Воспоминания. 1837–1847 7 страница

Много горьких мыслей преследовало меня на обратном пути из Тамани в Керчь. Я был уверен, что остановка движения полков на береговую линию будет гибелью, но должен был исполнить приказание командующего войсками Кавказской линии. Все распоряжения об отмене по всем частям приготовлений к экспедиции 1840 года потребовали нескольких дней усиленной работы штаба. Между тем с береговой линии приходили, косвенными путями и через лазутчиков, все более тревожные сведения о сборищах горцев. По обыкновению, сведения эти доходили до Керчи в преувеличенном виде; официальных донесений не было. Весна наступала, но погода стояла бурная и холодная. О генерале Раевском известно было только, что он взял на пароход из Анапы одну роту Навагинского полка и повез в укрепление Михайловское, у которого линия огня была очень обширна и потому необходимо было еще усилить гарнизон. С того времени в продолжении двух недель о генерале Раевском не было слуху. Я счел нужным донести военному министру о полученном мною приказании генерала Граббе и о сделанных мною распоряжениях. При этом я подробно изложил то, что представлял и генералу Граббе об опасном положении края и крайнем недостатке войск для остановления успехов горцев.

Рапорт мой был переписан, подписан и уже запечатан, когда я получил эстафету из Феодосии о взятии горцами 21 марта укрепления Михайловского, в котором было четыре роты гарнизона. Это известие поразило меня. Я часа два ходил по комнате и решился на крайнюю меру. Распечатав свое донесение военному министру, я своей рукой прибавил к нему post‑ scriptum, почти в следующих словах: «Рапорт мой был уже запечатан, когда я получил донесение о том, что 21 марта горцы взяли укрепление Михайловское. Все укрепления береговой линии в одинаковой опасности. Войск нигде нет, чтобы остановить успехи неприятеля. О генерале Раевском две недели не имею сведений; море очень бурно, сообщение с открытыми портами восточного берега невозможно. В таких крайних обстоятельствах я делаю следующие распоряжения: 1) прошу командира 5‑ го корпуса собрать бригаду 15 пехотной дивизии и ее артиллерию в Севастополь; 2) главного командира Черноморского флота и портов прошу вывести эскадру на рейд и, посадя десант, перевезти его к 10 апреля в Феодосию, 3) предписываю Симферопольской провиантской комиссии двинуть вместе с десантом двухмесячное продовольствие на судах в Феодосию, и 4) возобновляю все распоряжения, отмененные по приказанию генерала Граббе. Буду ждать генерала Раевского до 13 апреля в Феодосии. Если он к этому времени не приедет, считаю нужным двинуть отряд в Геленджик и, высадив войска, немедленно предпринять движение внутрь края для отвлечения неприятеля от предприятий против наших укреплений. Если в чем‑ либо ошибся, прошу снисхождения вашего сиятельства в виду того, что я не мог получить приказаний моего начальника, а обстоятельства крайние».

Курьер умчал мое донесение, а у меня закипела работа. Это было в 10 часов вечера, и к рассвету все распоряжения были сделаны и отправлены с курьерами в Севастополь, Николаев, Одессу, Херсон и Таганрог. Для выигрыша времени я представил начальнику Севастопольского порта, вице‑ адмиралу Авинову, копию моего рапорта главному командиру Черноморского флота и портов, адмиралу Лазареву, о выводе флота на рейд и перевозке десанта. Всем лицам и местам я писал, что отношусь к ним по крайним военным обстоятельствам и что обо всем я донес военному министру.

Это был один из выдающихся моментов моей жизни. Бессонная ночь, постоянное напряжение ума, самая смелость или, скорее, дерзость сделанного мною шага произвели во мне нервное возбуждение. Я целый день ходил у себя по комнате и думал о возможных последствиях. Ответственность меня не пугала: я боялся неудачи. Я был просто полковник Генерального штаба, даже без всякого официального титула, который бы сколько‑ нибудь делал понятными мои требования от лиц и учреждений, посторонних не только для меня, но и для главного кавказского начальства. Между тем вся эта сложная операция могла рухнуть, если хотя одно из этих лиц или учреждений откажется исполнить мое требование. Все меня знали; но этого недостаточно, чтобы, по моему требованию, израсходовать сотни тысяч рублей и сделать распоряжения, на которые нужно высочайшее повеление.

И следующие сутки я провел без сна, в тревожном ожидании. Поздно вечером курьер привез мне уведомление вице‑ адмирала Авилова из Севастополя, что, не ожидая распоряжения адмирала Лазарева, он приказал вывести эскадру на рейд и изготовить к принятию десанта. Начало хорошее. Вслед за тем другой курьер привез донесение Симферопольской провиантской комиссии о том, что суда будут зафрахтованы и двухмесячное продовольствие будет готово к отправлению с десантными войсками. Но будут ли войска?.. Прошло еще двое суток, и снова курьер от генерала Лидерса, из Одессы. Он уведомил, что направил бригаду 15‑ й дивизии в Севастополь, а артиллерии, расположенной в 150 верстах, приказал везти орудия и ящики на почтовых, а лошадей вести в поводу форсированным маршем, и что 9 апреля войска будут садиться на суда. Ух! Я не помнил себя от радости: остального я не боялся.

9 апреля я со своим штабом отправился в Феодосию, на одном из наших пароходов, а 10‑ го пришла эскадра с войсками. Бригадой командовал генерал‑ майор Румянцев. Я явился к нему и спросил его приказаний. Он руками замахал и сказал: «Я тут ничего не знаю: делайте как хотите».

До 13 апреля оставалось три дня. Я высадил войска на берег и расставил по горам часовых караулить пароход генерала Раевского. Но его не было, хотя море утихло и погода были прекрасная. 12‑ го вечером сделана диспозиция к посадке войск, и я донес военному министру, что утром 13‑ го эскадра снимается с якоря и идет в Геленджик. На рассвете мне дали знать, что в море виден пароход. Это был генерал Раевский, который, увидав эскадру в Феодосии, направился туда вместо Керчи. Это было как нельзя более кстати, потому что в тот же день получены были из Петербурга бумаги, которые заставили изменить все наши распоряжения. По донесению генерала Раевского о взятии Вельяминовского укрепления последовало высочайшее повеление возобновить укрепления Вельяминовское и Лазаревское и усилить все остальные укрепления на береговой линии. Для этого назначена была вся 15‑ я пехотная дивизия с артиллерией, четыре Черноморских пеших полка и один батальон Тенгинского полка. Для образования подвижного резерва на береговой линии приказано сформировать вновь четыре линейных батальона № 13–16, на полевом положении, разместив их: № 13 в Анапе, № 14 в Новороссийске, № 15 в Геленджике и № 16 в Сухуми.

Генерал Раевский отправил эскадру за остальными войсками в Севастополь, а сам остался в Феодосии, ожидая сбора отряда. Он одобрил все мои распоряжения, хотя после я узнал стороною, что ему неприятно было то, что я без него вошел в сношение с военным министром. В продолжении моей долговременной военной службы я очень редко видел трусов против неприятеля, зато почти не видал начальника, который бы не боялся своих подчиненных. В 1872 году я поторопился купить портрет императора Вильгельма в гражданском костюме: честный старик не боялся прятаться за Мольтке и Бисмарка. Мне вспомнился по этому случаю один исторический анекдот. В 1814 году, после взятия Парижа, за обедом и после многих тостов, Блюхер похвалился, что сделает такую штуку, какой никто другой сделать не может, а именно: поцелует свою собственную голову. По просьбе присутствующих, старый гусар, известный у немцев под именем генерала Vorwarts (вперед), встал, подошел к своему начальнику штаба, Гнейзенау и поцеловал его в голову. Неизвестно, нашелся ли другой такой храбрец между присутствующими…

У нас требуется от начальника штаба полное самозабвение. Он может отвечать за ошибки, но успех сполна принадлежит начальнику, какое бы ни принимал в нем участие его начальник штаба. Я знал многих умевших стать на высоту этой трудной роли. Но да позволено им будет, хоть через несколько десятков лет, вспоминать об императоре Вильгельме и генерале Блюхере…

В Феодосию приехал неожиданно генерал Головин, возвращавшийся из Петербурга, куда ездил благодарить Государя за введение гражданского управления в Закавказском крае^[79]. Гражданское управление ввести в Грузию было нужно; в Имеретии, Карабахе, Кубанской и Армянской областях возможно; в Джаро‑ Белоканской области, в Талышах и в Самурском округе – весьма сомнительно, а в разных провинциях Южного Дагестана, населенных горцами воинственными, дикими и не понимающими другого закона кроме силы, – формы гражданского управления, с чиновниками во фраках, были странною несообразностью. Сенатор барон Ган, которому поручена была эта операция, не знал ни края, ни народных обычаев, не хотел слушать мнения других, даже Головина, главноуправляющего краем и, в год кончив эту канцелярскую работу, уехал в Петербург, наделив край конституцией своего изделия.

С генералом Головиным был его обер‑ квартирмейстер, генерал‑ майор Менд, человек не без способностей и образования, но заносчивый и крайне несимпатичный. Однажды вечером генерал Раевский послал меня доложить корпусному командиру одну длинную записку по разным предметам. Головин квартировал в Феодосии, а он на корабле «Силистрия». Было часов 9 вечера, когда я вошел в дом, занимаемый Головиным. Через несколько пустых темных комнат я дошел наконец до кабинета, в котором светился огонь. Там я нашел Головина и Менда за столом, а перед ними Томазини, феодосийского жителя сомнительной национальности. Оказалось, что Головин и Менд решили, что на береговой линии все постройки должны быть каменные, во избежание пожара, и Томазини великодушно предлагал им доставлять керченский камень на своих судах и во все места береговой линии, по одному рублю серебряному за штуку (около 300 куб. вершков). Я застал только заключительную фразу Головина: «Итак мы согласились в цене, а о других условиях поговорим завтра». К счастью, вся эта непрактическая затея не состоялась к великому огорчению Томазини, который нажил бы тут сотни тысяч, без всякой пользы для укреплений береговой линии.

Генерал Головин приказал мне читать записку. Мы сели втроем за небольшим круглым столом. Не успел я прочесть двух страниц, как услышал сильный храп. Менд, вероятно привыкший к такой особенности, стал говорить однообразным голосом: «Не останавливайтесь, продолжайте читать; я слушаю». Когда я кончил и замолчал, Головин всхрапнул и сказал: «Скажите генералу Раевскому, что я переговорю с ним об этом завтра». Однако же это был человек умный, очень хорошо образованный, честный и добрый…

Генерал Головин пожелал видеть и приветствовать войска. С Кавказа прибыли в то время только четыре Черноморских казачьих полка и саперы. Генерал Граббе задержал Тенгинский батальон под предлогом необходимости для него устроиться и укомплектоваться после потерь прошлого года. Навагинский полк он перевел совсем из Черномории во Владикавказский округ.

Я выстроил наличные войска к смотру в таком порядке, какой дозволяла местность и самый состав отряда. Войска действительно имели вид добрый: прибывшие из 5‑ го корпуса были рады походу, который хотя на одно лето освобождал их от каторжной работы в Севастополе, от неизбежных учений и смотров, давал им более свободы и лучшее продовольствие. Недовольны были только старшие начальники, которые были до того отуманены формалистикой, что искренне сочувствовали знаменитым словам: la guerre gate le soldat^[80]. День был жаркий. Войска были, конечно, в походной форме. Сам г. Раевский явился в сюртуке и шарфе, хотя сюртук был летней шерстяной материи, шаровары кисейные, и шашка через плечо. Он мастерски умел соединить личную угодливость с полным своеволием. Генерал Головин проехал по фронту и каждой части сказал доброе, радушное приветствие. Когда он выразил Раевскому свое полное удовольствие, тот неожиданно сказал: «Ваше высокопревосходительство, кажется, довольны. Позвольте просить для меня награды». – «Николай Николаевич, вы знаете, что я высоко ценю ваши заслуги и сочту долгом ходатайствовать перед Государем Императором; сам же я не имею власти наградить вас по заслугам». – «Нет, ваше в‑ во, милость, которую я у вас прошу, совершенно от вас зависит». – «В таком случае я заранее согласен исполнить ваше желание». – «Позвольте мне снять сюртук. Я задыхаюсь, у меня грудь раздавлена зарядным ящиком в 1812 году». Не успел старик Головин дать согласие, как Раевский уже явился в своей обыкновенной форме, т. е. в рубахе, с раскрытой загорелой грудью и, в довершение картины, ординарец его, линейный казак, сунул ему в руку закуренную трубку. В таком виде он сопровождал своего корпусного командира до конца смотра. Надобно сказать, что этот не совсем приличный фарс, сделал, на первых порах, фигуру Раевского очень симпатичною между солдатами и молодыми офицерами новых войск.

Наконец был получен ответ военного министра на мое донесение. Оказалось, что Государь Император принял его очень милостиво и Государь в то самое время признал немедленную высадку отряда на Восточный берег совершенно необходимою для остановления успехов неприятеля. Государь думал сделать это в Новороссийске, но признал, что выбор Геленджика был целесообразнее. Поэтому Государь, утвердив все мои распоряжения, приказал объявить мне совершенное высочайшее удовольствие за отличную, заслуживающую полной похвалы, распорядительность к усиленной обороне Черноморской береговой линии. Военный министр сообщил эту высочайшую волю в предписании от 16 апреля 1840 г. № 215. Однако же вместо того, чтобы отправиться 13 апреля, мы пробыли в Феодосии до 8 мая. Наконец, остальные войска прибыли из Севастополя, все распоряжения были кончены, и эскадра подняла якорь. К счастью, предприимчивость горцев получила другое направление: 2 апреля они взяли укрепление Николаевское, которое не было потом возобновлено. Хочется думать, что убедились в совершенной нелепости Геленджикской кордонной линии, от которой осталось только укрепление Абин, без всякого смысла и значения. 26 мая горцы атаковали и это укрепление, но были отражены с большой потерей. Этим кончились все наступательные предприятия горцев в том году.

Корпусный командир со своей свитой, Траскин, приехавший в Феодосию накануне нашего выхода, и генерал Раевский со штабом поместились на корабле «Силистрия». Эскадрою командовал адмирал Лазарев, а начальником штаба на его эскадре был по‑ прежнему Корнилов, уже в чине капитана 1‑ го ранга и флигель‑ адъютанта. Командиром корабля «Силистрия» был П. С. Нахимов, с давнего времени капитан 1‑ го ранга.

Утром 10 мая эскадра встала на якорь у устья Туапсе. Грустный вид представляло разоренное горцами укрепление Вельяминовское. Деревянные строения были сожжены; из‑ за бруствера возвышались только обгорелые деревья без листьев. Горцев нигде не было видно, но они могли скрываться за бруствером укрепления, находившегося на возвышенности, и потому не подвергались огню артиллерии с моря. Пока делались приготовления к десанту, я влез на салинг грот‑ мачты, чтобы лучше рассмотреть внутренность укрепления. Хотя и эта высота оказалась недостаточною, но я вполне убедился в том, что укрепление совершенно пусто: на сучьях обгорелых деревьев преспокойно сидело множество ворон и галок. Я поспешил на ют сообщить генералу Раевскому это открытие, позволявшее сделать десант без всякого шума. Я застал его разговаривающим с адмиралом Лазаревым. Едва ли не в первый и в последний раз Раевский серьезно рассердился на меня за этот доклад. – «Любезный друг, – сказал он, – не могу я подвергать опасности отряд потому, что вы видели каких‑ то птиц». После того, наедине, он объяснил мне, что я человек темный, что я не понял очень простой вещи: шум нужен не против горцев, а по политическим соображениям. Одним словом, десант произошел по‑ прежнему, т. е. перед посадкой войск на гребные суда и движением к берегу, морская артиллерия громила пустой берег из 300 орудий, в продолжении четверти часа. «Почто гибель сия бысть? » А что я темный человек, в этом я и сам убедился, потому что все были довольны. По диспозиции отрядом командовал начальник дивизии, генерал‑ адъютант Гасфорт, авангардом – Менд, правым прикрытием – Троскин; разным выдающимся лицам сухопутного и морского ведомств придуманы были назначения, иногда фантастические. Вышел комический случай. Укрепление предположено штурмовать по высадке 2‑ го рейса, целою бригадою, которая должна была выстроиться на берегу у подножия холма. Стрелковою цепью командовал старый кавказец, майор Лико. Ему был дан сигнал подвинуться вперед, чтобы очистить место для войск. Он это исполнил, но тогда уже очутился на близкий ружейный выстрел от укрепления. Недолго думая (как сделал бы и всякий другой), Лико двинулся прямо на укрепление. Раевский предположил въехать туда с передовыми штурмующими колоннами. Видя, что весь эффект расстроен, он поскакал прямо в укрепление, в рубахе и с трубкой в зубах. Когда я это увидел, то обратился с просьбой к г. Гасфорту двигать скорее пехоту, потому что мы так долго стояли на берегу, что неприятель мог, в самом деле, занять укрепление. Г. Гасфорт вышел на середину, скомандовал: «Смирно. Батальон на плечо! » Все это повторялось по уставу всеми частными начальниками в известные промежутки времени, а Раевский был уже у подножия укрепления. Зная, что дальнейшая узаконенная процедура будет еще продолжительна, я подбежал к батальону Литовского полка, вынул шашку и закричал: «Вперед, ребята, генерал в опасности! » Батальон побежал за мною, но уже Раевский был в укреплении, где не оказалось ни одного горца. Генерал Гасфорт был мною очень недоволен.

В укреплении, на грудах мусора и углей, мы нашли 40 человеческих остовов. Это были остатки несчастного гарнизона. Мы их похоронили с честью в общей могиле.

Однако же при этом мирном десанте у нас было 2 или 3 раненых. Генерал Менд забрался слишком далеко с авангардом в лес и, вероятно, наткнулся на несколько человек горцев; это дало некоторую военную окраску всему этому делу.

На другой день ушел флот и уехал корпусный командир, которого г. Раевский провожал до Сухуми на пароходе. Начальником отряда остался г. Гасфорт. Здесь я должен сказать несколько слов об этой личности, игравшей в свое время довольно выдающуюся роль.

Я помню Гасфорта полковником генерального штаба, в 1826 году, в Главной квартире 1‑ й армии. Он имел славу одного из лучших офицеров этого ведомства. В конце 30‑ х годов он был начальником штаба 5‑ го пехотного корпуса; в 1839 году произведен в генерал‑ лейтенанты и поменялся местами с начальником 15‑ й пехотной дивизии, генерал‑ лейтенантом Данненбергом. Он был почти вдвое старше меня летами. В молодости я его лично не знал и, встретя в 1840 году, ломал себе голову, чтобы объяснить себе его прежнюю славу. Это был остзейский немец в полном смысле слова, по наружности, манерам, складу ума и характеру. Все это было не крупно, но прилично и как будто заставляло чего‑ то ожидать, хотя позади этой декорации не оказывалось ничего, кроме уменья жить с людьми и пользоваться своими связями, чтобы эксплуатировать свое служебное положение. Он был вдов, но в глубокой старости и почти слепой женился во второй раз на 17‑ летней девице. Когда Западная Сибирь избавилась наконец от своего полудержавного проконсула князя Петра Дмитриевича Горчакова, все пустились в догадки: кто будет назначен генерал‑ губернатором, и все удивились, узнав, что на это важное место, требовавшее большой энергии и местных сведений, назначен генерал Гасфорт…

По возвращении Раевского сделаны были все распоряжения для десанта половины отряда в Псезуапе. Это выполнено 22 мая, безо всякой потери, хотя не без грома морской артиллерии. В высочайшем повелении о возобновлении укрепления Лазаревского приказано было г. Раевскому сделать движение внутрь края, для наказания горцев, и уничтожить окрестные аулы. Движение это предпринято 28 мая. Накануне я пошел со зрительной трубой на бруствер укрепления, чтобы, сколько возможно, ознакомиться с местностью и сделать предположения о предстоящей движении. Я и не заметил, что сзади подошел ко мне Гасфорт, которому Раевский сказал, что ему поручает командование отрядом в этом движении, но что сам будет находиться при отряде. «Что это вы делаете? » – «Смотрю местность, по которой мы завтра будем двигаться». – «У вас, на Кавказе, вошла в обычай нерациональная тактика, которую пора изменить. Я не намерен двигаться постоянно всем отрядом, а прошедши 4 или 5 верст, оставлю репли^[81], один батальон с двумя орудиями, а потом, отошедши еще столько же, другое репли и т. д. Таким образом мои движения будут свободны, и тыл вполне обеспечен». – «А не может ли случиться, что на обратном пути вы не найдете которого‑ нибудь из оставленных репли? Ведь о неприятеле мы не имеем ровно никаких сведений; а к нему, кажется, нельзя иметь такого пренебрежения». – «Вы так думаете? » И вслед за тем генерал Гасфорт пустился в длинные рассуждения, которые показали только, что он ни края, ни горцев, ни горной войны совсем не знает. Я побежал к Раевскому. – «Ваше превосходительство, Гасфорт хочет изменить тактику Кавказской войны». Когда я рассказал наш разговор, Раевский в досаде сказал: «Любезный друг, к чему вы пускаетесь в такие объяснения с этим… господином! Напишите для завтрашнего дня глупейшую диспозицию, в которой бы все движения были в точности определены, а если встретится необходимость что‑ либо изменить на месте, то чтобы спрашивали моего разрешения. Диспозицию я подпишу». На другой день Гасфорт спросил меня: «Что, у вас всегда пишут такие диспозиции? » – «Нет, ваше превосходительство, только когда генерал Раевский признает это нужным».

