 |
Ф. ПЕСТОВ, капитан, военный журналист
|
|
|
|
Ф. ПЕСТОВ, капитан, военный журналист
ПОКА БЬЕТСЯ СЕРДЦЕ
Федор Пестов принадлежал к тому поколению журналистов, которые начинали свой трудовой путь незадолго до Великой Отечественной войны. Как и многие из их старших товарищей, газетчиков 20‑ х годов, они приходили в редакцию чаще всего не с дипломами журналистских факультетов, а с путевками райкомов партии или комсомола. Дипломы они получали уже после войны. Пестов получил его в 1959 году, окончив отделение журналистики Алма‑ Атинской высшей партийной школы. А впервые вошел в редакцию газеты как штатный сотрудник в 1937 году. Двадцать два года разделяли эти две даты. Для Ф. О. Пестова это почти вся его трудовая жизнь: после окончания АВПШ он не прожил и двух лет. Учеба в партийной школе была для Федора Осиповича подвигом. Прикованный к постели тяжелым недугом, он нашел в себе силы получить высшее образование и сотрудничать в печати.
Имя Федора Пестова особенно хорошо известно в Восточно‑ Казахстанской области. Здесь, в редакции предгорненской районной газеты, он начинал свой путь, здесь и закончил его: редактировал после войны ту же предгорненскую, а затем зыряновскую и таврическую районные газеты, выступал в них и в областной – в «Большевике Алтая» – с корреспонденциями и репортажами, очерками и рассказами. Сотрудничал он и в республиканской газете «Казахстанская правда».
Но мало кто знает, что Федор Пестов совершил за свою непродолжительную жизнь (он прожил 42 года) и еще один подвиг.
В выборе профессии Ф. О. Пестов был однолюбом, его страсть – журналистика. Но призвание призванием, а есть еще у каждого из нас сыновний долг перед Родиной. В один из майских дней 1939 года надел он военную форму. Думал – служить ему, как всем, два года, а вышло – семь с половиной лет. В первые же дни войны красноармеец Пестов стал курсантом артиллерийского училища.
|
|
|
Боевое крещение он принял в мае 42‑ го года на Калининском фронте. Огневой взвод лейтенанта Пестова не раз отличался в ожесточенных схватках с фашистскими танками. Воинское умение молодого офицера заметили. Он стал быстро продвигаться по службе: командир батареи, начальник штаба противотанкового дивизиона.
Вполне вероятно, что он далеко пошел бы по службе как офицер‑ артиллерист, если бы не болезнь. Она подкралась к нему, совсем еще молодому. «В артиллерии больше нельзя – врачи не пускают. Где же можно? » Пестов хотел бить врага на каком угодно посту, только бы бить. Врачи отвечали: «Пусть начальство думает, куда вас определить».
Начальство вспомнило о его довоенной профессии.
– В дивизионную газету!
Так в начале третьего года войны состоялось возвращение Федора Пестова в журналистику. Навсегда. Он быстро рос и как военный журналист. Через три месяца в кармане его гимнастерки было удостоверение, выданное армейской газетой, а еще через полгода капитан Пестов колесил по всему 2‑ му Прибалтийскому фронту в качестве разъездного корреспондента фронтовой газеты «Суворовец». До самой победы оставался он на этом посту.
Капитан Пестов много писал: в его домашнем архиве сохранилась изрядная пачка газетных вырезок.
Корреспонденции. Зарисовки. И больших размеров – на всю страницу дивизионки, и совсем‑ совсем короткие – миниатюры. Каждая из них – это живая картинка войны. В центре каждой вещи – человек, современник журналиста в шинели. Пестов не приукрашивал своих героев, старался показать их такими, какими они были в жизни. Его корреспонденции и зарисовки подкупают правдой, документальностью и искренностью.
|
|
|
Он мечтал написать книгу очерков о журналистах‑ фронтовиках. И писал ее, преодолевая недуг. Написанное не удовлетворяло, и автор безжалостно сжигал целые главы. Федор Осипович ясно сознавал, что дни его сочтены, прямо говорил об этом друзьям и в то же время продолжал работать. Ему очень хотелось «дотянуть до июля» 1961 года. «К июлю бы закончил книжку».
Он умер 12 марта. Но еще за день до своей кончины писал.
Так жил и боролся этот труженик пера. Жизнь его – пример мужества. Родина отметила его ратные подвиги в годы Великой Отечественной войны двумя орденами Красной Звезды и медалями. Нам, его товарищам по перу, хочется, чтобы память о журналисте Федоре Пестове сохранилась в сердцах людей.
Ф. Егоров.
Стояли по‑ летнему теплые, на редкость солнечные дни, задумчиво тихие, безветренные, напоенные стойкими запахами поздних осенних цветов, буйно разросшегося за войну лесного разнотравья. Наша дивизия, принявшая пополнение, новую технику и оружие, выдвинута на передний край. Солдаты копают траншеи, оборудуют блиндажи и землянки, устраивают пулеметные площадки, сооружают укрытия, назначение которых не сразу и определишь. Изнурительная, до конца выматывающая силы работа выполнялась без нажима, по‑ хозяйски расчетливо. Каждый солдат понимал: остановился на час, а в землю зарывайся глубже.
Не до отдыха и нашему небольшому редакционному коллективу. Дивизия пополнилась молодыми, необстрелянными солдатами. Они хотят знать боевой путь соединения, его героев, хотят послушать рассказы ветеранов. И мы даем рубрики: «Знай историю своей части», «Так дрались с врагом твои товарищи».
Вот и вчера на короткой редакционной летучке было решено: я рано утром отправлюсь в полк Ефима Лихобабина. В этом полку много участников и очевидцев интересных фронтовых эпизодов. Об одном из них я и должен написать.
Но сегодня обстановка изменилась и вышло так, что в редакции я остался один. Редактор майор Кузьмин уговорил‑ таки начальника политотдела полковника Молчанова, и тот разрешил ему идти с разведчиками за линию фронта. Заместителя Кузьмина капитана Горбачева вечером отвезли в медсанбат: открылась рана, полученная им еще в 41‑ м. Ушел на задание и ответственный секретарь редакции капитан Николай Логинов.
|
|
|
Собственно, в этом виноват я сам. Логинова можно бы и не отпускать. Нам с ним вместе поручили готовить следующий номер. Но едва мы остались вдвоем, как Николай – я нисколько не преувеличиваю – слезно стал проситься на передовую.
– Осточертели мне все эти бумажки, – говорил он. – Я уже штаны до дыр протер на этом проклятом секретарском стуле. Вы все ходите, а я словно на привязи.
– Но ведь кто‑ то должен делать газету, – попытался я урезонить секретаря.
– Вот ты оставайся и делай.
Логинов сунул в карман блокнот, карандаш, перекинул через руку шинель.
– Желаю, товарищ капитан, всяческих успехов, – с явной издевкой сказал он. – До завтра!
Я, конечно, понимал чувства Николая и не очень‑ то возражал против того, чтобы он побывал в полку. Что ни говори, человек действительно засиделся. А ему давно хотелось написать очерк о рядовом солдате.
Вскоре после ухода Логинова в редакцию зашел инструктор политотдела майор Яковлев. Разговорились. Он в общих чертах рассказал об обстановке и сообщил новость, о которой я не слышал.
По словам Яковлева, сегодня ночью один из батальонов полка, которым командует полковник Шабронов, предпримет наступление, чтобы улучшить свои позиции.
Дивизия занимала оборонительный рубеж юго‑ восточнее Великих Лук, в общем участок был укреплен неплохо. Но в районе полка Шабронова части противника подковообразно вдавались в наше расположение. С господствующей высоты немцы контролировали каждый наш шаг. И командование решило занять высоту. Проведение операции поручили батальону капитана Игната Абаньшина, волевого, смелого офицера.
Подготовка к штурму Святой горы началась задолго до того дня, когда майор Яковлев сообщил мне об этом. Днем на виду у гитлеровцев роты снимались с укрепленных позиций и уходили в тыл. С наступление?! же сумерек солдаты, соблюдая строжайшую тишину и осторожность, возвращались в свои окопы. Еще глубже зарывались в землю, маскировались. Наступал день – и передовая безмолвствовала.
|
|
|
Противника удалось обмануть. Как рассказал захваченный полковыми разведчиками пленный ефрейтор, фашистское командование решило, что мы оставили этот рубеж обороны и заняли другой, более удобный, или же вовсе отошли в тыл.
Когда подготовка к штурму высоты в основном закончилась и батальону дополнительно придали дивизион гаубиц, роту тяжелых минометов, танки, саперы старшего лейтенанта Солдатенкова получили приказ: с наступлением темноты сделать проходы в минных полях и проволочных заграждениях. Батальон выдвигался на исходный рубеж.
В это время и появился в батальоне Николай Логинов, наш ответсекретарь. Он сказал Абаньшину, что хочет идти на высоту вместе с солдатами. Закончив телефонный разговор, комбат ответил:
– Только не наседай на меня, Николай, с вопросами. Сам гляди.
Подошел замполит Морозов с лейтенантом.
– Наш комсорг, – представил он своего товарища, – лейтенант Кадырбаев.
Разговорившись с Кадырбаевым, Логинов спросил, каково настроение солдат.
– Задание будет выполнено, – просто ответил комсорг и добавил: – Знаете, у казахов есть пословица: «Земле служи – пота не жалей, Родине служи – крови не жалей».
Морозов и Кадырбаев предложили Николаю идти вместе с ними в роту старшего лейтенанта Ивана Сальникова, которая, судя по времени, уже должна выйти на исходный рубеж.
Шли молча, вслушиваясь в глухую предутреннюю тишину. Скоро быть бою. На опушке густого леса, клином вытянувшегося в сторону Святой горы, стоят замаскированные танки. Чуть впереди, огороженные срубленными деревцами, выстроились полковые пушки, готовые вести огонь прямой наводкой. В низине за крутым косогором укрылись минометчики.
В роту Сальникова остаток пути пришлось ползти по‑ пластунски: солдаты окопались всего в ста метрах от первых вражеских траншей. Проходы для пехоты и танков готовы – саперы сделали свое дело. Все ждут сигнала. Тишина тяжелым грузом давит на плечи, прижимает к земле.
Половина пятого. Вдруг все озарилось мгновенным огненным всполохом, протяжным стоном сотрясся воздух и совсем низко, над самой головой, со свирепым и зловещим шелестом пролетели снаряды дальнобойных орудий. Гулко и отрывисто заговорили орудия прямой наводки. Раздались короткие, сухие хлопки минометов. Застрочили пулеметы. Послышались первые залпы вражеских батарей, но они били наугад.
Николай Логинов лежал на дне тесного мелкого окопчика. Он думал сейчас об одном: надо быстро вскочить и что есть силы бежать к высоте, как только будет подан сигнал атаки. Но это немного позднее, а сейчас пока рано: артиллеристы ведут огонь по первой линии траншей.
|
|
|
Огонь перенесли дальше, к самой вершине. Двинулись наши танки с десантниками, вслед за ними поднялись роты. В предутреннем воздухе необыкновенно раскатисто прозвучало «ура! ». Николай поднялся вместе с солдатами и, держа наготове автомат, рванулся вперед. Тяжелым молотом билось сердце, стучало в висках. Первая в жизни атака. Но капитан не испытывал страха. Он страстно желал одного: быстрее добежать до вражеских траншей.
По цепи солдат вдруг смертельным свинцом брызнул молчавший до самой последней минуты пулемет врага. Упал бежавший слева солдат. Он не проронил ни слова – ткнулся лицом прямо в землю, выбросив вперед правую руку с автоматом. В неестественно застывшей позе остановился сержант Ковалев. Вот он опустился на колено, выхватил гранату, с ожесточением выдернул зубами чеку, швырнул «лимонку» в сторону строчившего пулемета, грубо выругался и присел. Тяжело ранен. А вот гитлеровский солдат, не успевший удрать. Лежит на дне окопа с пробитой головой. Рядом с ним обер‑ лейтенант. У него на взводе парабеллум, он не успел выстрелить. Смерть опередила.
– Бегут, бегут фашисты! – закричал почти в самое ухо Логинову подбежавший капитан Морозов. – А флаг уже на высоте! Молодец, Максут! Молодец!
Но что это? Николай замер на месте. Остановился и Морозов. Затем они вместе, словно сговорившись, рванулись вперед, туда, где алел, плескался на ветру флаг, поднятый Кадырбаевым. Когда офицеры подбежали, Максут лежал на спине, устремив в небо затуманенные глаза. Морозов склонился над Кадырбаевым:
– Максут, Максут! Ну встань же, встань! Максут, дорогой!
Кадырбаев слабо простонал, протянул руку Морозову и тихо, почти беззвучно попросил:
– Лицом… вперед. На запад хочу смотреть. Пока бьется сердце… В строю я…
На полуслове застыли губы, жизнь остановилась. Морозов немигающими глазами посмотрел на Логинова и устало, медленно поднялся. Мимо, шурша накинутой на плечи плащпалаткой, проскочил Вахтанг Чхаидзе – адъютант Абаньшина. Он на бегу схватил воткнутый в бруствер флаг, высоко поднял его над головой и крикнул командиру первой роты лейтенанту Лебедеву:
– Комбат приказал подготовиться к отражению контратаки. Немцы наступают из Больших Крестов!
…Отбита пятая по счету контратака. Склоны Святой горы усыпаны вражескими трупами, но противник делает все, чтобы вернуть ее. С правого фланга просочились немецкие автоматчики. Своим огнем они не дают подойти нашему резерву. А пополнение нужно: от непрерывной бомбежки и артиллерийского огня из строя у нас выбыло много солдат и офицеров.
Абаньшин с тяжелой раной, без сознания, лежит в землянке. Убит командир роты старший лейтенант Сальников, и командование ротой принял капитан Логинов, наш ответсекретарь. Из всего батальона, командиром которого стал теперь Морозов, уцелело только пять‑ шесть офицеров. Связи с артиллерийской группой и полком нет. Телефонные провода перебиты, рация оказалась под обломками рухнувшей землянки. Связные, едва выбравшись из окопов, падали замертво. Невыносимо тяжело, но держаться надо, до наступления сумерек осталось немного, а там подойдет подмога.
Вахтанг Чхаидзе с перевязанной рукой, осунувшийся, еще более почерневший, обратился к Морозову:
– Разрешите, товарищ капитан, я до полка доберусь.
– Знаешь, Вахтанг, – сказал капитан, – сколько связных не вернулось?
Вахтанг коротко ответил:
– Знаю.
Морозов неловко привлек к себе адъютанта, молча поцеловал его и махнул в сторону тыла – иди, мол, других путей у нас все равно нет. Чхаидзе крепко сжал руку замполита, хотел, вероятно, что‑ то сказать, но застрявший в горле комок помешал. Вахтанг снял с плеча автомат, поднялся на бруствер, перевалился через него и, плотно прижимаясь к земле, медленно пополз.
Морозов пошел по траншее в роту Логинова: там угрожала опасность прорыва. Николай давал распоряжение бойцу Троеглазову, который лишь полчаса тому назад стал командиром взвода. Рядом на корточках сидели два солдата с окровавленными бинтами на голове. Кровь запеклась, почернела. Один из бойцов был совсем молодой. Он равнодушно поглядел на Морозова и продолжал чуть внятно говорить. Замполит наклонился над солдатом, вслушался, но ничего не смог разобрать.
Второй солдат жадно вдыхал воздух. По временам он поворачивал голову к соседу, просил:
– Юра, очнись. Очнись, Юра!
Установилась тишина. Немцы то ли совсем выдохлись, то ли стягивали силы для нового удара. Николай с ротой остался один. Морозов ушел на другой фланг. Усталость валила с ног, мучила жажда. Горчило во рту.
Хотя бы один‑ единственный глоток воды… Николай свернул папиросу, хотел было закурить, но с отвращением швырнул ее. С непривычки подкашивались ноги. Капитан присел на ящик из‑ под патронов.
Кто‑ то дотронулся до плеча. Николай вскинул глаза. Боец, фамилию которого он не знал, протянул ему несколько склеенных листов топографической карты. Постояв немного, добавил:
– Там еще, товарищ капитан, нашлась рация. Только она, кажись, немецкая.
Логинов развернул глянцевитые листы карты, привстал.
– Ну‑ ка, бегом туда, где все это обнаружено.
Вместе с бойцом, низко сгибаясь, они пошли вниз по извилистым траншеям. Миновали развороченный тяжелым снарядом блиндаж.
– Вот сюда, товарищ капитан, сюда идите, – говорил солдат.
Николай с трудом протиснулся в полузаваленную землянку. Боец зажег спичку. На низком самодельном столе были разбросаны топографические карты, стояла рация. Но работает ли она?
Вышли на свет. Логинов развернул карту и понял, что эти листы могут сослужить неоценимую службу. На карте нанесено расположение артиллерийских и минометных батарей противника. Эх, суметь бы связаться с полковником Толкушевым, командиром артгруппы, или же с командиром полка.
Вернулся посланный за связистом солдат. Малорослый, с впалой грудью, запыленный с ног до головы, радист необыкновенно громко доложил о прибытии.
– Фамилия?
– Терещенко! Да я из вашей роты, товарищ капитан. Не узнаете?
Чтобы не обидеть бойца, Логинов, улыбаясь, спросил:
– Да разве ты похож на Терещенко? Терещенко‑ то парень вон какой бравый… Ну вот в чем дело. Срочно нужно связаться с полком. Смыслишь что‑ нибудь во вражеской рации?
– Да, приходилось.
Терещенко опустился на колени, чиркнул спичкой, осмотрел аппарат и обрадованно подтвердил:
– Как же, приходилось на такой штуке работать. Действует, между прочим, безотказно.
Щелкнул какой‑ то рычажок, на передней стенке рубином вспыхнул круглый глазок. Терещенко работал ощупью, но быстро и уверенно. Вот уже в наушниках послышался шум, треск, тонкий писк. Раздался раздраженный немецкий разговор.
– Фашисты что‑ то друг друга матерят, – тоном знатока заключил Терещенко. – Это нам без переводчиков понятно.
– Проси Шабронова, – нетерпеливо потребовал Николай.
– Мне Шабронова, Шабронова. Говорят со Святой горы, со Святой горы. Как слышите? Перехожу на прием.
Томительное ожидание, секунды кажутся вечностью. Вдруг раздался далекий, но отчетливый голос:
– Я Толкушев, я Толкушев. Кто говорит? Доложите обстановку. Кто говорит? Доложите обстановку на Святой.
Через полчаса, шагая по заваленным ходам сообщения, Николай услышал, как над головой угрожающе прошелестел снаряд. Вскоре из‑ за скатов высоты, что в районе безымянного леса, где, должно быть, стягивались силы неприятеля для очередного броска, донесся глухой протяжный взрыв. Затем раздался огромной силы залп.
– Запела «катюша», – обрадованно зашумели солдаты.
Логинов облегченно вздохнул и только сейчас, когда окончательно убедился, что врагу не удастся больше предпринять ни одной контратаки, вынул из кармана смятый, вдвое свернутый блокнот, раскрыл его и неторопливо сделал первую короткую запись…
* * *
Володя Тюковин, старший наборщик нашей типографии, туго стянул шпагатом первую полосу газеты, смочил лист бумаги, сделал оттиск. Я поудобнее устроился за столом, стал вычитывать. Время близилось к двенадцати ночи. Второй полосы еще нет, ждем ответ‑ секретаря. Наборщики пока легли отдыхать. Иван Дудоладов, печатник, готовит машину. Как только будет выправлен оттиск первой страницы, он начнет печатать. А тем временем, по нашим подсчетам, подойдет Николай и будет готовить вторую полосу. Так или иначе, а к утру газета выйдет. Ее ждут в подразделениях. Солдаты уже знают, что сегодня на левом фланге батальон Абаньшина отбил высоту, что противник до десятка раз с яростью кидался в контратаку, стремясь вернуть выгодную позицию. Но наши бойцы держались крепко, не отступили.
Солдатский «телеграф» работал безупречно.
В коридоре кто‑ то шарит по двери, отыскивая впотьмах скобу. Я бросаюсь к выходу и широко распахиваю дверь. Николай! На его лице измученная улыбка. Он перешагивает порог, бросает шинель подходит к столу и медленно опускается на табурет.
– Дай – ка, Иван Григорьевич, стакан горячего чаю, – просит он печатника Дудоладова.
– Мне целую полосу отводи. – Эти слова уже относятся ко мне. – Эх, как дрались люди, черт возьми. Да… дрались наши… выстояли…
Николай кладет на стол руки, безвольно опускает на них свою большую косматую голову и тут же засыпает. Но я уже по опыту знаю, что этот сон будет совсем коротким. Самое многое через час Коля отдаст в набор первый мелко исписанный лист[3].
ЗА ТЕХ, КТО…
Это было на латвийской земле в самый канун нового, 1945 года. На попутной машине я возвращался в редакцию. Оперативный материал с переднего края был передан по телеграфу, и в моем распоряжении оставались свободные сутки. Я решил воспользоваться ими и побывать в родной дивизии, повидаться со старыми друзьями, разузнать новости. Но, по правде сказать, у меня была и еще одна цель: навестить своего давнишнего приятеля, командира батальона, майора Павла Борисенко.
Крепко сдружила нас с Павлом беспокойная фронтовая жизнь, сблизили, сроднили солдатские окопы и блиндажи, сделали неразлучными друзьями тяжелые пути‑ дороги, марши и походы по нехоженым болотам, каких так много в Калининской области.
А теперь вот разминулись наши тропки, разошлись. Борисенко служит все в том же полку, теперь он командует батальоном, стал майором. Славный из него вышел командир. Мне же так и не удалось вернуться в строй: из дивизионной газеты перевели во фронтовую. Но всегда я помнил о своем друге, втайне мечтал непременно увидеть этого беспокойного человека, смелого, отчаянного, но расчетливого в бою, этого двадцатитрехлетнего майора – самого молодого командира батальона во всей дивизии.
Нет, честное слово, никогда не пожалею, что сейчас вот, в такую темень, бреду по заснеженному лесу вслед за провожатым, которого мне дали в штабе полка. Батальон Борисенко пока стоит в обороне, но это, видать, ненадолго. Так я понял из беседы с заместителем командира полка майором Вороновым.
Провожая нас, Воронов несколько раз напомнил, чтобы мы держались как можно правее. Слева недалеко гитлеровцы и, чего доброго, попадешь к ним в лапы. Уже перед самым уходом майор спросил Степанова – бойца из взвода разведки, которому было поручено проводить меня, – хорошо ли тот знает местность.
Солдат совершенно спокойно и, как мне показалось, даже с некоторым вызовом ответил Воронову:
– Хоть глаза завяжите, найду.
И вот мы со Степановым вдвоем в забитом снегом глухом лесу. Снег рыхл, мягок. Тяжело. По всем расчетам, мы уже должны быть на месте, однако разведчик все дальше и дальше углубляется в лес. Время от времени слышны короткие сухие одиночные выстрелы то справа, то слева.
– Да скоро ли, Степанов?
Боец останавливается, стоит тихо, К/Чему‑ то прислушиваясь. Сдвинул на лоб шапку, усердно почесал затылок, неопределенно чмокнул губами. Потом произнес:
– Здесь где‑ то. Но передохнем. Эх, закурить бы, елки‑ палки. Вы не богаты куревом‑ то?
Снова, глубоко утопая в снегу, продвигаемся вперед. Небольшой спуск. Вдруг почти в самое ухо звонко, предупреждающе грозно:
– Стой, кто идет?
– Что ты, как дурной, орешь? – зло, но и радостно огрызнулся Степанов.
– Стой, говорю. Кто это?
– К комбату надо, вот товарищ корреспондент тут со мной.
Мы остановились. Часовой что‑ то глухо проворчал себе под нос и мигом скрылся, словно провалился сквозь землю. Вскоре появились два бойца.
– До комбата? – спросил один из них нарочито строго.
– Да, к нему.
– За мной, – повелительно скомандовал все тот же голос.
Скатываемся куда‑ то вниз, тут под спуском снегу еще больше. Приглушенный разговор. Слышится хруст плащ‑ палатки. Ага, это занавешен вход в землянку. Чтобы попасть в нее, нужно низко нагнуться и почти на четвереньках проползти в узкую щель. Но вот, наконец, можно встать во весь рост. Осматриваюсь. На столе развернут большой лист карты. Над ним, склонившись, сидит Борисенко. Он вскидывает голову, и мы встречаемся взглядами.
– Постой, постой, – тихо, переходя на шепот, бормочет Павло. – Федор, ты, что ли?
– Ну, конечно, я, Паша.
Обнялись.
– Вот, черт, а я тут думаю, что за корреспондент ко мне прорывается. Мне же позвонили. Ну садись.
Я сел на снарядный ящик, вынул пачку папирос. Закурили. Сидим, отчаянно дымим, глухо откашливаемся, на минуту погрузившись в радостно‑ волнующие думы.
Кроме комбата, в землянке находятся еще двое: боец‑ связист и ординарец Борисенко. Связист спит, широко разбросав ноги. Ординарец, совсем юный парень, усердно протирает автомат, украдкой, будто нечаянно, бросая в нашу сторону вопросительные взгляды.
– Ну рассказывай, как ты и где? – складывая карту, обращается ко мне Борисенко. В голосе его усталость. Конечно, Павел ни за что не сознается, что его безжалостно валит с ног слабость, но я‑ то, знаю, что батальон сделал сегодня тридцатипятикилометровый марш и прямо с ходу занял оборону. Солдаты уже отдыхают, а вот командиру батальона нельзя: он должен нанести на карту обстановку, узнать подробности о противнике, распорядиться насчет питания, боеприпасов.
– Да что я, мои дела на виду. Ты о себе лучше, Павлуша. С удовольствием послушаю.
Борисенко засмеялся, мотнул головой:
– Удовольствие! Ты все так же, как прежде, чудишь. Наслаждение получит от моего рассказа! Ну какие новости? Вот доколачиваем фашистов здесь, в Прибалтике. Немного осталось их, но все еще крепко сопротивляются. Трудно маневрировать техникой: видишь – лес, глубокий снег, болот чертова пропасть. А впрочем, ты сам понимаешь. Или уже разучился воевать, теперь все на бумаге шумишь?
– Всяко, Паша, и нашему брату достается, не сладко порой бывает.
– Ну ты не обижайся, я ведь с тобой по‑ свойски, по‑ товарищески. У меня, между прочим, нет оснований на вас, журналистов, обижаться. Только вот зря мне выговор влепили.
– Какой выговор?
– Да из дивизионки как‑ то пришел корреспондент, тот, что вместо тебя там работает сейчас.
– Хамид Кайсаканов?
– Ну, ну, Кайсаканов. Капитан, казах. Перед самой атакой на станцию Резекне как‑ то забежал ко мне. Поговорили, он ушел. Я думал, в другую часть, а он – в одну из моих рот. Вскоре пошли в наступление, и он тоже. Командир взвода был ранен, Кайсаканов принял командование – и вперед. Когда станцию взяли, я его встретил. Батюшки! Так и ахнул. А тут откуда ни возьмись начальник политотдела. Отличившихся велел к награде представить, в том числе и Кайсаканова, а мне, извольте радоваться, – выговор. Да я что, нянька, что ли, ему? У меня батальон, я за него в ответе. А тут этот Кайсаканов. Но должен сказать тебе – материал потом в газете появился толковый.
Я отлично изучил характер Борисенко и знаю, что ему сейчас хочется говорить не о войне, а о чем‑ нибудь мирном, спокойном, тихом. Он уже подошел к этой теме, надо только поддержать ее, и разговору о литературе, истории, о роли человека на земле не будет конца до рассвета. Сколько у нас с Борисенко бывало таких вот бесед!
Павло попал в военно‑ пехотное училище с первого курса педагогического института. Мечтал получить высшее образование и преподавать детям русский язык и литературу. Страстно любит поэзию. Уйму стихов знает на память. В вещевом мешке таскает томики любимых авторов, может часами спорить о литературном мастерстве какого‑ нибудь поэта.
Война, передний край рядом, до противника, что называется, рукой подать, а мы, бывало, до хрипоты спорим и шумим о литературных новинках, о том, что наши поэты и писатели отстают от горячих боевых дел, не поспевают за событиями.
Все эти давние споры я вспомнил сейчас, сидя вместе с Павлом в его тесной землянке в ночь под Новый год. Всплыло в памяти и много других картин – смешных и веселых, страшных и тяжелых.
Между тем ординарец собирает на стол ужин. Штыком‑ кинжалом раскрыл две банки консервов, разогрел их, нарезал хлеба, поставил котелок вкусно дымящейся каши, наполнил чашки чаем. Борисенко вскинул брови на солдата:
– Может, лучше из фляжки, Вася, а?
– Как скажете, товарищ майор, – широко развел руками тот.
– Пожалуй, из фляжки. Гость ведь у меня сегодня, да к тому же Новый год. Давай по чарке!
Ординарец слил в котелок чай, нацедил в кружки водку. За что же выпить эти положенные нам сто граммов? Ну конечно же, первым делом за победу, за скорую победу над врагом.
– И за прекрасное будущее, – добавил Борисенко. Он держит кружку в правой руке и продолжает начатую мысль:
– Сейчас особенно много говорят солдаты о жизни, что наступит после войны. Об этом разговор был, конечно, и раньше, но в более конкретные и, я бы сказал, реальные, что ли, формы он начал облекаться вот именно теперь. Ну это естественно: близок конец войны, и каждый хочет поскорее вернуться к своим оставленным делам.
– Да‑ а, – уже мечтательно, как будто обращаясь к самому себе, продолжает мой собеседник, – жизнь‑ то, оказывается, штука очень интересная, заманчивая, увлекательная. Чертовски хочется жить. А с чего же мне‑ то начинать жить после войны?
– А институт? Надо же заканчивать институт. Это нелегко дастся, но отступать не следует.
– Как отступать! – почти крикнул Борисенко. – Ты что, с ума сошел? Окончу, стану педагогом.
Выпитые сто граммов настраивали на откровенный разговор. Борисенко вздохнул:
– Спеть бы, что ли? Что‑ нибудь задушевное, близкое, родное.
Но в это время в темном далеком углу землянки что‑ то зашумело, затрещало, потом раздался приглушенный, шипящий звук и послышался голос, который стал выводить надсадно, измученно, устало:
Вам возвращаю ваш портрет
И о любви вас не молю,
В моем письме упрека нет,
Я вас по‑ прежнему люблю.
Оказывается, Вася завел недавно подобранный на одном из хуторов старенький патефон с одной‑ единственной, в двух местах расколотой пластинкой.
– Ерунда, – зло махнул рукой Борисенко. – Подцепил дрянь и таскается с ней. Кому нужна такая нудь?
Удивительный этот юноша – Павел Борисенко. Правильно кто‑ то сказал, что война явилась тем оселком, на котором очень остро отточились, ясно, отчетливо обозначились все чувства человека, все грани его характера. Я это хорошо теперь вижу на примере своего товарища.
Комбат подзывает ординарца и приказывает выбросить пластинку.
– Нам, солдатам, такие песни не подходят, – сказал он. – Это такая слизь, Вася, одна тоска и скука. – Потом предложил мне: – Помогай, а я начну. Вполголоса, тихонько, просто для себя.
Комбат оперся обеими руками о пошатнувшийся и скривившийся стол, слегка сощурил глаза, глядя на огонь, и легко и свободно запел:
Выпьем за тех, кто командовал ротами,
Кто умирал на снегу,
Кто в Ленинград пробирался болотами,
Горло ломая врагу.
Вдруг остановился:
– Понимаешь, друг, за сердце берет!
Повернулся к ординарцу:
– А ну‑ ка, Вася, «Бьется в тесной печурке огонь».
Все время дремавший связист встрепенулся и повторил несколько раз:
– Я «Заря», я «Заря». Хорошо, есть. Товарищ майор, вас просят.
Борисенко кинулся к телефону.
– Слушаю. Порядок, полный порядок. Хорошо. Спасибо, вас тоже поздравляю.
Сел на прежнее место.
– Командир полка звонил. Через два часа наступаем. Замечено передвижение больших колонн противника. Наносим удар с фланга, откуда фашисты не ждут. Поздравил с Новым годом.
Тут же Борисенко отдал распоряжение, чтобы явились командиры рот за получением новой боевой задачи. Комбат взглянул на часы – было без десяти минут двенадцать.
– С нами идешь или поедешь в редакцию? – спросил меня майор.
– Что ты, какая тут редакция? С вами, конечно.
Вася начал убирать со стола, а мы с Борисенко вышли из землянки. Комбат тихо напевал:
Выпьем за тех, кто командовал ротами,
Кто умирал на снегу…
Было темно и тихо, так тихо, что если долго постоять неподвижно, то услышишь, как падает крупными, тяжелыми хлопьями снег. С трудом верится, что где‑ то вот здесь, совсем недалеко, лежит целый батальон солдат. Скоро будет подана команда, и бойцы тихо, без шума и суеты снимутся с этого рубежа и ко всему привыкшие – к ночным неожиданным переходам, к дождям и бурям – пойдут навстречу врагу, чтобы внезапным ударом сбить его и уничтожить.
Комбат неотрывно и внимательно смотрел в сторону, где все сильнее и громче раздавалась ночная канонада. Он словно надеялся там что‑ то увидеть и запомнить. Потом я услышал его деловой, уверенный голос, каким он командовал в бою:
– Скоро, дружище, скажем: последние залпы. Последние залпы… Как это хорошо!
|
|
|
