Воспоминания. 1837–1847 5 страница

На другой день по отъезде Государя из Геленджика мы выступили в обратный путь на Кубань. Горцы почти не дрались, зная, что в этом году мы уже ничего более не предпримем. 29 сентября мы пришли в Ольгинское укрепление; экспедиция кончена, и отряд распущен на зимние квартиры. Я отправился в Ставрополь, где снова началась моя легкая служба в должности обер‑ квартирмейстера и однообразная жизнь в кругу нескольких добрых товарищей. За экспедицию 1837 года я получил орден Св. Владимира 4‑ й степени с бантом.

Генерал Вельяминов отправился во Владикавказ, навстречу Государю, при его возвращении из Грузии. Оттуда до Екатеринограда – 104 версты – он сопровождал Государя верхом. Конвой был конный, ехали довольно скоро; старый Вельяминов совершенно изнурился; вероятно, это ускорило у него развитие болезни, которая свела его в могилу. В Ставрополе Государь не останавливался.

Скоро сказались плоды посещения Государем Кавказа. Вельяминов получил орден св. Александра Невского с алмазами, барон Розен назначен сенатором в Москву, начальник корпусного штаба Вадковский^[65] – командиром армейской бригады в России; начальник гренадерской бригады генерал‑ лейтенант Фролов, давший Грибоедову тип Скалозуба – кажется, по армии. Обер‑ квартирмейстер, полковник Фон‑ дер‑ Ховен произведен в генерал‑ майоры и назначен начальником штаба Сибирского корпуса. Кроме этих главных, в Закавказском крае было много других перемещений и удалений по военному и гражданскому ведомствам. Погром был общий. Князь Дадьян, по суду, был разжалован в солдаты.

Я провел зиму по‑ прежнему, почти исключительно в обществе Майера и князя Голицына. С первым я очень подружился. У них я познакомился со многими декабристами и особенно сблизился с Сатиным, молодым человеком, присланным из Московского университета в Саратов, под надзор полиции, за какое‑ то ребяческое политическое преступление. Из Саратова он получил позволение ехать на Кавказские минеральные воды и, по окончании курса, остался зимовать в Ставрополе в ожидании следующего курса вод. Это был очень хороший молодой человек, с доброй и теплой душою, но с плохим здоровьем; он хорошо учился, много читал и был либералом московского пошиба. Сатин жил вместе с Майером и князем Голицыным на одном дворе. По‑ прежнему нашим спорам не было конца.

Между тем зимою наше положение на левом фланге и в Дагестане начинало делаться более серьезным. Туда переведен был Кабардинский полк из Черномории и помещен на Кумыкской плоскости, в крепости Внезапной и Хасавюрте. Начальник дивизии генерал‑ лейтенант Фези делал набеги и присылал громкие реляции о своих подвигах и покорениях разных народов. Вельяминов не давал им никакой веры и вообще, кажется, не придавал особенной важности тамошним делам. Немудрено, что он до некоторой степени ошибался, под влиянием мнения, составившегося еще во времена Ермолова.

Я не могу описывать события на левом фланге и в Дагестане, потому что хорошенько не знаю ни местности, ни последовательности хода дел в том крае. Известно, что фанатический шариат возник еще в начале 20‑ х годов. Непонятно, как Ермолов не придал этому никакого значения. Не знаю, сознал ли он после свою ошибку, но последствия стоили нам слишком дорого. Первый имам^[66], который приобрел в том крае большую силу и влияние, нам прямо враждебное, Кази‑ мулла, погиб в Гимрах, в 1832 году; второй, Гамзат‑ бек умерщвлен изменнически в мечети^[67]; но один из мюридов Кази‑ муллы, Шамиль, раненый спасся во время гимринской резни. Он провозгласил себя имамом и был признан. Это был человек умный, ученый в смысле мусульманском, свирепый фанатик, кровожадный горец со всеми типическими свойствами своего племени. С 1833 года он постепенно усиливался в Дагестане; но и в Чечне заметно было волнение, которое не предсказывало ничего хорошего. В 1838 году там предположены более серьезные военные действия. На правом фланге предполагалось продолжать занятие пунктов по восточному берегу Черного моря, но решено занимать их десантами, при содействии Черноморского флота. Это решение основано было, кажется, на уверении Тауша и Люлье (непререкаемых авторитетов), что за Вуланом уже нет возможности двигаться отряду с артиллерией, иначе как по самому берегу моря, а этот проход очень опасен, часто же и совсем невозможен: горы упираются обрывами в самый берег моря, и узкая полоса морского прибоя затопляется при всяком морском ветре. Это, конечно, справедливо относительно приморского пути; но невозможность найти проход, подобный тому, по которому отряд шел из Геленджика до Пшада и Вулана, очень сомнительна. Довольно вероятно, что наши черкесские дипломаты не знали края к югу от Вулана или почему‑ нибудь не хотели, чтобы отряд шел по этому пути. Предположено было занять устье Шапсуха и Туапсе и построить там укрепления.

Самое простое соображение представлялось бы: идти с отрядом сухим путем от Кубани к устью Туапсе или Шапсуха, так как нам было известно, что в этих местах хребет не достигает снежной полосы, перевал удобен и дорога проходима. Но расстояние от Екатеринограда до берега моря 120–150 верст, и потому необходимо было бы устроить одно или два промежуточных укрепления для склада запасов, а это было уже отвергнуто в Петербурге, где все еще сохраняли надежду на очень скорое покорение горцев; при том же, это не входило в план действий, предположенный Паскевичем и которому покорился Вельяминов, когда его возражения были не уважены.

Решение занимать десантами пункты по восточному берегу Черного моря повело за собой устройство береговой линии, стоившее много миллионов, много десятков тысяч людей, сделавшихся жертвою губительного климата и давших взамен всего этого слишком ничтожные результаты.

Зимою стали прибывать на Кавказ новые лица, назначенные вместо смененных и удаленных. Командиром Отдельного Кавказского Корпуса и главноуправляющим в Грузии назначен генерал‑ лейтенант Евгений Александрович Головин, начальником корпусного штаба генерал‑ майор ****, а обер‑ квартирмейстером полковник Менд. Все трое проехали через Ставрополь без большого шума. Головин проездом навестил А. А. Вельяминова, которого здоровье и силы быстро упадали, и он уже не выходил из дома.

Головин до назначения был начальником дивизии. Это был человек не старый, но разрушенный физически и морально. От природы он имел очень хорошие умственные способности, был хорошо образован, очень хорошо писал на французском и русском языках. В молодости он имел несчастье попасть в общество мистиков и был иллюминатом; знаменитая жрица этой секты Татаринова^[68] присоветовала ему еженедельно открывать себе кровь для умерщвления плоти. От этого или по другим причинам, но под старость он сделался неспособным к усидчивому труду, засыпал при докладах, не имел ни характера, ни силы воли, так необходимых при его разнообразной деятельности. Впрочем, он был человек строго‑ честный, нравственный и доброжелательный. Его военные и административные способности были не блестящи; после каждой войны или управления краем он писал длинные, оправдательные статьи, очень убедительные и написанные хорошим языком. Читавшие эти статьи находили, что лучше было так хорошо делать, чем оправдываться.

И к нам на Кавказскую линию назначили нового начальника штаба, флигель‑ адъютанта генерального штаба полковника А. С. Траскина. Генерал Петров как‑ то стушевался; никто не жалел. А. С. Траскин был сын полковника Сем. Ив. Траскина, командовавшего в Казани учебным карабинерным полком и известного своим огромным ростом и страстью к фронтовой службе.

Старик был сослуживцем моего отца, и поэтому я ребенком бывал в их доме; но А. С‑ ча тогда уже там не было, а я играл вместе с Константином, его младшим братом, который впоследствии убит в Чечне, в чине полковника.

Александр Семенович был лет 32‑ х. Его рост, более чем средний, был незаметен при его чрезвычайной толщине. Он был то, что французы называют viveur: любил хороший стол, удобства жизни и особливо женщин. Он имел хорошие умственные способности, образование светское, но не солидное, владел хорошо русским и французским языками, хорошо знал бюрократическую рутину, работал скоро и усердно. От природы был добр, но порядочно испорчен средою, в которой прошла его молодость. Всю свою службу провел он в Петербурге и в Военном министерстве. Мало‑ помалу он обратил на себя особенное внимание министра Чернышева и сделался у него необходимым человеком. По службе он делал быстрые успехи; женитьба на баронессе Вревской доставила ему состояние и особенно связи. Его жена была побочная дочь, кажется, князя Куракина или кого‑ нибудь другого из сильных земли. Она была красавица и очень милая особа (я видел ее портрет у Траскина). Он имел несчастье скоро ее лишиться; детей у него не было. Говорят, что Траскин испортил свою карьеру тем, что стал в обществе слишком много говорить о своем участии в делах Военного министерства и что князь Чернышев воспользовался удобным случаем с почетом удалить его от себя на Кавказ. Когда я был в Военной академии, Траскин был членом конференции. В военных действиях он не участвовал и если нюхал пороху, то разве на красносельских маневрах.

Больной Вельяминов предоставил Траскину устроить штаб по его усмотрению. Перемен было много, но они были разумны и полезны. Генеральный штаб вышел из своего опального положения; в него передана большая часть дел из секретного отделения. Зато Ольшевский понизил голос не на одну октаву. Я продолжал исправлять должность обер‑ квартирмейстера, но уже докладывал Траскину, а не Вельяминову.

В конце зимы явилось в Ставрополе новое заметное лицо. Генерал‑ майор Раевский назначен начальником 1‑ го отделения Черноморской прибрежной линии. Это место изобретено было Вельяминовым для генерала Штейбена, но он умер от раны. В проезд с Кавказа Государь сказал Вельяминову: «Раевский просится опять на службу. Возьми его к себе». Вельяминов знал его и его отца, одного из героев 1812 года, и потому охотно взял сына и испросил ему вышесказанное, странное и нелестное назначение. 1‑ е отделение Черноморской прибрежной линии образовано было из прибрежных укреплений от Анапы до Михайловского включительно. В них были расположены три Черноморских линейных батальона. Начальнику 1‑ го отделения присвоены права бригадного командира. 2‑ е отделение не существовало. Раевский, в последнее время, был в опале, и потому принял это назначение и приехал в Ставрополь. Здоровье Вельяминова все более и более расстраивалось. Явились признаки водяной. Я, кажется, сказал уже, что Вельяминов был фанатический гомеопат; поэтому он сам себя лечил и не хотел принимать никаких советов от алопатов. Он почти безвыходно сидел в своем кабинете, где была и библиотека. Он был очень рад приезду Раевского, как любезного и приятного собеседника, который мог говорить ему о славном прошедшем и о лицах, с которыми он когда‑ то был в близких отношениях. Он поместил Раевского у себя в доме и проводил с ним почти все время. Вельяминов не знал опасности своего положения и потому продолжал собираться с отрядом в поход.

Государь, узнав о его болезни, прислал ему гомеопата доктора Шеринга, но уже было поздно: болезнь очень усилилась, и Шеринг убедился в безнадежности своего пациента, но объявил ему только, что болезнь может не дозволить ему весною отправиться с отрядом. Тогда Вельяминов решился поручить, до своего приезда, командование отрядом Раевскому. Он заботился о составлении для него временного штаба, снабдил его палатками, кухней и всей бивачной принадлежностью, но предупреждал, что по приезде к отряду возьмет все это обратно. В последнее время он впал в детство; его забавляли чтением, разговорами о гастрономии, в которой Раевский был силен и, наконец, каплунением петухов, в чем очень искусным оказался доктор Шеринг. Я был назначен отрядным обер‑ квартирмейстером. Раевский со мной несколько раз говорил о крае и горцах и показывал мне хорошее расположение.

В половине апреля Раевский отправился в Керчь с Серебряковым, который за экспедицию 1837 года был произведен в капитаны 1‑ го ранга и оставлен при Вельяминове в должности дежурного штаб‑ офицера по морской части. Весна была в полном развитии, а Вельяминов доживал последние дни. Он уже знал свое положение, но не жаловался и молчал. Ему поочередно читали Жиль‑ Блаза. Барон Ган очередовался в этом с Сабатиным, подольским помещиком, жившим под надзором полиции, человеком умным, образованным и приятным собеседником. Он читал то место, где Жиль‑ Блаз, убежав от разбойников, размышлял, что ему предпринять, и решился идти в Мадрид, где всемогущим министром был герцог Лерма, которому Жиль‑ Блаз когда‑ то оказал услугу в трудном положении. «Верно он не забудет моего благодеяния и в свою очередь поможет мне». Когда Сабатин прочитал эти слова, умирающий довольно твердым голосом сказал: «Дожидайся, дражайший! ». Ольшевский, видя, что он в памяти и не лишился языка, предложил ему прибегнуть к утешениям веры, исповедаться и причаститься. «В грехах моих я исповедался Богу, а попу до этого дела нет». Это были его последние слова. Началась агония, и на рассвете мы узнали, что Вельяминова не стало. Мир душе его! Многое было ему дано, и много с него спросится; но суд над ним совершился не по человеческой правде, перед которой не оправдается всяк живый. С ним похоронен герб фамилии Вельяминовых. Тело его перевезено в Тульскую губернию, где было их небольшое родовое имение.

Упрек, который, кажется, можно сделать Вельяминову, как общественному деятелю, это за его равнодушие к порочным наклонностям и безнравственности других. Сам он был стоически честен, но к порочным поступкам своих подчиненных относился слишком снисходительно, если только видел, что их умом, деловою опытностью и способностями можно воспользоваться с выгодою для службы. И в этом, как во всем, он был математиком, а не поэтом.

Вскоре после смерти Вельяминова я отправился в Тамань, где был назначен сборный пункт отряда и место амбаркации. Полковник Ольшевский приехал в то же время и вступил в должность начальника штаба отряда. Раевский был в Керчи, откуда успел съездить в Севастополь, где Черноморский флот вышел на рейд и готовился к отплытию. Раевский успел обворожить моряков, начиная с главного командира М. П. Лазарева, своеобразною угодливостью и полною готовностью быть полезным лицам, которых укажет Лазарев. Себя же и отряд свой он поручал благосклонному вниманию знаменитого героя Наваринской битвы^[69].

Амбаркация^[70] войск на своем берегу, в мирное время, вещь совсем не трудная, но требующая большой точности, а на берегу бурливого Черного моря – благоприятной погоды. С отрядом должно было доставить двухмесячное продовольствие и комплект боевых зарядов и патронов. Артиллерийских лошадей предположено взять на четыре легких орудия, каждое с одним зарядным ящиком. Остальные лошади и ящики должны были перевезтись впоследствии. Для нагрузки лошадей и тяжестей зафрахтованы были Серебряковым частные суда и, сверх того, назначены три больших военных транспорта. Эскадра состояла из шести линейных кораблей, трех фрегатов, нескольких пароходов и парусных судов меньшего ранга. Начальство над эскадрой, по убедительной просьбе Раевского, принял на себя М. П. Лазарев.

Все расчеты по амбаркации сделал Ольшевский и, несмотря на новость дела, сделал их разумно и с большой точностью, так что не было никакого замешательства. Серебряков распорядился также хорошо по своей более скромной, но существенной и нелегкой обязанности. Мы пробыли в Тамани с неделю, как однажды утром нарочный прискакал с мыса Тузлы с известием, что флот виден в море. Погода была прекрасная, корабли шли под всеми парусами и к вечеру стали на якорь. Это было 4 или 5 мая; на другой день все войска были посажены на суда, а на рассвете, 7 мая, эскадра снялась с якоря и двумя линиями направилась вдоль восточного берега Черного моря.

Штаб Раевского и один батальон Тенгинского полка были на адмиральском стопушечном корабле «Силистрия», которого командиром был капитан 1‑ го ранга П. С. Нахимов. Адмирал Лазарев принял нас очень любезно и вообще показывал особенное расположение не только к самому Раевскому и его штабу, но вообще ко всем сухопутным войскам. Это был разумный пример для его подчиненных, потому что между моряками и сухопутными войсками никогда не было особенной приязни.

Я должен сказать несколько слов о Черноморском флоте и об его знаменитом главном командире. М. П. Лазарев пять лет служил в Британском флоте и делал три кругосветных путешествия. В 1827 году он командовал нашим кораблем «Азов» и был в соединенной эскадре Британо‑ французско‑ русской, под начальством лорда Кодрингтона. Турецкий флот укрылся в Наваринской бухте, под покровительством сильной крепости. Соединенная эскадра не имела намерения атаковать неприятеля; благородный лорд, верный исконной политике своей нации, не хотел решительного действия, могшего быть гибельным для Турецкого флота. Корабль «Азов», по диспозиции должен был первым войти в бухту. Лазарев на всех парусах подошел на близкое расстояние, убрал паруса и стал на якорь. Увлеченные соревнованием союзники заняли места в той же линии. Говорят, что первый выстрел из орудия Турецкого флота был сделан нечаянно. Как бы то ни было, это было сигналом к бою, в котором самая важная и опасная доля досталась кораблю «Азов», ближайшему к неприятельскому флоту и береговым батареям. Сражение продолжалось недолго: Турецкий флот был истреблен, Наварин сдался и был занят. Корабль «Азов» получил много повреждений и понес чувствительную потерю убитыми и ранеными. Кодрингтон, прежде знавший Лазарева, назвал его первым моряком нашего времени. Старшим лейтенантом на корабле «Азов» был тогда П. С. Нахимов, а В. А. Корнилов мичманом: два лица особенно пользовавшиеся доверием Лазарева и сделавшиеся впоследствии знаменитыми в Севастопольскую войну. Наваринская битва, а вероятно, и отзыв лорда Кодрингтона заставили наше правительство обратить особенное внимание на Лазарева. После Грейга он назначен (1833 г. ) главным командиром Черноморского флота и портов. Он был в то время уже вице‑ адмиралом и генерал‑ адъютантом.

Черноморский флот обязан Лазареву той славой, которую он справедливо заслужил, как флот по преимуществу боевой и практический. М. П. Лазарев имел страсть к морю и умел вдохнуть ее в своих подчиненных, но ему пришлось сначала образовать для себя сотрудников, которых не приготовил ему его предместник. Во флоте было много офицеров из греков. Бойкие и расторопные в младших чинах, они в старших более всего заботились о своих выгодах, не всегда безгрешных. Вообще Черноморский флот у главного морского начальства был пасынком, а Балтийский – любимым сынком. Часто ненадежные офицеры переводились сюда из Петербурга, в виде наказания. Уровень образования и нравственности между офицерами был не высок; пьянство было обыкновенным явлением; злоупотребления по хозяйственному управлению вошли в пословицу. Севастополь и Николаев, исключительно морские города, составляли как будто отдельное государство со своими законами, обычаями, убеждениями и взглядом на вещи. Там все поражало моряка своеобразием. Говорили в шутку, что у моряков дважды два не четыре, а пять, но что это между моряками не делало никакого замешательства, потому что этот вывод все признавали. Только в сношениях с не моряками это производило недоразумения. На сухопутные войска моряки смотрели с высоты своего величия, и в этом не всегда были не правы, потому что общий уровень образования между армейскими офицерами был еще ниже.

М. П. Лазарев был главным командиром 18 лет (1833–1851). Очень многое старое он изменил или заменил новым, но многое осталось нетронутым. Он приготовил много отличных офицеров, которые составили славу флота. Заведение большого числа мелких судов нового устройства и употребление их для крейсерства вдоль восточного берега Черного моря образовало опытных и энергичных командиров. Я не могу исчислить всех заслуг М. П. Лазарева; скажу только, что все его подчиненные, от матроса до адмирала, признавали в нем строгого, но справедливого, разумного начальника и непререкаемый авторитет во всем, что относится до морского дела. Следует, однако же, сказать, что в деле фронтовых тонкостей Черноморский флот далеко отставал от Балтийского, и это доставляло северным морякам повод к злым насмешкам над своими южными сослуживцами.

В 1838 году М. П. Лазареву было 50 лет. Он был среднего роста, коренаст, с седыми, коротко обстриженными волосами. Черты лица его были довольно мелки, но выражали добродушие и энергию. Знавшие его коротко ценили в нем человека столько же, как и типического моряка. Я имел случай видеть его в разных местах и положениях, но могу представить его фигуру не иначе как на юте корабля с зрительной трубой под мышкой. Некоторые ставили ему в упрек особенное расположение к нескольким лицам, которых называли его камариллой. Чтобы понять несправедливость этого упрека, стоит только сказать, что эту камариллу составляли: Корнилов, Нахимов, Путятин, Метлин, Панфилов, Истомин – имена, принадлежащие славной истории Черноморского флота. По незнанию я мог выпустить некоторые другие.

Корнилов в 1838 году был капитаном 2‑ го ранга и начальником штаба на эскадре. Мне он показался умным и образованным человеком, со светскими манерами и симпатичной наружностью. Говорят, он был и хороший моряк. В нем не было этого общего практическим морякам оттенка грубоватости, и вообще, по развитию и способностям, он стоял выше наибольшей части своих товарищей. Он был ближе всех к Лазареву; вероятно, он и тогда мечтал со временем сесть на его место.

Совсем другого рода человек был П. С. Нахимов. В нем не было ничего бросающегося в глаза, но это был чистый тип старого моряка со всеми его своеобразными оттенками. Его все любили и уважали. Во флоте он был известен за лучшего командира корабля. Его слава началась Наваринскою битвою, а кончилась Синопом и славною смертью на укреплениях Севастополя. Нахимов был из тех людей, которые при случаях оказываются героями, а не будь случая они бы всю жизнь оставались в тени. Мне доводилось сходиться с некоторыми другими из близких к Лазареву моряками, но я буду говорить о них впоследствии, а теперь возвращаюсь к нашему плаванию.

Это было мое первое морское путешествие, и при какой обстановке! Корабли шли двумя линиями, легкий ветерок едва надувал паруса, море было совершенно покойно. Закат солнца привел меня в восторг. Я не мог оторваться от этого великолепного зрелища. На противоположной стороне тянулся длинной темною полосою Кавказский хребет. Ночь была лунная, ветерок подул с берега, воздух был пропитан ароматами. В 5 часов нас позвали обедать к адмиралу. Хороший стол английской кухни и хорошее вино были предложены хозяином с радушием гостеприимства. Это продолжалось все дни плавания. Во флоте для всех военных пассажиров отпускаются порционные деньги по чинам, поэтому и все офицеры отряда пользовались столом в общей кают‑ компании.

 

Н. Н. Раевский‑ младший. Портрет работы В. А. Тропинина. 1842.

 

Утром, 8‑ го числа, погода начала портиться: морской ветер скрепчал и сделался противным. Эскадра лавировала, но мало подавалась вперед. 9‑ го числа ветер утих и сделался мертвый штиль. Корабли начало наваливать друг на друга. Спустили все гребные суда, и буксиром отводили корабли, слишком сблизившиеся. Эта картина имеет свою комическую сторону: 20 или более баркасов в одну линию тянут огромную массу корабля. Наши сухопутные вспоминали лубочную картину, как мыши кота хоронят. М. П. Лазарев почти не сходил с юта; телеграф и сигналы работали непрестанно, но ни шуму, ни суеты не было: все работы экипаж делал бегом и молча. Слышен был только голос старшего лейтенанта.

В следующие дни погода часто изменялась; многие из моих товарищей страдали от морской болезни. Качка на корабле для непривычного несноснее, чем на малых судах. Я вообще морской болезни не подвергаюсь, и самая сильная качка производит у меня усиление аппетита и сонливость.

Только 11 мая достигли мы устья реки Туапсе и стали на якорь вечером. Десант назначен на следующее утро.

Высадка войск на неприятельский берег есть одна из самых трудных военных операций. Ее успех зависит от местности, очертания морского берега, грунта и глубины, а всего более от состояния погоды и от предприимчивости неприятеля. Тотчас по высадке части войск на берег они заслоняют действие морской артиллерии и вполне предоставлены самим себе, тем более, что их артиллерия не может быть выгружена в одно время с людьми, и во всяком случае число выгруженных первым рейсом с войсками орудий может быть весьма ограничено. Это самая критическая минута десанта.

12 мая, на рассвете, флот приблизился к берегу и стал от него в двух кабельтовых^[71], т. е. около полуверсты. Корабли образовали пологую дугу, на оконечностях которой стали фрегаты. Пароход «Язон» стал еще ближе к берегу, против самого устья реки Туапсе. Долина этой реки при устье имеет значительную ширину, которая еще увеличивается тем, что с главной долиной сливаются две другие, составляющие русло речки Тешепс и другого ручья, которого балку впоследствии назвали Екатерининскою. Эта балка, обросшая лесом, делает, перед самим устьем крутой поворот, за которым неприятель мог найти безопасное убежище от морской артиллерии. Самый морской берег представлялся довольно ровным и открытым; а далее, по долине, видны были почти сплошные рощи лиственного мелколесья. Жилищ нигде не было видно. Горцы давно знали о нашем намерении занять устье Туапсе. Они были в большом сборе. Когда флот накануне подходил к берегу, видны были толпы пеших и конных в разных местах; по горам горели сигнальные огни, а ночью берег осветился кострами на дальнее расстояние.

По данному с адмиральского корабля сигналу спустили гребные суда, которых, по благоразумному распоряжению Лазарева, корабли взяли с собой почти двойное количество. Начали грузить войска первого рейса и с ними четыре горных единорога, без лошадей. Все шло без суеты и замешательства, по расчету, сделанному Ольшевским и Корниловым. Когда нагруженные гребные суда выстроились между кораблями, флот открыл огонь по берегу. По условию, обстреливанье берега из 250 орудий продолжалось ¼ часа. Треск и гром были страшные, ядра больших калибров рыли землю и косили деревья. Неприятеля не было видно. По новому сигналу матросы всего флота взбежали на ванты с криком «ура! », а гребные суда дружно двинулись к берегу, стреляя из коронад, находившихся на носу большей части гребных судов; фланговые фрегаты и пароходы продолжали артиллерийский огонь, пока не были совсем заслонены десантом. Картина была выше всякого описания. Раевский пригласил с собою молодого живописца Айвазовского, который тогда только начинал входить в славу. Он изобразил именно этот момент десанта. Его большая картина находится в Зимнем дворце. Знатоки признают ее за одно из лучших произведений Айвазовского, который тогда задумывал и выполнял свои художественные произведения не так скоро, как впоследствии.

Генерал Раевский, в своем обычном костюме, т. е. в рубахе с раскрытой грудью, в шароварах, с шашкой через плечо, опередил гребные суда на вельботе и первый ступил на берег. Три батальона с 4 горными единорогами быстро выстроились на берегу и заняли стрелками опушку леса. Кое‑ где началась перестрелка, но серьезного нападения не было. Дикари, ошеломленные новым для них громом, нигде не показывались в больших силах. Высадка была сделана левее устья Туапсе. Когда же прибыл второй рейс, то мы заняли пониженный хребет, спускающийся между Тешепсом и Екатерининской балкой. В 75 саженях от моря, на этом хребте оказалась площадка, на которой впоследствии было выстроено укрепление Вельяминовское. К вечеру весь отряд расположился лагерем и устроил засеки для прикрытия передовых постов. Во весь этот день у нас было человек десяток раненых. Флот значительно удалился от берега; а утром адмирал Лазарев, посетивши нас на новоселье, простился с нами и ушел со всем флотом в море. Я должен откровенно сказать, что он был настоящим героем этого дня. Подходить с парусным флотом так близко к берегу и еще у Туапсе, не замедлившего выказать свои гибельные свойства, по всей справедливости можно назвать больше чем смелостью.

Вместе с сухопутными войсками с флота был послан сводный морской батальон. Матросы были совершенно счастливы этой прогулкой. Они стреляли беспрестанно, конечно, не по неприятелю, которого не видели, и успокоились только тогда, когда выпустили все патроны. Раевский, конечно, с жаром благодарил их за храбрость и убедительно просил Лазарева позволить ему войти с представлением об отличившихся, по указанию флотского начальства. Отказа, конечно, не было. Вообще, поведение Раевского с моряками было очень благоразумно. Моряки побратались с солдатами; офицеры убедились, что успех наших дел им столько же полезен, как и нам, особливо когда увидели, что, по представлению Раевского, все отличившиеся были щедро награждены.

Н. Н. Раевский был высокого роста, смугл, крепко сложен и вообще массивен. Черты лица его были выразительны; он всегда носил очки. О наружности своей он не заботился, а о костюме еще менее. В это время он еще не был женат, и потому его еще нельзя было видеть иначе, как в рубахе с открытой почерневшей от солнца грудью и в шароварах. В особенных случаях и перед дамами он прибавлял к этому сюртук; с очками и трубкой он был неразлучен. Оправдывался он тем, что у него грудь раздавлена зарядным ящиком во время сражения; но по его здоровью и по всей его наружности этого нельзя бы было предполагать. Он рассказывал, что когда ему случилось провести недели две в доме графа Воронцова, то графиня, чтобы не лишиться приятного собеседника, сшила ему мешок из трех юпок, и под этим мешком он мог оставаться в своем обычном костюме. Вообще он не любил стесняться. Не только в лагере, но и в Керчи, он нередко в этом костюме отправлялся через город на пароходную пристань, а за ним бежали два казака‑ ординарца с сюртуком, изношенной фуражкой и огромным мешком табаку.

⇐ Предыдущая78910111213141516Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: