 |
Луиджи Капуана 6 страница
|
|
|
|
– Я видела вас, – ответила Кристина. – Цозима показывала мне вас из окна, которое выходит на большую дорогу. Вы часто проезжаете в коляске.
– Как устроен этот мир! – воскликнула баронесса. – Старые друзья живут в одном городе, в одном квартале – хотя нет, вы ведь в квартале Сан‑ Паоло, но все равно, не на другом конце света! – и не видятся годами, словно их разделяют огромные расстояния!
– Для нас, – сказала Кристина, – весь мир заключен в четырех стенах нашего дома.
– И для меня тоже, дочь моя! Но я стара, и меня ничто уже не занимает.
– Нас тоже уже ничто не занимает, баронесса, – ответила Цозима. – Мы привыкли… Теперь!
– Ну что ты все твердишь это свое «теперь»?
– Тетушка опередила меня. Я тоже хотел спросить, почему все «Теперь! Теперь! ». Почему?
– Потому что это так! – с грустью ответила Цозима.
Две собачки, свернувшиеся на креслах, хрипло закашляли.
– Слышишь? – обратилась баронесса к маркизу. – Они уже четыре дня кашляют, бедняжки! И с места не двигаются.
– От старости, тетушка.
– Двух других я держу у себя в комнате. Боюсь, как бы не заразились. Эти хоть еще пьют немного теплого молока. Если они умрут, дорогой племянник, это будет для меня плохим предзнаменованием!
– Вы то же самое говорили много лет назад, когда умерла сначала Белла, а потом Фифи.
– Слышишь? Слышишь? У меня душа разрывается.
Цозима посмотрела на маркиза и мягко улыбнулась тому, что баронесса зажала уши руками, чтобы не слышать приступов хриплого кашля.
Он ушел, с нежностью вспоминая эту улыбку, которая потом много дней радовала его душу.
Радовала не потому, что маркиз был влюблен, как мальчишка (напротив, он даже немного удивился, что питает к Муньос лишь чувство благодарности и уважения), а потому, что ее улыбающееся лицо успокаивало его и отвлекало от других мыслей.
|
|
|
Мог ли ее ответ быть иным, чем он желал?
Между тем надо было думать о том, чтобы привести дом в порядок, многое переделать в нем. Никогда еще не казался он ему таким лабиринтом, как теперь.
Ах этот «старый» маркиз! У него просто зуд был какой‑ то все переделывать и в городе, и в усадьбах! Строить и перестраивать было его главным занятием.
Как же уродлив этот массивный фасад с огромными воротами и тяжелыми консолями балконов в узком переулке среди невысоких домишек, где его и не рассмотреть даже! Как безобразен двор с колодцем посередине, хлевом с одной стороны, винным погребом с другой, дровяным сараем и сеновалом в глубине, так что вздумай кто‑ нибудь бросить туда зажженную спичку, сразу вспыхнет весь дом! А лестница! Темная, кривая, она только на то и годилась, чтобы люди тут ломали себе шею. Да и ненужная к тому же, потому что с противоположной стороны дома сюда можно было войти как на первый этаж и только потом, выглянув с балкона, обнаружить, что находишься на третьем этаже.
Маркиз уже набросал план предполагаемой перестройки. Но инженер, который, видимо, еще ни в чем не разобрался, хотел прежде всего убедиться в прочности несущих стен, сводов, в возможности осуществить все эти переделки.
– Понимаете, маркиз!..
Он говорил весомо, с видом человека, знающего свое дело и желающего, чтобы к его науке относились с уважением, говорил, поглаживая седые бакенбарды а‑ ля Франц‑ Иосиф[122], вертя шеей в просторном воротничке с длинными острыми концами, поправляя дымчатые очки с тесьмой, огромные круглые стекла которых казались черными дырами подо лбом. Слушая его придирчивые замечания, маркиз начинал вскипать:
– Смотрите, да смотрите же: убрав эту стену, разве мы не получим просторную комнату почти рядом со столовой?
|
|
|
– Но понимаете, маркиз, тогда мы не будем знать, из чего выкроить хороший коридор, куда выходили бы другие комнаты!
– Как? А это помещение?
– А! На бумаге все просто. Я же смотрю не на бумагу…
Дон Аквиланте, пришедший доложить маркизу о ходе одной тяжбы, услышал его крик еще в прихожей:
– Вы понимаете? Понимаете? Что я, дурак, по‑ вашему? Коридор вот здесь. Тут одна дверь, тут другая. Вот и получится небольшая комната перед гостиной. Понимаете вы наконец?
И, обращаясь к вошедшему дону Аквиланте, так же громко, словно не в силах сдержаться, закричал:
– Сегодня – никак. Завтра, послезавтра!
– Когда вам будет угодно, маркиз, – ответил дон Аквиланте, несколько растерявшись от такого приема.
Маркиз, словно не замечая присутствия адвоката, продолжал спорить, все больше раздражаясь из‑ за упрямства инженера, который повсюду находил трудности.
– Должен предупредить вас заранее, маркиз, я не хочу брать на себя ответственность.
И поглаживал бакенбарды.
Маркиз, продолжая защищать свой проект, захотел узнать мнение дона Аквиланте, который слушал его, сощурившись, привычным движением рук и живота подтягивая ослабевший пояс брюк, одобрительно кивая, но не произнося ни слова.
– Я прав?.. Как вы думаете? – вскричал под конец маркиз.
Он был полон живейшего нетерпения, как будто возражения инженера могли задержать работы и создать какие‑ нибудь препятствия для его новой жизни, началом которой должна была стать женитьба.
И спустя несколько дней дом уже был полон рабочих, сносивших перегородки, разбиравших плитки пола, ломавших своды, и парней, собиравших известковый мусор в кучи у входа, откуда его потом увозили на телегах, чтобы не загромождал дорогу, ведущую на площадку у замка.
Перепачканный больше, чем мастеровые, маркиз ходил по дому, отдавая распоряжения, орал как одержимый, если видел, что его не понимают, и выхватывал у рабочего лом, когда тот не решался действовать им из опасения, что на него обрушится кусок стены.
– Вот как надо, болван! Я, что ли, должен учить тебя твоему ремеслу?
И в ближайшее воскресенье, когда не на кого было кричать и нечем было заняться, ом обрадовался, когда двое мужчин, судя по виду, какие‑ то нездешние пастухи, попросили разрешения вручить ему письмо и поговорить с ним.
|
|
|
Распечатывая конверт, он окинул незнакомцев быстрым взглядом.
Одетые по‑ праздничному, в рубашки из толстого белоснежного полотна, белые жилеты из домотканой бумазеи, украшенные множеством перламутровых пуговичек, куртки из грубого черного сукна с узкими рукавами, из такой же ткани штаны до колен, из‑ под которых выглядывало исподнее, серые шерстяные чулки и остроносые башмаки из свиной кожи с кожаной шнуровкой, оба они, старый и молодой, похоже, оробели, оказавшись перед маркизом Роккавердина.
– В чем дело? Из письма неясно, – сказал маркиз.
– Ваша милость простит нашу дерзость… – заговорил старик. – Это вот сын мой!
– Рад за вас. Парень что надо!
– Спасибо, ваша милость! Мы решили, лучше сначала спросить разрешения у хозяина. Господ уважать надо. Мы никого не хотим обидеть… Если ваша милость разрешит…
– Объясните же, в чем дело…
Видно было, что им нелегко объяснить, потому что отец и сын переглянулись, призывая друг друга начать разговор.
– Мы из Модики[123], ваша милость, – снова нерешительно заговорил старик. – Но когда пасем овец, нередко бываем в этих краях… Так они и познакомились, случайно. Он мне говорит: «Отец, как вы думаете? Я бы женился на ней, только…»
– На ком? – спросил маркиз, начиная догадываться.
– На вдове… вашей милости, то есть на Сольмо…
– И пришли ко мне? Какое мне дело до этой женщины?.. Я не сержусь на вас только потому, что вы нездешние.
– Ваша милость простит нас, – вмешался парень.
– Нам посоветовали… – пробормотал старик.
– Не то посоветовали. У меня нет ничего общего с ней… Что я, родственник ее? Потому что она… служила у меня?.. Она вышла замуж… Теперь она вдова, свободна… При чем тут я? – Маркиз повысил голос, нахмурился и замахал руками: – При чем тут я?
Он разволновался от внезапно охватившей его досады, едва ли не от ревности к этому парню, к тому, кто в конце концов (и он это понимал) мог оказать ему неплохую услугу, увезя далеко отсюда эту женщину, из‑ за которой, возможно, синьорина Муньос не решалась принять его предложение.
|
|
|
– Кто вам посоветовал?.. Она?
– Нет, ваша милость. Один приятель, который очень уважает вашу милость…
– Скажите, что я благодарю его, но он мог бы и не советовать вам такую глупость… И женитесь, конечно, женитесь! Она свободна, повторяю. Я тут ни при чем и не хочу в это вмешиваться… Сразу поженитесь?
– Нужно выправить бумаги и чтобы в церкви обнародовали.
– И увезете ее в Модику?
– Если ваша милость позволит.
– Я тут ни при чем, не понимаете, что ли? – заорал маркиз.
Он разволновался. Ему казалось, будто Агриппина Сольмо совершает сейчас еще одно предательство и все они сговорились, должно быть, если только в этом нет какого‑ то коварства, если это не повод напомнить ему, маркизу, что она жива и чувствует себя связанной с ним!.. Пусть выходит замуж! Лишь бы убралась подальше!..
Он не хотел даже доставить ей удовольствие, высказав прямо в лицо, как бесчестно она поступила.
Торопится, значит, снова замуж!
Тут у него вырвалось грязное ругательство, как будто Сольмо стояла перед ним и он говорил ей это в лицо!
Чтобы облегчить душу, он рассказал обо всем своей кормилице Грации.
– Так‑ то оно лучше, сынок!
– Если придет, смотри!.. Я не хочу ее видеть!
– Я встречала ее много раз в церкви. Недавно она спросила меня: «Правда ли, что маркиз женится? »
– Кто ей это сказал?
– Не знаю. Я ответила ей: «Будь это правда, я бы первая узнала! » Ах, если бы святые души чистилища сотворили это чудо!
– Ну и… что она?
– Она сказала: «Да пошлет ему бог счастья! » Больше ничего. И каждый раз говорила: «Поцелуйте ему руки! » Но я всегда молчала об этом, чтобы не огорчать тебя, сынок!
И все же нет, он не должен был отпускать эту женщину, не высказав ей в лицо, как подло она предала его! Больше того, он должен был вырвать у нее признание в этом, чтобы она не могла кичиться в душе, что сумела посмеяться над маркизом Роккавердина. Он хотел, чтобы она плакала, чтобы сожалела о своем подлом поступке и понимала, почему он больше не хочет знать ее и захлопнул перед ней двери своего дома!
А потом подумал: «Я не прав. Пусть уезжает! Подальше! Пусть! »
Он боялся выдать себя, боялся, что она догадается. И злился на себя из‑ за своего малодушия, вспоминая о прошлом и вновь переживая то чувство, которое испытал однажды в Марджителло, когда впервые прикоснулся к ее девственному телу и поклялся ей: «У меня никогда не будет другой женщины! » Ах, как же она была тогда хороша!.. И потом… тоже! А на днях, когда рабочие ломали кирками стены ее комнаты, разве у него не сжалось сердце!..
|
|
|
«Я не прав! Пусть уезжает!.. Подальше!.. Пусть!.. И если б у нее хватило смелости…»
Но в этот вечер, когда маркиз неожиданно увидел ее перед собой в трауре, закутанную в черную шаль, в прихожей, где она прождала его почти час, зная, что он должен вернуться из Марджителло, когда он услышал, как она приветствует его дрожащим голосом: «Да благословит меня ваша милость! » – у него не хватило духу сердито пройти мимо, сделать какой‑ нибудь жест или сказать что‑ нибудь обидное, чтобы прогнать ее.
Ее смиренный облик и давно не слышанный голос, который вот уже несколько дней отдельными словами и фразами звучал в его ушах, как он тому ни противился (он и сам не мог разобраться отчего – от сожаления ли, гнева или закипающей ненависти), все‑ таки сломили его еще и потому, что он был захвачен врасплох.
– Что ты здесь делаешь?.. Почему не вошла? – спросил он ее вместо приветствия.
– Я хотела только повидать вас… Последний раз!
– Входи! Входи!
Голос маркиза зазвучал взволнованно, жесты стали резкими, властными.
Матушка Грация, поспешившая при звоне бубенчиков и грохоте коляски открыть дверь, отпрянула, вытаращив глаза, когда увидела, что они входят вместе.
– О пресвятая дева! – не удержалась она от восклицания.
Агриппина Сольмо кивком поздоровалась с ней и последовала за маркизом, пробираясь среди загромождавших комнаты лесов и инструментов каменщиков в столовую, где ремонт еще не начинали. Маркиз остановился и раздраженно захлопнул дверь.
– Я хотела только повидать вас… Последний раз… – повторила она, с трудом сдерживая рыдания.
– Разве я умирать собрался? – с мрачной иронией спросил маркиз. – Для тебя – это мне ясно – я давно уже умер!
– Почему, ваша милость?
– Почему?.. Разве ты не поклялась? – взорвался он. – Я что, силой заставлял тебя тогда клясться? Я только предложил. Ты могла отказаться, могла сказать: «Нет! »
– Каждое ваше слово было для меня приказом. Я повиновалась… Я поклялась искренно.
– А потом?.. Потом?.. Ну‑ ка попробуй теперь сказать, что это не так, если у тебя хватит смелости!
– Клянусь богом, который будет судить меня!
– Оставь бога в покое! Ну‑ ка попробуй скажи, что сдержала клятву!.. Ведь не можешь! Ты отдалась… своему мужу, как продажная девка! Разве он не был, не должен был считаться твоим мужем только для видимости?.. Вы оба поклялись!
– Ах, ваша милость!
– Ты, ты сама дала мне это понять!
– Да мыслимо ли это!
– Тебе было жаль его! Тебе казалось, что он унижен в глазах людей! Ты сама не раз говорила мне это.
– Это правда! Правда! Но вы только подумайте, ваша милость!.. Поначалу все ничего, как два чужих человека, как брат с сестрой. Бывало, я его видела всего полдня, по воскресеньям… А прошло несколько месяцев… Ох! Он вроде бы даже шутил: «Распрекрасная жизнь, ничего не скажешь! Передо мною накрытый стол, а я должен оставаться голодным! » Я не обращала на это внимания. Но потом он стал время от времени злиться: «Свалился на мою голову этот распроклятый… маркиз Роккавердина, чтобы вынудить меня на такую жертву! » А однажды: «Вы думаете, я не догадываюсь, что люди говорят? Этот рогоносец Рокко! » Я ответила: «Надо было раньше думать! » – «Вы правы! » Подумайте только, ваша милость. Легко ли слушать такие разговоры!.. Я же не каменная!
– Ну а потом?.. Что потом было?.. Ты ведь мне ничего не говорила!
– А зачем? Чтобы ваша милость гневалась?..
– Так что же было потом?
– Потом… Но вы только подумайте, ваша милость!.. Однажды я сказала ему: «Женщин у вас сколько угодно… Разве кто‑ нибудь мешает вам? Разве вам мало? » Он заплакал. Как ребенок плакал и ругался на чем свет стоит. «Надо кончать эту историю! Я не могу так больше!.. И что только за сердце у вас? » Что за сердце? Я виду не подавала, но втайне плакала из‑ за смертного греха, в котором жила…
– Из‑ за него ведь тоже!.. Говори! Признавайся!
– Нисколько! Нисколько, ваша милость!.. Нет, – добавила она, немного помолчав, – не хочу лгать!.. Но господь наказал нас… за одни только дурные намерения! И той ночью не дал ему вернуться домой!.. Ох!.. Мы пришли бы к вашей милости просить вас, умолять вас… Тем более что вам не было до меня никакого дела!.. Такова уж моя судьба! Да свершится воля господня!.. А теперь и имя мое исчезнет. Я уезжаю туда, где никто не знает меня. От отчаяния уезжаю… Если же когда‑ нибудь… Рабой, рабой вашей буду, и ничем больше! Ах! Я жизнь готова отдать ради вашей милости!
Маркиз слушал ее со всевозрастающей тревогой, закусив губу, чтобы не взорваться. И когда она на мгновение умолкла, а потом сразу же добавила: «Нет, я не хочу лгать! » – кровь ударила ему в голову, словно он увидел, как прямо у него на глазах снова свершается подлое предательство.
На мгновение он застыл в недвижности и задержал дыхание. Но тотчас же с каким‑ то мрачным удовлетворением задышал полной грудью. Да, он вовремя выстрелил! Он не дал им совершить предательство!..
Однако умысел, злой умысел все‑ таки был! И кто знает, быть может, не смея признаться в этом, она до сих пор оплакивает убитого!
Недобрая мысль пронеслась у него в голове: помешать ей заменить убитого живым! Сделать ее навсегда своей рабой, облить презрением и даже никогда не смотреть ей в лицо! Эти рыдания, эти слезы, эти оправдания были, конечно, лживыми!
Он уже готов был сказать: «Не выходи замуж!.. Останься! » – но с трудом сдержался.
Агриппина Сольмо покорно приблизилась к нему, вытирая слезы, и, взяв его руку, целовала ее холодными дрожащими губами:
– Да благословит меня ваша милость! Да пошлет вам господь счастье… если правда, что вы женитесь!
От ее прикосновения прилив нежности охватил его, и он быстро отдернул руку. И сразу же, пока более сильное чувство не овладело им, проговорил срывающимся от волнения голосом:
– Если вдруг… что‑ нибудь понадобится… Вспомни!..
Баронесса Лагоморто, которая вот уже десять лет выходила из дома только по воскресеньям послушать мессу в соседней церквушке на площади делле Орфанелле, пришла к племяннику, чтобы без промедления передать ему ответ синьорины Муньос и взглянуть на изменения, которые он произвел в старом палаццо семейства Роккавердина, где она родилась.
– Ты должен бы хорошую свечку поставить за мое здоровье!
– Хоть двадцать, тетушка!
– Но что ты тут натворил? Ничего не понимаю.
– Новая жизнь – новые заботы! – воскликнул маркиз, подавая ей руку, чтобы провести по дому.
Матушка Грация, сразу же прослезившись от радости при виде баронессы, которая столько лет не была здесь, робко заглядывала то в одну дверь, то в другую, делая какие‑ то странные жесты и откидывая падавшие на глаза волосы.
– Вы довольны, мама Грация, что маркиз женится?
– Ах, если б это было так, ваша светлость!
– Если бы было не так, я бы вам этого не сказала. Нужно привести себя в порядок, мама Грация, чтобы понравиться прекрасной молодой хозяйке, которая придет сюда.
– Я приведу себя в порядок, когда настанет время отправляться на тот свет! Ох, я бы умерла со спокойной душой, если бы это была правда!
Она не смела верить в эту новость. Но почему же ее сын даже не намекнул ей до сих пор? Она последняя узнала об этом! Как‑ то, вспоминала она, даже та сказала: «Я знаю, что он женится! » И поэтому, как бы упрекая маркиза, Грация то и дело повторяла: «Если бы это была правда! »
– Это правда! Правда! – успокоил он ее, заметив, что бедная старушка обиделась. – Но я получил подтверждение этому от тетушки баронессы только сейчас. Вот почему ничего тебе не говорил. Ведь если бы потом оказалось, что это не так…
И она исчезла за дверью, чтобы скрыть свое волнение.
– А гостиная? – спросила баронесса.
– Она осталась без изменений.
– С этой непристойной голой женщиной, что нарисована на потолке?
– Это же Аврора, выдающееся произведение, тетушка, того же художника, который писал фрески в церкви святого Исидоро.
– Он мог хотя бы прикрыть некоторые места!.. Нет, я не хочу ее видеть, – добавила баронесса, заметив, что маркиз собирается открыть дверь.
Новая жизнь – новые заботы! Мэр лично пригласил маркиза на собрание самых уважаемых людей города, чтобы поспособствовать беднякам, оказавшимся в крайней нужде. Это дало ему повод пойти в клуб, надолго задержаться, а потом и снова бывать там под тем же предлогом.
– Только благодаря неурожайному году мы снова видим вас здесь!
– Лиха беда начало!
Однако разговоры в клубе оказались не очень‑ то занимательными: ни о чем ином там не толковали, кроме как о голоде, о нищете, о целых крестьянских семьях, переселявшихся в более благополучные края, где земля родила, а значит, можно было найти работу и хлеб; говорили о людях, мрущих от тифа, из‑ за того что они откапывали и поедали мясо скота, падшего от смертоносной инфекции, косившей целые стада, как будто мало наказал их бог засухой!
О, этот год действительно не сравнить было с другими страшными годами, которые многие хорошо помнили! В сорок шестом не было зерна, его нельзя было достать ни за какие деньги! Сейчас, это верно, новое правительство отовсюду присылало зерно. Но где было взять деньги? Обескровленные налогами и предыдущим неурожайным годом, хозяева не знали, к какому святому обращаться. Все работы остановились. При такой устойчивой засухе даже маркиз и тот не решался предпринять что‑ либо на своих землях! Ни стебелька не проросло на полях из тех семян, которые были посеяны в надежде, что спустя год прольется наконец благодатный дождь!
В широкое окно клуба смотрели призраки стариков, женщин, детей. Они стояли молча, недвижно, с померкшим от слабости взглядом, ожидая, что официант вынесет им несколько сольдо или прогонит прочь, потому что никто уже больше ничего не может дать им.
Они уходили, но вскоре появлялись другие тени, такие же безмолвные, недвижные, с таким же застывшим в глазах отчаянием, они тоже ждали и не роптали, когда их гнали прочь, и снова, едва держась на ногах, влачили свои истощенные, подобные скелетам тела от двери к двери, не в силах даже просить милостыню.
Их видели каждый день, но потом некоторые из них куда‑ то исчезали и больше не появлялись.
– Умер такой‑ то, от голода! И такой‑ то тоже от голода!
У ворот монастыря святого Антонио, где в полдень городские власти раздавали рисовую похлебку, слегка приправленную салом, и толстые ломти черного хлеба, карабинеры, лесная стража и служащие муниципалитета с трудом сдерживали толпу, чтобы не возникали драки! Никто не стыдился приходить туда! «И такой‑ то тоже! », «А еще такой‑ то! ». Их называли с печальным удивлением. Ведь это были люди, о которых никто никогда и не подумал бы, что они могут дойти до того, чтобы протягивать руку за этим жалким варевом с куском черного хлеба, без чего и они, наверное, умерли бы с голода!
По вечерам никто больше не ходил с молитвами по улицам, упрашивая господа послать дождь. Дон Сильвио Ла Чура видел, как все меньше и меньше народу следует за ним. Легко ли ходить в процессии по улицам, распевая молитвы, на пустой желудок?
И святой человек, который горячо веровал в бога и был наивен, как ребенок, каждое утро, служа мессу, стучал костяшками пальцев в позолоченную дверь часовни и с трогательным простодушием спрашивал:
– Иисус Спаситель!.. Иисус Спаситель!.. Неужели ты забыл про нас?
После мессы священник шел по домам просить милостыню для голодающих, наполняя карманы кусками хлеба, которые ему давали, собирая их в узелок или даже в полу плаща. А потом шел раздавать: два куска туда, три – сюда, обходя дверь за дверью грязные лачуги, где больные тифом если и выздоравливали, то чудом, без помощи врачей, без лекарств… А предпочли бы умереть!
Он тоже стал похож на тень, но все равно ходил вверх и вниз по лестницам, спешил из квартала в квартал своими мелкими, как у куропатки, шажками, прижимаясь к стенам, будто не хотел, чтобы его видели, и всюду принося, кроме ощутимой помощи, еще и утешение добрым словом, улыбкой, благословением… И раздавал хлеб, хлеб, хлеб, который непонятно было откуда добывал, и люди думали, что он умножается у него в руках, как некогда у Иисуса Христа.
Баронесса Лагоморто сказала ему:
– Раз в три дня я велю выпекать целую печь булочек по два сольдо. Займитесь их раздачей.
– Да воздаст вам господь, добрая синьора!
– А почему вы не сходите и к моему племяннику?
– Я знаю, что он дал много зерна и много денег муниципалитету.
– Он даст денег и вам, не сомневайтесь.
И он решился последовать совету, хотя и заметил уже, что маркиз Роккавердина с некоторых пор, встречаясь с ним, приветствует его сквозь зубы. У него сердце сжималось, когда он думал об этом грешнике, который так и не пришел больше исповедаться. И каждый вечер в своей скромной комнатке, где однажды видел маркиза коленопреклоненным у своих ног, он горячо молился, чтобы господь смягчил его сердце и внушил ему сострадание к невинному, понесшему наказание за чужое преступление.
Но как раз в это утро дон Джузеппе, пономарь, помогая ему облачиться для мессы, спросил его:
– Вы слышали, дон Сильвио? Маркиз Роккавердина подарил распятие монастырю святого Антонио. Монахи устраивают большое шествие. Вы не знали об этом?
Дон Сильвио, не хотевший отвлекаться от ритуальных текстов, которые повторял про себя, надев стихарь, остановил его:
– Помолчите!.. Подайте мне пояс.
Пока он обвязывался им, пономарь ходил вокруг него, поправляя складки, и, подав епитрахиль, продолжал:
– Это большая обида для нашего прихода! Каноник Чиполла рвет и мечет, и другие каноники тоже. Разумеется, мы не примем участия в процессии, когда будут переносить распятие… Отец приор прислал приглашение. Не дождется!
Дон Сильвио поправил нарукавницу и наклонил голову, чтоб пономарь надел на него ризу.
– Вам, выходит, все равно, что так обидели наш приход?
Взяв со скамьи чашу с антиминсом[124] и крышку к ней, дон Сильвио направился к алтарю. На пороге ризницы его остановил каноник Чиполла:
– Предупреждаю вас: мы не примем участия. Дон Джузеппе сказал вам об этом?
Не очень‑ то приятным было присутствие в доме этого распятия, которое словно бы пробуждалось время от времени, чтобы своим навязчивым появлением смущать совесть маркиза!
После того как кузен Пергола освободил его голову от отягощавших ее суеверий, он не должен был бы обращать никакого внимания на распятие! Но что он мог поделать! Фигура умирающего на кресте Христа, заброшенная там, в мезонине, с поникшей головой, с торчащими из‑ под изъеденных молью лохмотьев руками и коленями, какой он неожиданно увидел ее в тот день… Что он мог поделать?.. Эта фигура вызывала у него какое‑ то беспокойство, и ему становилось не по себе всякий раз, когда она представала в его воображении.
И хорошо еще было бы, если бы вместе с распятием не являлись ему и другие, столь же зловещие призраки, которые, как ему думалось, он уже давно прогнал далеко‑ далеко!
Но они преследовали его. Вот Рокко Кришоне едет темной ночью верхом на муле за изгородью из кактусов в Марджителло, негромко напевая – так и звучит в ушах! – «Когда тут я проезжаю, я всякий раз пою…» Он даже не успел воскликнуть: «Иисус! Мария! » – как метко направленная пуля размозжила ему голову! И глухой стук падающего тела!.. И цокот копыт убегающего в испуге мула!.. И полнейшая тишина в темноте, эта ужасная тишина, наступившая после выстрела!..
Они преследовали его. Вот Нели Казаччо за ограждением в зале суда присяжных, подняв руку, со слезами в голосе кричит: «Невиновен я! Невиновен! » Да так громко, что крик его превращается в какой‑ то вой, в завывание ветра, как в ту ночь, когда маркиз исповедовался, а сам Нели принимает облик дона Сильвио в епитрахили, бледного и неумолимого: «Нужно искупить злодеяние! Ах, маркиз! »
Нервы! Возбужденное воображение!.. Он сто раз повторял себе это, он был глубоко убежден в этом! Но что он мог поделать?
Вместе с другими членами комиссии муниципалитета маркиз отправился проследить за тем, как раздают беднякам суп и хлеб. И отец Анастасио, приор монастыря святого Антонио, заговорил о большом торжественном шествии кающихся, которые пойдут босиком, с терновыми венками и бичеванием, чтобы умерить гнев господень. В нем должны принять участие люди всех сословий, богатые и бедные, священники, мастеровые, крестьяне, без всякого различия, – так повелел являвшийся ему во сне две ночи подряд святой Антонио.
Маркиз качал головой. Этот падре Анастасио – высокий, крепкий, нос трубой, глаза навыкате – за пределами монастыря слыл не слишком‑ то благочестивым. Так почему же святой Антонио явился именно ему, чтобы повелеть устроить шествие?
Но другие члены комиссии поддержали его.
– И со статуей богоматери, – предложил кто‑ то, – она чудотворная!
– Со статуей Христа бичуемого, – подсказал кто‑ то другой. – Она еще чудотворней! Говорят же: «То дождь призовет, то ветер. Не надо ждать и святого четверга! » Так это о статуе Христа бичуемого.
– У меня дома есть большое распятие. Дарю его вам для вашей церкви, отец Анастасио. Вот и устроите шествие, когда будете переносить его в церковь.
Мысль эта возникла у него внезапно. Маркиз даже удивился, что не подумал об этом раньше.
«Черт возьми! Когда распятия в изъеденных молью лохмотьях не будет там, в мезонине, – размышлял он, – нервы мои, конечно же, успокоятся, и все остальное тоже уладится само собой».
И он улыбался, глядя на рассыпавшегося в благодарностях отца Анастасио, нос которого, казалось, вот‑ вот заревет, как труба, а глаза от радости совсем вылезут из орбит…
– Какое счастье для монастыря! И большое распятие?
– В натуральную величину.
– Из папье‑ маше?
– Нет, вырезано из твердого дерева, крест огромный. Двое мужчин не поднимут. Представляете, однажды…
И, сам того не ожидая, маркиз не смог удержаться, чтобы не рассказать о том, что произошло в тот день.
– Испугались?
– Немножко.
– А! Так я вам и поверил… Однажды ночью много лет назад в Ниссорийском монастыре…
И отец Анастасио заранее стал смеяться над тем, что еще только собирался рассказать: как он тоже испугался однажды! Он вышел из своей кельи и направился в конец коридора… в одно место… слабость человеческая!.. Он должен был пройти мимо написанного на стене большого изображения святого Франциска с руками, воздетыми в экстазе от звуков скрипки, на которой играл оседлавший облако ангел. Он видел этого святого, проходя по коридору, по крайней мере двадцать раз в день вот уже полгода, что он находился в этом монастыре. Но в ту ночь при свете лампадки, которую он нес… ему показалось, будто святой Франциск – при неровном освещении он выглядел совсем как живой, говорящий, с возведенными гор е очами, – будто святой Франциск приказал ему: «Отец Анастасио, дальше ни шагу! » И он остановился, как ни нужно ему было! Что произошло потом… слабость человеческая!.. Сейчас он смеялся, а в тот момент!..
|
|
|
