ухода от внутренних конфликтов между двумя влечениями: к захвату и к смирению. Когда активные элементы этих влечений исключены, они перестают быть противоборствующими силами, следовательно, в конфликте больше не участвуют. Сравнивая три главных попытки обрести цельность, мы видим, что в первых двух человек надеется достичь интеграции, пытаясь исключить одну из противоборствующих сил; в решении об отставке он пытается обездвижить обе силы. И он может это сделать, потому что прекратил активную погоню за славой. Он все еще должен быть своим идеальным Я, а значит, его гордыня со своими надо продолжает жить, но не идет на поводу у активных влечений к ее актуализации – то есть он прекратил действия по ее воплощению в жизнь.

Подобная обездвиживающая тенденция действует и по отношению к его реальному Я. Он все еще хочет быть самим собой, но тормозит перед инициативой, усилиями, живыми желаниями и стремлениями и затягивает в тугой узел свою естественную потребность в самореализации. Как в рамках идеального, так и реального Я, он ставит ударение на быть, а не на «достичь» или «дорасти». Но его стремление все еще быть собой позволяет ему сохранить некоторую спонтанность в эмоциональной жизни, и в этом отношении он может быть менее отчужденным от себя, чем другие невротические типы. Он может испытывать сильное личное чувство к религии, искусству, природе, то есть к чему‑ то внеличному. И часто (хотя он не позволяет своим чувствам сблизить его с другими людьми) он способен эмоционально воспринимать других и особенности их потребностей. Эта сохраненная способность еще более выделяется, когда мы сравниваем его со смиренным типом. Последний точно так же не убивает в себе положительные чувства, напротив, он заботливо их взращивает. Но они становятся чересчур напоказ, «ненастоящими», поскольку поставлены на службу «любви», то есть сдаются на милость победителя. Он хочет потерять себя в своих чувствах и обрести цельность, слившись с другими. «Ушедший в отставку» стремится сохранить свои чувства в глубине сердца. Сама идея слияния неприятна ему. Он хочет быть «собой», хотя довольно смутно представляет, что это значит, и фактически «плавает» в этом вопросе, сам того не понимая.

«Отставка» приобретает свой негативный или статичный характер благодаря процессу «обездвиживания». Но здесь мы должны задать важный вопрос. Впечатление статичного состояния, характеризуемого чисто негативно, постоянно подкрепляется новыми наблюдениями. Но справедливо ли это для явления в целом? В конце концов, никто не живет одним отрицанием. Может быть, мы не до конца понимаем смысл «отставки»? Может, «уходящий в отставку» стремится и к чему‑ то позитивному? Скажем, к миру любой ценой? Конечно, но у его «мира» негативные качества. В двух других решениях присутствует мотивация, дополняющая потребность в интеграции – могущественный зов чего‑ то позитивного, что придает жизни смысл: зов власти в одном случае, зов любви – в другом. Не содержится ли подобный призыв чего‑ то более позитивного и в решении об «отставке»?

Когда такие вопросы возникают во время психоанализа, полезно внимательно прислушаться к мнению самого пациента. Обычно что‑ то подобное мы не принимаем всерьез. Давайте вопреки обычаю тщательнее исследуем то, как наш тип смотрит сам на себя. Мы видели, что он, подобно другим, рационализирует и приукрашивает свои потребности так, чтобы все они представали высшими добродетелями. Но в этом отношении мы должны провести различие. Иногда он превращает потребность в добродетель понятным способом, презентуя, например, свое отсутствие стремлений как свою позицию быть выше борьбы и противостояния, свою инертность как презрение к тому, чтобы зарабатывать на жизнь в поте лица. По мере того как продвигается психоанализ, такое прославление обычно просто пропадает, без долгих разговоров. Но есть и другое прославление, с которым не расстаются так легко, потому что оно слишком важно для него. И оно касается всех его рассуждений о независимости и свободе. Фактически большинство из его основных характеристик, которые мы рассматривали в свете «отставки», имеют смысл и с точки зрения свободы. Любая более сильная привязанность ограничила бы его свободу. И потребности тоже. Он бы зависел от своих потребностей, а потребности поставили бы его в зависимость от людей. Если бы он посвятил себя одной цели, он был бы не свободен для множества других вещей, которыми мог бы увлечься. Так в новом свете предстает его чувствительность к принуждению. Он хочет быть свободен и, следовательно, никакого давления не потерпит.

Соответственно, когда эта тема обсуждается при психоанализе, пациент принимается яростно защищаться. Как можно человеку не хотеть свободы? Как можно не впасть в уныние, если его заставляют все делать из‑ под палки? И не потому ли его тетя или друг превратились в бесцветные, безжизненные существа, потому что всегда делали все, чего от них хотели? Неужели психоаналитик хочет его приручить, загнать в тесные рамки, чтобы он стал домиком в ряду домов со всеми удобствами, неотличимых друг от друга? Он ненавидит всякий распорядок. Он никогда не ходит в зоопарк, для него невыносим вид животных в клетках. Он хочет делать что ему нравится и когда нравится.

Давайте рассмотрим некоторые из его доводов, оставив остальные на потом. Мы поняли, что свобода для него – возможность делать то, что ему нравится. Психоаналитику здесь видна очевидная слабость его доводов. Поскольку пациент приложил все силы, чтобы заморозить свои желания, он просто не знает, что же ему нравится. И в результате он часто не делает совсем ничего или ничего стоящего. Но это его не беспокоит, потому что он, судя по всему, рассматривает свободу в основном как свободу от других – от людей или от общественных институтов. Что бы ни делало эту установку столь важной для него, он намерен защищать ее до последней капли крови. Пусть эта идея свободы снова представляется нам негативной – свобода от, а не для, – она действительно манит его, чего не скажешь о других решениях. Смиренному человеку свобода скорее внушает страх из‑ за своей потребности в привязанности и зависимости. Захватчик с его страстью к той или иной власти склонен презирать идею свободы.

Что же объясняет этот зов свободы? Из какой внутренней необходимости он возникает? В чем его смысл? Чтобы прийти к некоторому пониманию, мы должны вернуться к истории детства таких людей, которые позже решили свои проблемы, «уйдя в отставку». В этой истории мы часто обнаруживаем стесняющие ребенка влияния, против которых он не мог восставать открыто, потому что они были слишком сильны или слишком непонятны. Атмосфера в семье могла быть настолько напряженной, эмоциональное поглощение настолько полным, что уже не осталось места для индивидуальности ребенка, эти обстоятельства грозили его раздавить. С другой стороны, к нему могли быть привязаны, но так, что это скорее отпугивало, чем согревало его. Например, один из родителей был слишком эгоцентричен, чтобы хоть сколько‑ то понимать потребности ребенка, но сам категорически требовал, чтобы ребенок его понимал и оказывал ему эмоциональную поддержку. Или же один и

⇐ Предыдущая10111213141516171819Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: