 |
Возвращение
|
|
|
|
Кто знает, ценой каких усилий пришлось выбивать гитлеровцев с господствующих высот, кто видел радость на обожженных боем лицах воинов, когда они узнали, что наши на высоте, кто помнит погибших товарищей, тот никогда не забудет эти сорок восемь огненных часов!
Никто глаз не смыкал: тяжело было.
Пехота не дожидалась конца артиллерийского шквала. Тут же, за своими снарядами врывалась она в траншеи и завязывала рукопашные схватки. Вдруг наступило затишье. Всего лишь минуты затишья, а как это действует на чувства человека, только что находившегося в непрерывном вихре свиста, разрывов и грохота – хуже, чем канонада!
Артиллеристы еще ближе подкатывали свои орудия, вкапывали их, подтаскивали снаряды. И также вдруг снова разгорался бой, и к людям возвращалось непередаваемое душевное состояние. Дрогнул противник. На всем участке стал отступать в беспорядке.
– Пошли! Пошли!
– Ура‑ а!
– Высоты наши!
Эти слова пролетали над атакующими, их подхватывали и несли, как на крыльях, вперед.
Вот тогда осколком снаряда был ранен гвардии рядовой Лаврентий Иванов. Он слегка отпрянул от прицела, спиной навалился на станину, но тут же вскочил: не хотел поверить, что ранен.
Не сделав и пяти шагов, Иванов упал. Понял, что уходит из боя, от товарищей, произнес умоляюще:
– Куда вы меня? Я же могу еще…
Санитары положили его на носилки. Сознание на минуту вернулось к Иванову, он пытался сопротивляться, просить, умолять, но, окончательно обессилев, затих…
* * *
Прибавилась еще одна нашивка за ранение – седьмая. Иванов поправлялся и думал только о друзьях. «Где они сейчас, каким путем пробираться в часть? А если не найду их, не разыщу? » С этими тревожными мыслями он вышел из госпиталя, щурясь от обильного дневного света.
|
|
|
– Найду! – уверенно вслух сказал Лаврентий и направился на вокзал.
Навстречу поезду неслись поля, изрезанные тонкими нитями проселочных дорог, лес, окутанный голубой дымкой. Хотелось помечтать, и Лаврентий, в который уж раз, стал воображать встречу с батарейцами. В бою ли они будут, на отдыхе ли? Утром или вечером явится он к ним?
Хорошо на душе, легко, когда знаешь, что там, куда едешь, ждут. Хорошо!
– Грустишь? – спросил подсевший к Лаврентию солдат.
– Что ты, еду в свою часть – и грустить.
– Я вот тоже еду к себе. Едем к нам, – неожиданно сказал сосед, – в артиллерию большой мощности!
Иванов отрицательно покачал головой. Солдат не унимался:
– У нас хорошие ребята, едем!
– Послушай, дорогой. Ехал бы ты к себе домой, на родину, а я бы стал тебя тянуть в другой дом, согласился бы ты?
– Нет!
– Ну так что же ты?.. Меня там ждут, понятно? Я не впервой возвращаюсь к себе в часть после ранения. Орден получил. К себе еду, это чувствовать надо.
На этой остановке он сошел, а часов через пять на автомашине уже проезжал то место, где был ранен. Вот стоят теперь безмолвные высоты, некогда изрыгавшие огонь.
Лаврентий снял пилотку и смотрел на поле боя, которое омочил своей кровью. Но думал не о себе – о товарищах. Вспомнил, как ранило у них… орудие и как они всем расчетом спасли его.
Это он, Иванов, первый тогда заметил на правой станине орудия вмятину от осколка снаряда и сказал с досадой:
– Задело чуток!
Бойцы внимательно осматривали легкую рану своего орудия, гадали, откуда прилетел осколок.
– Наверное, от того снаряда, который разорвался за орудием, – сказал заряжающий Цветков.
– Нет, – возразил заместитель наводчика младший сержант Илья Дубовиков, – осколок ударил откуда‑ то с левой стороны. Жаль, что поцарапало. Если бы орудие осталось целехоньким, мы после войны в музей отправили бы его, как редкость, – не то шутя, не то серьезно добавил Дубовиков.
|
|
|
Бойцы ответили на это усталой улыбкой.
Солнце давно село. На темно‑ синем небе мерцали звезды. Было тихо.
Вдруг рядом застрочили автоматы, пули ударялись в орудие. Из леса, что находился всего в пятидесяти метрах от расчета, донеслись нервные выкрики на немецком языке. Ясно было, что просочившиеся гитлеровцы надумали захватить орудие. Но расчет не мог вести огня – неприятель находился в мертвом пространстве.
И он, старший сержант Иванов, отдал тогда приказ отвести орудие с насыпи. Артиллеристы бережно скатили пушку. Однако и это не выручило: фашисты не выползали на насыпь, а, прикрываясь ею, кидали гранаты.
– Дубовиков, остаетесь здесь с Кибалиным. Пока орудие не отвезут на сто метров, стоять, не пускать фашистов! – шепотом сказал Иванов.
Батарейцы не отступали. Они везли орудие по склону насыпи, чтобы в удобном месте пересечь ее и затем неожиданно ударить по врагам, засевшим на противоположном скате.
Отличился тогда Илья Дубовиков. Из‑ за насыпи послышались голоса: гитлеровцы были рядом. Связав вместе три противотанковых гранаты, Дубовиков выполз на насыпь, выдернул чеку и бросил гранаты. Воспользовавшись суматохой, он сполз вниз и хотел приготовить вторую связку, но не успел: разорвавшийся невдалеке снаряд тяжело ранил его в правую лопатку. Кибалин бережно взял товарища и на руках понес. Очнувшись, Илья захотел проститься с орудием, и никто не смог отговорить его.
Когда просьбу выполнили, Илья поцеловал холодный остов затвора. На глаза его набежали слезы. Глотая их, он тихо сказал:
– Два года был на этом месте – у затвора. А вот… прощаюсь…
Вспомнилось Иванову и то, как через два дня они навестили отважного сержанта, сообщили ему радостную весть: за геройство Илья был награжден орденом Красной Звезды.
– А как вы разделались с фашистами в тот вечер? – спросил он у друзей.
– В упор, картечью, – ответил Иванов.
Илья вернулся в строй. Осталось в строю и орудие, а он, старший сержант Иванов, его командир, оказался в госпитале.
Но вот теперь и он возвращается в строй. Он найдет своих боевых друзей. Непременно найдет.
Хорошо накатанная дорога вела на запад.
|
|
|
