Воспоминания. 1837–1847 2 страница

Отец Майера был уважаемый ученый секретарь одной Академии. Крепкого сложения, бодрый умом и телом, семидесятилетний старик не любил своего младшего сына, который ни в чем на отца не был похож. Ребенок провел детство в болезнях и страданиях; от золотухи у него одна нога сделалась на четверть короче другой. Только любовь доброй матери могла удержать жизнь в этом тщедушном ребенке. Вероятно, ей же он был обязан тем, что на всю жизнь сохранил любовь к Богу и к людям. Первая у него проявлялась со значительным оттенком мистицизма, не имеющего, впрочем, ничего общего с его официальным вероисповеданием. Отец его был крайних либеральных убеждений; он был масон и деятельный член некоторых тайных политических обществ, которых было множество в Европе между 1809 и 1825 годами^[49]. Как ученый секретарь Академии, он получал из‑ за границы книги и журналы без цензуры. Это давало ему возможность следить за политическими событиями и за движением умов в Европе. В начале 20‑ х годов он получил из‑ за границы несколько гравированных портретов итальянских карбонариев^[50], между которыми у него были друзья. Его поразило сходство одного из них, только что расстрелянного австрийцами, с его младшим сыном Николаем. Позвав к себе мальчика, он поворачивал его во все стороны, осматривал и ощупывал его угловатую, большую голову и, наконец, шлепнув его ласково по затылку, сказал по‑ немецки: «Однако же из этого парня будет прок! » С этого времени он полюбил своего Никласа, охотно с ним говорил и читал и кончил тем, что привил сыну свои политические убеждения. Старик кончил жизнь самоубийством, добрая жена его умерла, старший сын пропал без вести, младший – Николай – остался круглым сиротой. Он получил очень хорошее домашнее воспитание и поступил в Медико‑ хирургическую Академию^[51]. Научные занятия его были неровны, порывисты; если он делал успехи, то только благодаря своему острому уму и огромной памяти. Он много читал и много думал. В болезненное детство, лишенный возможности разделять игры и забавы своих товарищей, он создал себе особый мир и на всю жизнь остался почти ребенком в делах житейских.

Сражение при Валерике. Рис. М. Ю. Лермонтова.

По выпуске из Академии, Майер поступил на службу врачом в ведение генерала Инзова, управлявшего колониями в южной России, а оттуда переведен в Ставрополь для особых поручений в распоряжение начальника Кавказской области, генерала Вельяминова. Эти поручения были несложны: зимой он жил в Ставрополе, а летом на минеральных водах. Он сделался очень известным практическим врачом; особенно на водах он имел огромную и лучшую практику, что совершенно его обеспечивало. В общественных удовольствиях он не участвовал; но можно было быть уверенным, что всегда встретишь его в кругу людей образованных и порядочных. Вместе с тем он был и человеком светским. Во всяком обществе его нельзя было не заметить. Ум и огромная начитанность вместе с каким‑ то аристократизмом образа мыслей и манеры невольно привлекали к нему. Он прекрасно владел русским, французским и немецким языками и, когда был в духе, говорил остроумно, с живостью и душевною теплотою. Майер имел много успехов у женщин и этим, конечно, был обязан не физическим своим достоинствам. Небольшого роста, с огромной угловатой головой, на которой волосы стриг под гребенку, с чертами лица неправильными, худощавый и хромой, Майер нисколько не был похож на тип гостиного ловеласа; но в его добрых и светлых глазах было столько симпатичного, в его разговоре было столько ума и души, что становится понятным сильное и глубокое чувство, которое он внушал к себе некоторым замечательным женщинам. Характер его был неровный и вспыльчивый; нервная раздражительность и какой‑ то саркастический оттенок его разговора навлекали ему иногда неприятности, но не лишили его ни одного из близких друзей, которые больше всего ценили его искренность и честное прямодушие. Преданность друзьям однажды едва не погубила его. В третий год бытности на Кавказе он очень сблизился с А. Бестужевым (Марлинским) и с С. Палицыным – декабристами, которые из каторжной работы были присланы на Кавказ служить рядовыми. Оба они были люди легкомысленные и тщеславные и во всех отношениях не стоили Майера. Бестужеву Полевой прислал белую пуховую шляпу, которая тогда в западной Европе служила признаком карбонария. Донос о таком важном событии обратил на себя особенное внимание усердного ничтожества, занимавшего должность губернского жандармского штаб‑ офицера. При обыске квартиры, в которой жили Майер, Бестужев и Палицын, шляпа найдена в печи. Майер объявил, что она принадлежит ему, основательно соображая, что, в противном случае, кто‑ нибудь из его товарищей должен был неминуемо отправиться обратно в Сибирь. За эту дружескую услугу, по распоряжению высшего начальства, Майер выдержал полгода под арестом в Темнолесской крепости. На его начальника этот случай не имел никакого влияния: генерал Вельяминов отнесся к нему совершенно равнодушно и сохранил к Майеру свое прежнее благорасположение.

Через Майера и у него я познакомился со многими декабристами, которые, по разрядам, присылались из Сибири рядовыми в войска Кавказского корпуса. Из них князь Валериан Михайлович Голицын жил в одном доме с Майером и был нашим постоянным собеседником. Это был человек замечательного ума и образования. Аристократ до мозга костей, он был бы либеральным вельможей, если бы судьба не забросила его в сибирские рудники. Казалось бы, у него не могло быть резких противоречий с политическими и религиозными убеждениями Майера, но это было напротив. Оба одинаково любили парадоксы и одинаково горячо их отстаивали. Спорам не было конца, и нередко утренняя заря заставала нас за нерешенным вопросом. Эти разговоры и новый для меня взгляд на вещи заставляли меня устыдиться моего невежества. В эту зиму и в следующую я много читал, и моими чтениями руководил Майер. Я живо помню это время. История человечества представилась мне совсем в другом виде. Давно известные факты совсем иначе осветились. Великие события и характеры Английской и особенно Французской революции 1789 года приводили меня в восторженное состояние. Майер и Голицын с какою‑ то гадливостью смотрели на толпу и, если соглашались считать братом грязного оборвыша, то только младшим братом, который обязан был признавать их превосходство. Я же любил народ, как сын народа. Мне казалось высоким и великодушным посвятить себя служению народу, не только не в видах его благодарности за жертвы, но с уверенностью, что эти жертвы не будут оценены никем, кроме совести и того, кто видит глубину нашей души. Было много угловатого, порывистого, даже безрассудного в убеждениях, которые я тогда составил; но в них было много молодого, доброго и искреннего. Вероятно, это‑ то и приобрело мне дружбу Майера и некоторых других товарищей, с которыми я тогда сошелся.

Голицына и Кривцова я застал уже унтер‑ офицерами и с солдатскими Георгиевскими крестами. Это было уже последним шагом к чину прапорщика. Сергей Иванович Кривцов был большого роста, с резкими чертами лица, порядочно образован, но довольно легкого характера. В 1838 году он был произведен в прапорщики и на одном балу пустился в пляс. Голицын подошел к нему и полушутя шепнул: «Mon cher Кривцов, vous dé rogez a voire dignité de pendu»^[52]. В самом деле, как‑ то неловко видеть прыгающего между молодежью человека пожилого, прошедшего через такое страшное бедствие. Бестужев тоже был произведен в прапорщики линейного батальона, составлявшего гарнизон укрепления Гагры. Это укрепление выбрано для него потому, что славилось своим губительным климатом. Бестужев отправился в Тифлис и был прикомандирован к отряду, которому назначено было занять устье реки Мдзышты, в земле джигетов, где и было построено укрепление Св. Духа. В деле, бывшем при занятии этого места, Бестужев был послан с приказанием от барона Розена, лично командовавшего отрядом, и не возвратился. Вероятно, он был убит в лесу. Долго после того его искали, но все расспросы у горцев не навели ни на какие следы. В 1838 году я узнал, что у убыхов есть в плену какой‑ то офицер, но, когда его выкупили за 200 пудов соли, оказалось, что это был прапорщик Вышеславцов, взятый горцами в пьяном виде и надоевший своим хозяевам до того, что они хотели его убить. Это не помешало ему, однако же, отправиться в Петербург, где какой‑ то грамотей описал его подвиги и приключения. Бестужев пропал без вести. Мир душе его! Он не дожил до серьезной критики своих сочинений, которые тогда читались с упоением.

Возвращаюсь к весне 1837 года. Это было время, когда решался важный вопрос: кто куда поедет на лето? Все старались попасть в экспедицию, но, конечно, не всем удавалось. Исправление должности обер‑ квартирмейстера поставило меня в прямые сношения с командующим войсками, которому я докладывал раз в неделю. Вероятно, поэтому он назначил меня в отряд, который должен был действовать под его начальством в земле натухайцев.

В конце апреля я отправился на сборный пункт отряда, Ольгинское мостовое укрепление, вместе с моими добрыми товарищами Старком и Сальстетом. Оба они были финляндцы, но совершенно разного характера. Старк был прикомандирован на год для участвования в военных действиях; постоянно он служил поручиком в гвардейском Генеральном штабе, где был известен как очень способный офицер. Он годом раньше меня вышел из Военной академии первым. Сальстет был прикомандирован к Генеральному штабу, а числился прапорщиком в Навагинском полку. Это была олицетворенная доброта и честность. С ним я вместе квартировал в Ставрополе и дружно прожил до 1861 года. Оба они рано умерли.

Наша поездка в Ольгинское была довольно оригинальна. Это расстояние в 300 верст мы проехали верхом. Отряд собрался, а в первых числах мая приехал Вельяминов.

Здесь мне необходимо сказать несколько слов о том, какого рода предстояли нам действия, а прежде всего о самом генерале Вельяминове, который их должен был привести в исполнение. Тут я должен оговориться. Я знаю, что многие не разделят моего мнения об этом не совсем обыкновенном человеке. Могу только поручиться, что я старался его изучить и если им не восхищаюсь, то, по крайней мере, и не могу себя упрекнуть в пристрастии.

Алексей Александрович Вельяминов происходил из старого дворянского рода, но не имел никаких аристократических притязаний. Однажды у него за обедом один господин (г. Кутузов), думая доставить ему удовольствие, сказал, что род его древний и что в истории России Вельяминовы упоминаются при Дмитрие Донском. «Ну, это ты, дражайший, далеко хватил. При Иване Грозном действительно упоминается о Вельяминове; но видно был мошенник, за то и повешен». У Алексея Александровича был старший брат, Иван Александрович, бывший генерал‑ губернатор Западной Сибири, и две сестры, старые девицы, жившие в небольшом родовом имении в Тульской губернии. С братом Алексей Александрович был всегда очень дружен; смерть брата в 1837 году ускорила и его кончину. Он был последним в своем роде и умер холостым. Вот все, что я знаю об его семействе; а об его молодости мне известно только, что он служил в артиллерии и участвовал в Аустерлицком сражении (1805 г. )^[53]. Он принадлежал к кружку, из которого вышло несколько заметных деятелей, как Ермолов, князь Меншиков, граф Бенкендорф и другие, с которыми он сохранил дружеские отношения. На Кавказе он сделался известен, как начальник штаба отдельного Кавказского корпуса, во время командования А. П. Ермолова, которого он был верным другом и помощником. Они были на ты и называли друг друга Алешей. За Елисаветпольское сражение Вельяминов получил Георгия 3‑ й степени; очевидцы говорят, что он был главным виновником победы, начав решительную атаку, даже против воли главного начальника, Паскевича. Командующим войсками Кавказской линии и Черномории и начальником Кавказской области он был назначен, кажется, в 1831 году. А. А. Вельяминов получил хорошее образование, а от природы был одарен замечательными умственными способностями. Склад его ума был оригинальный. Воображение играло у него очень невидную роль; все его мысли и заключения носили на себе видимый характер математических выводов. Поэтому, вероятно, и в отношениях к людям ему чужды были чувствительность и сострадание, там где он думал, что долг или польза службы требовали жертвы.

Строгость его доходила до холодной жестокости, в которой была некоторая доля цинизма. Так, во время экспедиции он приказывал при себе бить палками или нагайками солдат, пойманных в мародерстве. Он покойно садился на барабан и назначал время, в продолжение которого должна производиться экзекуция. При этом он разговаривал с другими, пока по часам оказывалось, что прошел назначенный срок. Однажды за обедом, при мне, он в разговоре об одном преступнике цинически сказал: «Ну, что ж? Следует ему прописать английское стегание». Этим шутливым термином он назвал публичное наказание кнутом.

Вельяминов хорошо, основательно учился и много читал; но это было в молодости. Его нравственные и религиозные убеждения построились на творениях энциклопедистов и вообще писателей конца XVIII века. За новейшей литературой он мало следил, хотя у него была большая библиотека, которую он постоянно пополнял. Он считался православным, но, кажется, был деистом^[54], по крайней мере никогда не бывал в церкви и не исполнял обрядов. Настольными его книгами были «Жильблаз»^[55] и «Дон Кихот» на французском языке. Первого ему читали даже накануне смерти; изящная литература его нисколько не интересовала.

Вельяминов был честный и верный слуга Государя, но с властями держал себя самостоятельно, а с ближайшим начальником, бароном Розеном, не ладил. Сколько мне из дел известно, в этом его нельзя упдекать. Придирчивость и недоброжелательство Тифлиса доходили часто до жалкой мелочности. Все это вредило и делу и людям. Тогда я безусловно обвинял барона Розена и переменил свое мнение, когда опыт показал, что такие отношения между корпусным командиром и начальником войск на северной стороне Кавказа зависели менее от лиц, чем от непрактичного положения, в которое эти лица были поставлены. Военные действия производились постоянно на северной стороне Кавказа; а в южной, где непосредственно начальником и войска и края был корпусный командир, они возникали только случайно и не имели особенной важности. Там была задача более мирная, но не менее трудная: сплотить разные народности Закавказского края, слить их в одну массу под управлением, которое бы не противоречило ни общему строю империи, ни вековым обычаям и историческим преданиям каждого племени. Сверх того, нужно было охранять границу от полудиких, но коварных и изменчивых соседей, персиян и турок. Анархическое состояние этих разлагающихся государств делало чрезвычайно трудным применять к ним европейские правила международных отношений. Еще более: дикие и невежественные племена кавказские питали к ним, однако же, сочувствие, по единоверию, по общей страсти к необузданному своеволию и разбойническим подвигам, и наконец, по инстинктивному сознанию, что турки и персияне – наши естественные враги и, следовательно, их союзники. Этим путем проникали к нам издавна мусульманский фанатизм, контрабанда и чума. А. П. Ермолов успел сосредоточить в себе всю военную и административную деятельность на всем Кавказе. При нем все шло ровным шагом, без колебаний; его имя было грозно у соседей, у врагов и у своих подвластных. Войск у него было мало, но этот недостаток с избытком восполнялся несомненным превосходством главного начальника, полным доверием и преданностью ему войск. Барон Розен был совсем в другом положении. Назначенный командиром отдельного Кавказского корпуса и главноуправляющим в Грузии, не в уважение его предшествовавших подвигов военных и административных, подвигов довольно скромных, а по связям и по безотчетной прихоти Государя и Паскевича, барон Розен явился в край, ему совершенно неизвестный, и должен был руководить сложным делом, ему совершенно чуждым. В 1832 году он попробовал лично принять начальство над войсками, действовавшими против Кази‑ муллы^[56]. Экспедиция была трудная, взятие Гимры и истребление Кази‑ муллы наделали шуму, но едва ли не были одним из тех подвигов, которые приносят более славы, чем пользы. После этого Розен утонул в пучине тифлисской бумажной администрации, предоставив себе только общее направление военных действий на Кавказе. Я не думаю, чтобы он добровольно покорился этой роли, хотя допускаю возможность, что он хотел ее честно исполнить. Но – один в поле не воин. Его многочисленный штаб с завистью и недоброжелательством смотрел на тех, которые на северной стороне Кавказа постоянно участвуют в военных действиях и получают более наград. Нужно сказать, что император Николай (особливо после командования Паскевичем на Кавказе) был столь же щедр на награды за военные отличия, сколько скуп за гражданскую и мирную службу. Военные действия на Северном Кавказе и в Дагестане поручил он Вельяминову, которого знал лично и не мог не ценить его достоинств, блистательно выказанных в долговременной службе на Кавказе. Выбор был вполне удачен. Я думаю, не было и нет другого, кто бы так хорошо знал Кавказ, как А. А. Вельяминов; я говорю Кавказ, чтобы одним словом выразить и местность, и племена, и главные лица с их отношениями и, наконец, род войны, которая возможна в этом крае. Громадная память помогала Вельяминову удержать множество имен и фактов, а методический ум давал возможность одинаково осветить всю эту крайне разнообразную картину. Из этого никак не следует, чтобы я считал его непогрешимым и признавал все его действия гениальными. Впоследствии мне придется говорить об его ошибках; теперь же могу сказать только, что как в военном деле, так и в мирной администрации это был самобытный и замечательный деятель.

При таком обширном круге действий А. А. Вельяминов был очень ленив. Стоило немало усилий упросить его выслушать какой‑ нибудь доклад или подписать бумаги. Приговоры по судебным делам оставались по году и более неподписанными, и подсудимые во множестве сидели в остроге, который отличался всеми возможными неудобствами. Мой доклад ему по вторникам был всегда довольно короток; но один раз, пришедши в кабинет с докладным портфелем, я несколько минут ждал, пока он встанет с кушетки, где обыкновенно лежал на спине, заложив руки за шею. Когда он вышел, то покосился на меня неласково и сказал: «Ныне не твой день, дражайший». Не успел я сказать, что сегодня вторник, А. А. вышел в другую комнату, и я услышал, что он работает на токарном станке. Я подождал минут пять в адъютантской и вошел опять в кабинет, когда Вельяминов был уже там. Он молча ходил взад и вперед, по временам косясь на мой портфель; наконец, не выдержал и спросил с неудовольствием: «Да что это у тебя, дражайший, сегодня так много к докладу? » Тогда только я спохватился: «Это, ваше превосходительство, проект покорения Кавказа флигель‑ адъютанта полковника Хан‑ Гирея, присланный военным министром на ваше заключение». – «А, пустоболтанье! Положи, дражайший, на стол, я рассмотрю». Я положил в одно из отделений его письменного стола и более года видел его там же, только с возраставшим слоем пыли. Так он и не рассмотрел до своей смерти этого проекта, в котором, действительно, ничего не было существенного. Зато если А. А. превозмогал свою лень, то своеручно писал огромные черновые бумаги разумно, толково, с полным знанием края и дела, но просто до сухости и без всякого притязания на фразерство. Нужно сказать, впрочем, что лень Вельяминова часто происходила от его болезненного состояния. Он страдал геморроидальными припадками, которые иногда до того усиливались, что он не мог ехать верхом или на дрожках, и его, во время экспедиции однажды носили на носилках. Вообще он был сложения довольно слабого, рыжий, среднего роста, худощавый, с манерами и движениями медленными; он, вероятно, и в молодости не считался ни ловким, ни красивым. В чертах лица его особенно заметны были его тонкие губы, острые и редкие зубы и умные серьезные глаза; он говорил всегда серьезно, степенно и умно, но без педантства и напускной важности. За обедом, у себя, он был разговорчив, но не позволял говорить о служебных делах. Гостеприимство его было оригинально до странности: у него обыкновенно обедало человек двадцать пять или тридцать, но он никого не звал. Всякий из штабных мог приходить. Сам он, как строгий гомеопат, обедал у себя отдельно и чрезвычайно диетно, но каждый день заказывал повару меню «для компании» (как он называл) и выходил к общему столу за вторым блюдом. Хозяйство его шло беспорядочно, но оригинально. Все запасы и даже столовые принадлежности закупались в гомерических количествах. Всем у старого холостяка заведовал Ольшевский. Однажды, когда А. А. вышел на крыльцо, чтобы сесть в экипаж, один из нас обратил его внимание на то, что его фуражка уже порядочно устарела; он снял ее, поворочал серьезно на все стороны и сказал Ольшевскому: «Скажи, дражайший, чтобы мне сшили дюжину фуражек». Так было во всем: единицами он не считал. Во время экспедиций с ним была его походная кухня, которой запасы возились в фургонах, и, сверх того, было восемнадцать вьючных верблюдов; но зато гостеприимство его не изменялось. В Ставрополе мне случалось месяца два сряду видеть за его столом какого‑ то артиллерийского обер‑ офицера в стареньком сюртучке и в шароварах верблюжьего сукна. Однажды А. А. спросил меня: «Кто этот капитан? » Я пошел узнать. Оказалось, что этого офицера (поручика) никто не приглашал, а приходил он к обеду, потому что ему есть нечего. После этого я не видел этого офицера и уверен, что Вельяминов велел ему помочь. Для этого употреблялись обыкновенно деньги из экстраординарной суммы, которая отпускалась в значительных размерах для подарков горцам и для содержания лазутчиков, но большей частью только выводилась по книгам в расход на Мустафу или Измаила, а на деле расходовалась совсем на другие предметы. В том крае и в то время это было совершенно необходимо. Конечно, от начальника зависело, чтобы эта сумма была употреблена с пользою и не попала в его собственный карман. Вельяминов был в этом отношении вне всякого подозрения; но, к сожалению, этого нельзя сказать об его окружающих, пользовавшихся его доверием. Надобно признаться, что при выборе этих приближенных он мало обращал внимания на их нравственную сторону. Оттого при нем являлись нередко личности довольно темные. Легко может быть, что многие из них были ему навязаны ***‑ ским, который пользовался его ленью и делал много такого, что легло упреком на память Алексея Александровича.

Подчиненные и войска боялись Вельяминова и имели полное доверие к его способностям и опытности. У горцев мирных и немирных имя его было грозно. В аулах о нем пелись песни; он был известен под именем Кызыл‑ Дженерал (т. е. рыжий генерал) или Ильменин. Деятель времен Ермолова, он не стеснялся в мерах, которые должен был принимать в некоторых случаях. Деспотические выходки его были часто возмутительны. Однажды, узнав, что конвой от Донского полка, при появлении горцев, бросил проезжающего и ускакал и что, по произведенному дознанию, в этом полку было множество злоупотреблений, он послал туда штаб‑ офицера и приказал арестовать полкового командира и всех офицеров, а казаков всего полка по именному списку высечь нагайками. Донцы, конечно, подняли большой шум, и Вельяминову был сделан секретный высочайший выговор.

Чтобы кончить речь о Вельяминове, я должен выставить еще одну черту его характера. Он не боялся декабристов, которых много к нему в войска присылали. Он обращался с ними учтиво, ласково и не делал никакого различия между ними и офицерами. Многие бывали у него в солдатских шинелях, но в Ставрополе и в деревнях они носили гражданскую или черкесскую одежду, и никто не находил этого неправильным. Впрочем, надобно сказать, что вообще кавказские войска имели очень своеобразное и отчасти смутное понятие о форме. Однажды бригадный командир упрекал во фронте капитана князя Вахвахова, что он не в форме, и именно в том, что у него шашка без темляка^[57]. Вахвахов, грузин и ротный командир, был в мундире, эполетах и шарфе, но панталоны его были с широким очкуром из красного канауса^[58] и сверх панталон висела разноцветная шелковая кисть. Вахвахов обиделся и отвечал: «Разве я армяшка, чтобы темляк нацеплять на шашку? » На Кавказе армяне часто были маркитантами при войсках и в то же время участвовали в военных действиях. Если за военные отличия такой волонтер был производим в прапорщики милиции, то спешил прицепить серебряный темляк к шашке, без которой туземцы никогда не ходят, и это обеспечивало его личность при продаже солдатам водки или чихирю. В вышерассказанном случае интересно то, что бригадный командир, тоже доморощенный, нашел возражение капитана естественным. Впрочем, это было в Абхазии, крае диком, даже по сравнению с Ставрополем.

Обращаясь к предстоявшим нам военным действиям, я должен сделать очерк театра войны и нашего в нем положения.

В обширных степях, по низовьям Волги и Дона, издавна жили в полудиком состоянии отдельные группы славян. Во времена могущества Хазаров, они входили в состав этой разноплеменной державы, а после ее падения удержались между Волгой и Доном и в княжестве Тмутараканском. Во время нашествия татар (1224 г. ) они были известны под именем бродников и сражались против русских князей, вместе с татарами, в несчастной битве при Калке. Воевода их звался Плоскиня; они были, очевидно, славяне и православные. Татарские опустошения обезлюдили юг России, и воинственные ватаги бродников находили там простор и все удобства. Число их увеличивалось новыми выходцами, а по мере упадка могущества татар, они стали образовывать отдельные общины, во всех местах, где ничто не мешало им заниматься единственным промыслом: войной и разбоем. Татары назвали их казаками, и это имя сохранилось навсегда. Слово казак очевидно принадлежит тюркскому языку и имеет близкое отношение к словам кайсак и косог. И до сих пор кавказские племена, а особливо татарские, называют казаками людей бездомных и ведущих бродячую жизнь. В половине XV столетия мы уже видим две группы этих казаков под именем донских и запорожских, образовавших военные республики на низовьях Дона и Днепра. В половине XVI века у нас был уже терский городок на реке Тереке (кажется, против устья Сунжи) с достаточной ратной силой, под управлением воеводы. С соседями кабардинцами, образовавшими тогда сильную аристократическую республику, мы жили в мире и дружбе. Одна из жен Ивана Грозного была дочь кабардинского князя. Кабардинцы несколько раз предлагали русским царям взять их под свою высокую руку; но это не могло иметь серьезного значения и, по всей вероятности, делалось только для того, чтобы выманить подарки. Северо‑ западная сторона предгория населена была в это время ногайскою ордою, признававшею власть крымского хана. В самых горах, по левую сторону Кубани и по восточному берегу Черного моря, жило другое племя, родственное кабардинцам, но уже давно от них отделившееся. Это племя мы называли черкесами, а сам себя этот народ называл адехе. Они не были аборигенами и не далее, как с XV века стали постепенно занимать этот край с северо‑ запада, оттеснив к югу прежних жителей абхазского племени. В начале XVIII столетия, на низовьях Кубани и до Суджукской бухты, поселились казаки, ушедшие с Дона под предводительством Некрасова, во время Булавинского бунта на Дону. Некрасовцы оставались там до 1785 года и перешли в Европейскую Турцию за восемь лет до того, как на Кубань переведены были князем Потемкиным другие казаки, образовавшие так названное верное Черноморское войско. Эти остатки славного Запорожского коша заняли край по правому берегу Кубани от моря до устьев Лабы. Край этот они нашли почти безлюдным: ногайцы разбрелись или переселились в Турцию. Итальянские путешественники, бывшие в этом крае в XVII столетии, говорят о черкесах, как о народе храбром и хищном; они называют их настоящим именем адехе. Джиорджио Интериано говорит, что соседи их, ногайцы, много терпели от их набегов и что один черкес мог драться с десятью ногайцами. Несмотря на то, новые пришельцы, запорожцы, в первое время жили мирно и дружелюбно со своими соседями. С северной стороны они примыкали к землям донских казаков, но с ними не сближались, называя их москалями. Скоро и с восточной стороны к ним примкнули другие казаки: кубанские, образовавшиеся из донских полков, поселенных там насильственно в конце XVII столетия и в начале нынешнего. Кубанские казаки заняли обширные степи по правому берегу Кубани от устья Лабы вверх до самых Карачаевских гор и далее на восток до Терека. По берегу этой реки, от устья Малки до Каспийского моря, жило более древнее казачество. Еще во времена Терского воеводства там стали селиться казаки с Дону и с Волги. Они образовали несколько групп, принявших названия войск Гребенского, Терского, Семейного‑ Кизлярского, Моздокского и Горского. Из них Гребенское войско было самое древнее и славное своими воинскими подвигами. Есть причины думать, что гребенцы жили прежде и на правом берегу Терека, в ладу со своими соседями чеченцами, у которых брали девок в жены и своих отдавали за чеченцев. Почти все эти казаки были фанатические раскольники, и их население значительно увеличилось вследствие смут на Дону и преследований раскола при Петре Великом и его преемниках. В 20 годах этого столетия все эти войска соединены в одно Линейное казачье войско, разделенное на полки с названиями, которые носили до того отдельные войска.

Так началось занятие Кавказа русским народом; оно продолжается доселе и еще нескоро кончится.