Мы обошли кругом устья Псезуапе верст на пять и сожгли десяток аулов. Горцев было немного; у нас ранены лекарь и пять рядовых. Много было сцен комических, которые совестно рассказывать.

Командование отрядом на Псезуапе поручено было командиру Замосцского егерского полка, полковнику Семенову, а генерал Гасфорт возвратился с одним полком в укрепление Вельяминовское.

Бруствера укреплений остались почти целыми, и это очень облегчило работу. Строения для гарнизонов и все снабжение были доставлены вовремя; но зато болезненность, особливо в крымских войсках, сильно стала развиваться с наступлением жары. Г. Раевский несколько раз просил Гасфорга избавить войска от учений на солнце, чтобы сберечь здоровье людей, на которых лежали крепостные работы, но это оказалось невозможным: одиночные учения продолжались ежедневно. Было забавно и жалко видеть, как люди разбегались с ученья, лишь только показывался пароход Раевского. Это заставило последнего приказом строго воспретить всякие фронтовые учения без его особенного дозволения.

Военные действия во все это лето были совершенно ничтожны, исключая того, что горцы бомбардировали укрепление Навагинское из двух орудий, поставленных на ближайших высотах. Они сделали до 150 выстрелов ядрами, пробили в нескольких местах казармы, но людям никакого вреда не сделали. Воинским начальником был подполковник Посыпкин, из солдатских детей, старик усердный и опытный; но героиней оказалась его супруга, которая во все время бомбардирования прогуливалась по банкету под зонтиком. Государь произвел мужа в полковники. Государыня пожаловала жене дорогой фермуар, а сына, 7‑ ми лет, приказано принять в Морской корпус и доставить в Петербург на счет казны.

Генерал Раевский отправился на пароходе по береговой линии, из Керчи послал интересное обозрение и поспешил в Таганрог, где нужно было распорядиться заготовкой и доставкой материалов для усиления всех укреплений и постройки везде каменных пороховых погребов. Проект всех этих работ сделан был военным инженер‑ подполковником Постельсом, которого, при случайном проезде через Керчь, Раевский силой задержал у себя и донес об этом военному министру. Постельс служил в Севастополе и был, конечно, очень рад своевольству своего нового начальника. Это был очень хороший инженер и честный человек. Впоследствии он был начальником инженеров на Кавказе. Кроме его и меня, с Раевским были флигель‑ адъютанты полковники Крузенштерн и Баратынский и большая свита молодежи. Наше прибытие сделало в Таганроге большое движение. Там строились здания, приобретались строительные материалы для береговой линии и заготовлялся каменный уголь для наших пароходов. Генерал Раевский был для города дорогой посетитель. Градоначальником был тогда тайный советник барон Франк, бывший адъютантом графа Воронцова и давнишний знакомый Раевского. Город был им доволен, а он, кажется, был особенно доволен нашим подрядчиком, Ставром Григорьевичем Вальяно, довольно богатым помещиком, для которого поставка на береговую линию сделалась как бы монополией. Все это не помешало барону Франку быть уволенным от службы по ревизии сенатора Жемчужникова, а Ставру Григорьевичу потерять все почти свое состояние, благодаря ловким распоряжениям нашего инженер‑ капитана Компанейского, заведовавшего работами и заготовлениями. Компанейский был сын крещеного жида, инженер посредственный, но человек практический, деятельный и без всякой совести. Нам предстояло заключить дополнительный контракт с Вальяно более чем на полмиллиона, а денег у нас не было ни гроша. Это не затруднило Раевского: он дал нечто вроде предписания барону Франку выдать в его распоряжение 128 тысяч рублей на задатки из карантинной суммы и донес об этом военному министру. Конечно, деньги были тотчас возвращены.

На другой день приезда мы торжественно обедали у барона Франка, на третий Вальяно дал Балтазаров пир, на котором дам не было, а Раевский присутствовал в своем обыкновенном костюме. Но мне было не до того. Все это время я возился с инженерными ведомостями и с составлением чернового контракта, где определение общей суммы заготовления и перевозки я должен был назначить по своему соображению. Когда черновой контракт был готов, я пошел доложить его генералу Раевскому, которого нашел за чашкой кофе на балконе и в приятной беседе. – «Любезный друг, пишите вы ваши папиры как знаете; а когда будет контракт переписан, подайте подписать». Подписал он не читая и даже не спросил о количестве назначенной суммы. Ни ему, ни мне не приходило в голову, чтобы такой порядок был ненормальным. Оба мы считали себя выше всякого подозрения в грязном стяжании. Забавно было видеть Крузенштерна, человека довольно мелочного. Он флигель‑ адъютант Е. И. В., пируя у барона Франка и у Вальяно, делался как бы участником в темном деле. Это его, видимо, мучило. Баратынский, совсем напротив, держал себя просто и без всякой чопорности. Мне показалось, что Постельс был не доволен своею ролью. Контракт был заключен без его ведома. Инженер, который тут выиграл десятки тысяч, не пришел предложить ему взятки! Я уверен, что Постельс прогнал бы его в шею, но все же нужно было оказать уважение такому важному лицу.

На следующий день, после завтрака в упраздненном карантине, мы отправились на пароход при громких «ура! » всех заинтересованных лиц.

В Керчи явились к Раевскому Генерального штаба полковник Шульц и путей сообщения капитан барон Дельвиг, посланные, по высочайшему повелению, для выбора места укрепления на Варенниковой Пристани и для составления проекта дамбы и мостов от Андреевского поста и переправы через Кубань^[82]. О Шульце нечего много говорить: учился он в Военной академии очень плохо, от природы одарен скудно, но храбр беззаветно и столько же самоуверен. Барон Андрей Иванович Дельвиг совсем другого рода человек. Он родственник поэта Дельвига и москвич с заметным оттенком славянофильства. Ненависть к немцам доходит у него иногда до чересчурия. При хорошем уме, бойких способностях, он едва ли не лучший специалист в Ведомстве путей сообщения. В то время он только начинал свою карьеру; впоследствии управлял министерством, а теперь (1878 г. ) вместе со мною сенаторствует, т. е. доживает век без всякой деятельности, которая могла бы принести государственную пользу. Он был женат на Эмилии Николаевне Левашовой, которую потерял только в нынешнюю году. Супруги были достойны один другого и прожили век в полном согласии. Оба они люди замечательно добрые, честные и благородные, с характером мягким, но совершенно независимым. Я счастлив, что могу назваться его другом с первого дня знакомства. Забавно, однако же, что, зная друг друга в 1840 году только по имени, мы взаимно считались немцами и потому встретились не особенно радушно.

 

Унтер‑ офицер Кабардинского полка. Рис. Т. Горшельта.

 

Прежде нежели продолжать мой рассказ, считаю нужным сказать несколько слов о подробностях гибели четырех наших укреплений, тем более, что в разные времена являлись об этих событиях неточные рассказы.

Все эти укрепления, как я выше сказал, были полевые, без всяких искусственных усилений, и все командуемые окрестными высотами на расстоянии 250–400 сажен. Бруствера сделаны были и обрезаны, очень тщательно, но от дождей подвергались порче и не могли быть вполне исправляемы гарнизонами, крайне изнуренными от болезней, бессонных ночей и вообще неестественной жизни. Сверх того, укрепление Вельяминовское было расположено на такой местности, что неприятель мог скрытно подойти к нему с двух сторон по глубоким балкам Екатерининской и Тешепса. Укрепление Михайловское, как я уже сказал, кроме неудобств местности, имело такую странную фигуру, что его трудно было оборонять даже и вдвое сильнейшим гарнизоном. Лазаревское, Вельяминовское и Николаевское были взяты перед рассветом внезапным нападением. Кто знает легкость и стремительность горцев, тот легко поймет, что главное условие успеха такого предприятия состояло во внезапности и быстроте. Воинские начальники наших укреплений не имели никаких средств узнавать о сборах и замыслах неприятеля. Горцы караулили днем и ночью наши укрепления и беспощадно убивали каждого из своих, если был уличен в сношениях с нами. Лазаревское и Николаевское достались им почти без боя; в Вельяминовском они встретили большее сопротивление, но тоже большой потери не потерпели. Это и особенно взятая добыча всего более подстрекнули их предприимчивость, так что Михайловское укрепление они уже атаковали днем.

⇐ Предыдущая9101112131415161718Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: