Окончательный уход; Никсон 4 глава

Обе эти точки зрения были в те времена в высшей степени не модны. Никсон в интервью журналу «Тайм» 3 января 1972 года утверждал следующее:

«Мы должны помнить, что единственным условием продолжительных историче­ских периодов мира было равновесие сил. Ведь именно тогда, когда одна из наций становится значительно сильнее своего потенциального соперника, возникает опас­ность войны. Поэтому я полагаюсь на мир, где Соединенные Штаты обладают могу­ществом. Я думаю, что такой мир будет и лучше и безопаснее, когда у нас будут здо­ровые и сильные Соединенные Штаты, Европа, Советский Союз, Китай, Япония, взаимно уравновешивающие друг друга, не действующие друг против друга, соз­дающие баланс сил».

В то же время Никсон являлся воплощением изначальной противоречивости своего общества — нужно выглядеть целеустремленно-решительным, оставаясь в за­висимости от традиционного идеализма как источника сил. Невероятно, но президен­том, наиболее почитаемым Никсоном, хотя его собственные принципы были в выс­шей степени далеки от вильсонианства, был как раз сам Вудро Вильсон. Каждый новый президент избирает, портреты каких своих предшественников будут висеть у него в кабинете. Никсон выбрал Вильсона и Эйзенхауэра. А когда он распорядился, чтобы в Овальном кабинете поставили старый письменный стол Вильсона, получи­лось, словно улыбка истории шла за Никсоном по пятам: стол, который добыл заве­дующий хозяйственной частью Белого дома, оказался принадлежащим не Вудро Вильсону, а Генри Вильсону, вице-президенту при Улиссе Гранте.

Никсон часто пользовался стандартной вильсоновской риторикой. «У нас действи­тельно есть судьбоносное предназначение, — заявил он, — и нет никакого смысла де­монстрировать, подобно другим нациям в прошлом... пример духовного лидерства и идеализма, который не в состоянии обеспечить материальная сила или военное могу­щество»². И он на деле, а не только на словах, разделял великую американскую мечту о внешней политике, свободной от цинизма:

«Говоря о Соединенных Штатах, я могу утверждать следующее: мы не претендуем ни на чью территорию; мы не ищем господства ни над каким народом; мы претенду­ем на право жить в мире, причем не только наше собственное, но и для всех народов мира. Наша мощь может использоваться лишь для того, чтобы сохранять мир, но не для того, чтобы его разрушать, лишь для того, чтобы защищать свободу, а не для того,

чтобы ее губить».

Призыв к альтруизму со стороны президента, который неустанно настаивал, чтобы будущее мира предопределялось пятью великими державами, преследующими соб­ственные национальные интересы, явился составной частью новаторского синтеза американского опыта. Никсон воспринимал американский идеализм всерьез в том смысле, что разделял страстный интернационализм Вильсона и веру его в незамени­мость Америки. Но он чувствовал себя в равной степени обязанным соотносить мис­сию Америки с собственными выводами по поводу того, как на самом деле функцио­нирует мир. Даже если Никсону хотелось, чтобы его страна придерживалась вильсоновских ценностей, он также с болью осознавал, что на его долю выпала судь­ба исполнить неблагодарную обязанность обеспечить прекращение Америкой кресто­вых походов в защиту этих ценностей посредством посылки своих вооруженных сил

по всему свету.

Отправной точкой для Никсона послужила американская исключительность, хотя широкие знакомства с иностранными руководителями научили его тому, что альтру­истов среди них маловато; если бы им можно было дать «сыворотку правды», то большинство из них высказалось бы в пользу большей предсказуемости в американ­ской внешней политике, и они сочли бы национальные интересы Америки более на­дежным внешнеполитическим фундаментом, чем альтруизм. Вот почему Никсон предпочитал одновременно действовать в двух направлениях: объяснять свои цели при помощи вильсонианской риторики и апеллировать к национальным интересам Америки для подкрепления собственной тактики.

По иронии судьбы такое понимание Никсоном роли Америки в достижении мира во всем мире могло бы поставить президента в оппозицию множеству достойных аме­риканцев — его современников, которые ранее придерживались вильсонианства, а те­перь настаивали на проведении политики, которая, по мнению Никсона, была тожде­ственна отказу Америки играть какую бы то ни было роль в мировой политике.

Никсон, великолепно отдавая себе отчет в том, что его собственное, достаточно праг­матичное, видение характера глобальной ответственности Америки аналогично, с точ­ки зрения его предшественников, отступлению от прежних рубежей, поставил перед собой задачу сформулировать приемлемую для идеалистической Америки задачу в бес­прецедентно сложной международной обстановке — такую, где, по мнению Никсона, вильсонианство и «Realpolitik» слились бы воедино.

Стратегия «сдерживания» раннего послевоенного периода выдвинула Америку на передовые рубежи любого из международных кризисов; рвущая сердце риторика пе­риода Кеннеди выдвигала задачи, стоявшие вне пределов физических и эмоциональ­ных возможностей Америки. В результате этого американская моральная праведность превратилась в ненависть к самой себе, а критика перенапряжения сил в самоустра­нение. В подобной обстановке Никсон счел первоочередной задачей воспользоваться опытом Вьетнама в перспективном плане. Соединенные Штаты оставались жизненно важным фактором международной стабильности, но они оказались не в состоянии выдерживать безудержный интервенционизм, загнавший свыше 500 тыс. американцев в Индокитай в отсутствие стратегии победы. Выживание человечества коренным об­разом зависело от отношений между двумя сверхдержавами, но мир во всем мире за­висел от того, сможет ли Америка провести грань между обязательствами, где ее роль чисто вспомогательная, и моральными акциями, где ее собственное участие обяза­тельно, причем сумеет ли она при этом выполнить последнее без саморазрушения.

Никсон воспользовался довольно необычным поводом, чтобы предложить ответ на подобные дилеммы. 25 июля 1969 года президент оказался на острове Гуам, откуда он начинал поездку по всему земному шару — от Юго-Восточной Азии до Румынии. В начале дня он был свидетелем посадки на воду неподалеку от острова Джонсона в Тихом океане первых астронавтов, совершивших высадку на Луну. Современный журнализм, неспособный подолгу освещать даже самую новейшую историческую дра­му, нуждается в новом событии для каждого цикла новостей, особенно во время пре­зидентских поездок. А Гуам по отношению к месту приводнения находится по ту сто­рону линии перемены дат (вот почему посадка астронавтов считается происшедшей 24 июля) и потому явился частью другого цикла новостей.

Осознавая это, Никсон воспользовался случаем, чтобы выдвинуть принципы, определяющие новый подход его страны к международным делам. Хотя Никсон и его советники часто обсуждали этот новый подход, представить его широкой обществен­ности именно при данных конкретных обстоятельствах не планировалось. И потому для всех, включая и меня, было полнейшей неожиданностью, когда Никсон объявил о новых критериях, предопределяющих вовлеченность Америки за рубежом. Полу­чившие с тех пор название «доктрина Никсона», они были подробно представлены в речи в ноябре 1969 года, а затем в феврале 1970 года в первом годовом отчете прези­дента по вопросам внешней политики — нововведении того времени, когда Никсон обрисовал фундаментальные основы своей внешней политики.

«Доктрина Никсона» дала объяснение тому парадоксу, что обе послевоенные кам­пании Америки военного характера — Корея и Вьетнам — осуществлялись ради стран, по отношению к которым у Америки не было официальных обязательств, и в регионах, которые формально находились вне сферы деятельности оборонительных союзов. Применительно к этим регионам доктрина Никсона находила средний путь между перенапряжением и самоустранением посредством установления трех крите­риев американской вовлеченности:

«Соединенные Штаты будут верны своим договорным обязательствам.

Соединенные Штаты „обеспечат щит на случай, если одна из ядерных держав бу­дет угрожать свободе союзной нам нации или нации, чье выживание жизненно важно с точки зрения нашей безопасности".

В случаях неядерной агрессии Соединенные Штаты „позаботятся о нации, испы­тывающей непосредственную угрозу, и примут на себя основную ответственность по обеспечению живой силы для организации обороны"». Реальность, однако, с трудом укладывалась в рамки формальных критериев. За­верения в том, что Америка будет верна принятым на себя обязательствам, были ударом железной палки по днищу пустого ведра; как и уверения в целомудрии, они не отличались особой убедительностью, ибо вряд ли отказ от обязательств мог быть громогласно провозглашен до начала событий. При любых обстоятельствах ключе­вым вопросом ядерной эры было не соблюдение обязательств как таковых, а их определение и толкование. «Доктрина Никсона» не содержала указаний на то, как следует разрешать разногласия между союзниками по поводу ядерной стратегии: то есть будет ли использовано ядерное оружие вообще, а если да, то, грубо говоря, на чьей территории; будут ли союзники полагаться на ядерную войну всеобщего харак­тера, которая в основном затронет сверхдержавы, или на некую версию стратегии «гибкого реагирования», которая преимущественно ставила под удар территории жертв агрессии.

Заявление, гласящее, что Соединенные Штаты обеспечат щит для стран, «чье вы­живание жизненно важно с точки зрения нашей безопасности», в случае если им бу­дет угрожать ядерная держава, содержало в себе два противоречия: если Соединенные Штаты защищают страны, жизненно важные для нашей безопасности, только тогда, когда им угрожает ядерная держава, как поведут себя Соединенные Штаты, если стране, жизненно важной для нашей безопасности, будет угрожать неядерная держава или если эта ядерная держава предпочтет не применять ядерное оружие? А если под­держка перед лицом ядерной угрозы более или менее автоматическая, то нужны ли официально оформленные оборонительные союзы?

«Доктрина Никсона» также требует от находящихся под угрозой стран принимать на себя большее бремя применительно к защите при помощи обычных вооружений. Но что будет делать Америка, если страна, находящаяся под угрозой, будет рассчиты­вать на американскую поддержку независимо от того, сможет ли она нести свою долю усилий по обеспечению обороны — особенно перед лицом давления со стороны ядерной державы? По иронии судьбы упор, который делала администрация Никсона на обеспечение собственных национальных интересов, потенциально таил в себе сти­мул для прочих наций проигнорировать призыв к совершению больших усилий в об­ласти обороны. Ибо если определяющими на деле являются именно национальные интересы, то Америка обязана будет защищать любую территорию, значимую с точки зрения собственной безопасности, независимо от достоинств жертвы или ее вклада в обеспечение всеобщей безопасности. Вот тут-то и таятся все дилеммы, которые позднее выступят на передний план под рубрикой распределения бремени усилий в облас­ти обороны между всеми союзниками.

Отсюда следует, что «доктрина Никсона» имела в первую очередь отношение к кризисам в периферийных районах мира, не покрываемых официальными оборони­тельными союзами и испытывающих угрозу со стороны каких-нибудь советских ма­рионеток, причем, как выяснилось, таких кризисов оказалось весьма немного. Пыта­ясь выработать «доктрину» для избежания повторного конфликта типа вьетнамского, администрация Никсона разработала такую доктрину, которая прежде всего относи­лась как раз к ситуациям, подобным вьетнамской, то есть таким, какие администра­ция была преисполнена решимости не повторять.

При этом к тому моменту, как Никсон вступил в должность, сами по себе отно­шения между Востоком и Западом крайне нуждались в пересмотре. Конфликт с Со­ветским Союзом породил глобальные обязательства Америки, и требовалось заново рассмотреть стратегию этого конфликта в свете вьетнамской травмы. К тому же пере­смотр становился затруднительным из-за того, что на протяжении всего периода «холодной войны» значительная часть внутренних споров относительно политики сдерживания велась в классически американских категориях, исключающих геополи­тику, когда одна из групп рассматривала внешнюю политику как раздел теологии, а ее оппоненты рассматривали внешнюю политику как раздел психиатрии.

Авторы политики «сдерживания» — Ачесон, Даллес и их коллеги, — несмотря на всю свою искушенность в вопросах внешней политики, рассматривали творение рук своих в основном под теологическим углом зрения. Поскольку они полагали, что со­ветское стремление к мировому господству является врожденным, они не считали со­ветских лидеров подходящими партнерами по переговорам, пока Кремль не откажется от своей идеологии. А поскольку основная задача американской внешней политики представлялась как обеспечение возможности свержения советской власти, всеобъем­лющие переговоры или даже дипломатическая к ним подготовка являлись бесцель­ными (если не аморальными), пока достижение «позиции силы» не повлечет за собой перемену в постановке Советами целей и задач.

Общество, лишенное опыта в области неразрешимых конфликтов и обладающее всепобеждающей верой в компромисс как средство разрешения споров, оказывается в затруднении, когда от него требуется сохранять терпение при осуществлении столь косного курса. Многие из тех, кто верил в моральные аксиомы Ачесона и Даллеса, пытались ускорить наступление переговоров заявлениями о том, что советская систе­ма уже переродилась или находится на грани перерождения. Жажда американской общественности положить конец конфронтации сделала даже неумолимых последова­телей принципа «сдерживания» уязвимыми по отношению к изменениям в атмосфере, соответственно получившим наименование «духа Женевы» или «духа Кемп-Дэвида», когда государственным секретарем был Даллес.

Согласно учению «психиатрической школы», советские лидеры не слишком отли­чались от американских в своем стремлении к миру. Они вели себя непримиримо от­части потому, что Соединенные Штаты вынуждали их чувствовать себя неуверенно. •Психиатрическая школа» призывала к терпению, с тем чтобы усилить миролюбивое звено советского руководства, которое, как утверждали, делилось на «ястребов» и «голубей» почти точно так же, как и американское правительство. Общенациональные дебаты во все большей и большей степени сводились к тому, сколь масштабны внут­ренние перемены в Советском Союзе, но не способны были разрешить основопола­гающую дилемму политики «сдерживания», не знающей середины между конфронта­цией и статус-кво и не способной ответить на вопрос, по поводу чего вести переговоры.

В начале 70-х годов обеим этим школам общественной мысли бросил вызов новый радикализм. Подход Генри Уоллеса времен 40-х годов был возрожден из небытия и снабжен новыми ярлыками, порождавшими гораздо более потрясающую риторику, ставящую концепцию «сдерживания» вверх ногами. Новый радикализм не только утверждал, как и его предтечи, что Америка не имеет морального права выступать против коммунизма, но и заявлял, будто бы противостояние коммунизму на самом деле коммунизм укрепляет. В соответствии с концепцией нового радикализма комму­низм нуждается не в «сдерживании», а в выживании. Ибо в конце концов сама исто­рия нанесет ему поражение, если он этого поражения заслуживает.

Описывая марш на Вашингтон, романист Норман Мейлер обобщает подобную точку зрения, защищая безоговорочный уход из Вьетнама:

«...Если коммунисты победят в Азии... возникнут фракции, ереси и секты... По­этому оставление Азии будет в точности равносильно обеспечению равновесия сил... Чем большей будет экспансия коммунизма, тем монументальнее будут встающие пе­ред ним проблемы, тем более вялыми окажутся его попытки завоевать весь мир. Экс­пансия коммунизма сама по себе является фактором его сдерживания».

Утверждая, что коммунизм скорее будет побежден своими победами, и только ими, а не противодействием со стороны Америки, новый радикализм проповедовал нечто противоположное теории «сдерживания». Поскольку перенапряжение лежит в основе коммунистической слабости, чем далее будет продвигаться коммунизм, тем очевиднее он рухнет. Заявление, будто бы самоустранение Америки от дела сопротив­ления коммунизму будет способствовать победе над ним, поистине является писа­тельским парадоксом.

Поэтические мудрствования Мейлера были подкреплены тезисами гораздо более академически искушенного аналитика, который уже не выражал столь явной идио­синкразии. «Теория конвергенции», развернутая таким интеллектуальным тяжелове­сом, как Джон Кеннет Гэлбрейт, по сути дела, утверждала, будто для Америки бес­смысленно идти на крупный риск и противостоять коммунизму, когда оба общества неминуемо приобретут все большее и большее сходство в силу естественного хода со­бытий.

Отношения между Востоком и Западом достигли мертвой точки. Традиционная концепция «сдерживания» завела в дипломатический тупик. Его основной альтерна­тивой являлась ересь, которая предполагала отказ от всех фундаментальных положе­ний, лежавших в основе политики «сдерживания» на протяжении жизни целого поко­ления. И все же ни один ответственный американский президент не мог просто так вверить судьбу страны предполагаемым силам истории. В конце концов не было утешением для Карфагена то, что через несколько сот лет после того, как он будет стерт с лица земли римскими завоевателями, Рим тоже исчезнет.

Никсон отверг все три школы общественной мысли и занялся утверждением на­циональных интересов в качестве базового критерия долгосрочной американской внешней политики. Самым главным инструментом подобных усилий, стал.ежегодный президентский доклад по вопросам внешней политики. Начиная с 1970 года было опубликовано четыре таких доклада. Подготовленные моим аппаратом и мною лично, эти доклады отражали точку зрения президента и публиковались от имени Никсона. Для любых подобных заявлений авторство менее важно, чем принятие президентом ответственности за их содержание. Хотя эти доклады обрисовывали концептуальные подходы новой администрации, преуспели они в этом не полностью. Средства массо­вой информации, настроенные скорее на события, чем на концепции, в значительной части содержание этих документов проигнорировали, за исключением разделов, отно­сящихся к Вьетнаму. А иностранные руководители трактовали эти документы как ап­паратные произведения, которыми стоит заняться лишь тогда, когда на деле возник­нут обстоятельства, в них описанные.

Тем не менее для человека, изучающего этот период, эти документы являются наилучшим путеводителем в мире внешней политики эпохи Никсона, равно как и для журналистов, и для иностранных руководителей. Последние, как выяснилось, не об­ратили внимания на ряд очевидных намеков, увлекшись повседневными материалами дипломатических сообщений. Лейтмотивом этих докладов являлось то, что отныне американская внешняя политика будет нацелена на анализ национальных интересов. Утверждалось, что Америка будет заниматься делами политического характера, а не демонстрацией правовых принципов. В первом же ежегодном докладе президента по вопросам внешней политики, представленном 18 февраля 1970 года, говорилось:

«Нашей целью в первую очередь является подкрепление наших интересов в долго­срочном плане при помощи здравой внешней политики. Чем более эта политика ба­зируется на реалистической оценке наших и чужих интересов, тем более эффективной становится наша роль в мире. Мы связаны с миром не потому, что у нас имеются обязательства; у нас имеются обязательства потому, что мы связаны с миром. Наши интересы должны предопределять наши обязательства, а не наоборот».

В британском или французском документе государственного характера такого рода заявления были бы восприняты как трюизмы, и никто не счел бы необходимым особо это подчеркивать. В Америке же для президента было беспрецедентным строить свою внешнюю политику на откровенном утверждении национальных интересов. Никто из предшественников Никсона на протяжении этого столетия — за исключением Теодо­ра Рузвельта — не трактовал американский идеализм как один фактор из числа мно­гих, а будущее — в рамках постоянной вовлеченности в противоположность конкрет­ным крестовым походам с четко определенными конечными целями.

Что касается отношений с Советским Союзом, указывалось в докладе, американ­ская политика будет базироваться на доскональном понимании характера советской системы, не допуская ни недооценки глубины коммунистической идеологической убежденности, ни рабского следования иллюзии, будто коммунистические лидеры «уже отказались от своих верований или готовы это сделать...». Не позволит себе Америка и эмоциональной зависимости от отношений с Советским Союзом. Крите­рием прогресса будет суть конкретных договоренностей, отражающих взаимные интересы, а не атмосферу. Что самое главное, ослабление напряженности должно иметь место на широком фронте:

«Мы будем видеть в наших коммунистических оппонентах в первую очередь на­ции, преследующие свои собственные интересы в том виде, как они им представля­ются, точно так же, как мы следуем нашим собственным интересам... Мы будем оце­нивать своих оппонентов по их делам, и такой же оценки по отношению к нам ожидаем от них. Конкретные договоренности и способ достижения мира, вырабаты­ваемый при их помощи, будут проистекать из реалистического приспособления кон­фликтующих интересов друг К другу»'.

Доклад 1971 года повторно проводил ту же тему. «Внутреннее устройство СССР как таковое не является предметом нашей политики, хотя мы не скрываем нашего неприятия многих его черт. Наши отношения с СССР, как и с другими странами, определяются его поведением в международном плане»".

Упор на национальные интересы не мог не вызвать интенсивной атаки консерва­торов, особенно после окончания Вьетнамской войны и уменьшения стремления к ослаблению международной напряженности. Истинная проблема заключалась, одна­ко, вовсе не в том, полагается ли Никсон в чрезмерной степени на советских руково­дителей, как следовало из критических замечаний того времени. Такой упрек был аб­сурдом, ибо известна приверженность Никсона конкретным обстоятельствам и пессимистический взгляд его на сущность человеческой натуры. Но вот вопрос: яв­ляется ли эта стратегия наилучшей, чтобы пресечь советский экспансионизм? Никсон верил в то, что в хаосе Вьетнама национальные интересы — наилучший критерий противостояния коммунистическому экспансионизму и обеспечения общественной поддержки. Критики же его считали упор на национальные интересы формой мо­рального разоружения.

С учетом решимости предотвратить дальнейшее распространение коммунизма, точка зрения администрации Никсона была неотличима как от точки зрения ее предшествен­ников — Ачесона и Даллеса, так и от точки зрения ее преемника Рейгана. Даже в разгар Вьетнамской войны администрация Никсона болезненно реагировала на любую воз­можную геополитическую или стратегическую угрозу со стороны Советского Союза. Так было в 1970 году в связи со строительством советской военно-морской базы на Кубе, по поводу перемещения советских ракет класса «земля — воздух» в направлении Суэцкого канала и в ответ на сирийское вторжение в Иорданию. То же — в 1971 году, когда Ник­сона не устроила советская роль в индо-пакистанской войне; и в 1973 году — когда по­следовала непрямая угроза Брежнева относительно возможности непосредственного во­енного вмешательства в арабо-израильскую войну. Точно так же вела себя и администрация Форда, реагируя на направление кубинских войск в Анголу.

В то же время подход администрации Никсона к проблеме «сдерживания» отли­чался от подхода Ачесона и Даллеса, поскольку Никсон не считал внутреннюю трансформацию советского общества предварительным условием переговоров. Никсон разошелся с авторами теории «сдерживания» и избрал путь, наиболее близкий Чер­чиллю, который в 1953 году после смерти Сталина призывал к переговорам с Москвой. Никсон верил в то, что процесс переговоров и длительный период мирного соревнования ускорят трансформацию советской системы и укрепят демократии.

То, что Никсон называл эпохой переговоров, породило стратегию, позволившую Америке взять в свои руки дипломатическую инициативу, пока еще шла война во Вьетнаме. Целью Никсона было ограничить деятельность движения за мир вьетнам­ской проблемой и не дать ему парализовать все направления американской внешне­политической деятельности. Подход Никсона не был чисто тактическим. Он и его со­ветники полагали, что существовало вполне возможное временное совпадение интересов обеих ядерных сверхдержав применительно к ослаблению напряженности. Ядерный баланс, похоже, приближался к состоянию стабильности или мог быть сде­лан таковым либо в одностороннем порядке, либо через переговоры по контролю над вооружениями. Америке требовалась передышка от Вьетнама. Нужно было выстроить новую политику для послевьетнамской эры. У Советского Союза, возможно, тоже были еще более основательные причины искать передышки. Сосредоточение совет­ских дивизий на китайской границе наталкивало на мысль, что Советский Союз, ис­пытывая напряженность на двух фронтах, удаленных друг от друга на тысячи миль, может проявить готовность к поиску политических решений, связанных с Америкой. Особенно если нам удастся продолжить путь в Китай, что, кстати, и явилось крае­угольным камнем стратегии Никсона. Независимо от идеологической убежденности, советское руководство могло быть в достаточной степени готово поставить многое на карту ради установления отношений с Западом и отсрочки конфронтации. С нашей точки зрения, чем дольше откладывалась советская конфронтация с Западом, тем все неуправляемей становилась задача удержания советской империи, особенно если ее политические проблемы усугублялись экономической стагнацией. Иными словами, Никсон и его советники полагали, что время работает на Соединенные Штаты, а не на коммунистический мир.

Взгляд Никсона на Москву отличался от взгляда его предшественников наличием множества нюансов. Никсон воспринимал отношения с Советским Союзом не как аксиому типа «все или ничего», но как смесь проблем, разрешимых в разной степени. Он осмелился свести воедино весь пестрый хаос частностей, из которых складывают­ся взаимоотношения сверхдержав, и выработать на этой основе подход общего харак­тера, который не был бы полностью конфронтационным (как у «теологов») или пол­ностью примиренческим (как у «психиатров»). Идея заключалась в том, чтобы подчеркнуто выявить те области, по которым сотрудничество представлялось возмож­ным, и использовать это сотрудничество как рычаг для воздействия на Советы там, где обе страны были на ножах. Именно это, а не карикатурное утрирование, харак­терное для последующих дебатов, администрация Никсона понимала под словом «разрядка».

Существовало множество препятствий, мешавших политике «взаимосвязанных решений» — то есть увязыванием сотрудничества в одной области с прогрессом в дру­гой. Чуть ли не одержимость многих влиятельных американцев идеей контроля над вооружениями оказалась одним из таких подводных камней. Переговоры по разору­жению в 20-е годы, которые были сосредоточены на снижении уровня вооружений до безопасных размеров, потерпели катастрофическую неудачу. Цель эта в ядерный век оказалась еще более сложной, поскольку «безопасный» уровень ядерных вооружений содержит в себе терминологическое противоречие. Никто также не мог измыслить, как проверить достижение предписанных низких уровней на столь обширной терри­тории, как Советский Союз. Только по мере приближения к концу «холодной войны» началось настоящее сокращение вооружений. Однако на протяжении 60-х и 70-х го­дов разоружение было сведено к устранению конкретных, определимых опасностей, причем наиболее значительными были усилия по предупреждению внезапного напа­дения, — это предприятие проходило под названием контроля над вооружениями.

Политики вовсе не предполагали, что сокращение риска внезапного нападения станет ключевым пунктом переговоров по контролю над вооружениями. Здравый смысл, казалось, предполагал, что огромный разрушительный потенциал сверхдержав перечеркнет возможности друг друга и каждая сторона окажется в состоянии нанести непоправимый урон вне зависимости от того, что сделает противник. Затем в 1959 го­ду в одной из действительно оригинальных статей периода «холодной войны» тогдаш­ний аналитик «Рэнд Корпорейшн» Альберт Вольштеттер показал, что здравый смысл не является адекватным руководством для ядерных взаимоотношений. Тот факт, что ядерное оружие транспортировалось на самолетах, сосредоточенных на относительно немногих базах, мог сделать технически возможным уничтожение стратегических сил противника еще до введения их в действие. В подобных обстоятельствах напа­дающая сторона могла бы свести ответный удар до терпимого уровня и оказаться в положении, при котором она была бы в состоянии диктовать свою волю. По той же схеме страх перед внезапным нападением может повлечь за собой упреждающий удар, то есть нападение, целью которого является лишь предупреждение предполагаемого

внезапного нападения.

Согласно Вольштеттеру, ядерное равновесие на деле в высшей степени нестабиль­но. Предполагаемый разрыв между так называемыми возможностями первого и второ­го удара превратился в предмет одержимости у аналитиков, занимающихся проблема­ми обороны, и экспертов по контролю над вооружениями. Возникла идея, будто бы обе стороны, возможно, заинтересованы в переговорном процессе, чтобы уберечь себя от крайней опасности. На академических семинарах в Гарварде, Массачусетсском технологическом институте, Стэнфорде и Калифорнийском технологическом разраба­тывались теории и практические предложения по вопросам контроля над вооруже­ниями и стратегической стабильности, которые занимали умы политиков на протяже­нии последующих двух десятилетий.

⇐ Предыдущая42434445464748495051Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: